«История государства Российского» Карамзина освещает период с IX до начала XVII века. Это произведение оказало огромное влияние на историческую науку в России. До сих пор в основе исторического образования находятся описанные Карамзиным факты, хотя их достоверность ставилась под сомнение современниками и оспаривается до сих пор.
Что не понравилось современникам
Издание первых восьми томов «Истории» император Александр I финансировал лично. Огромный по тем временам тираж был раскуплен в первый же месяц, в дальнейшем было несколько переизданий подряд. По сути, это был первый обобщающий труд по русской истории, которую даже просвещённые люди начала XIX века знали гораздо хуже, чем мифы Древней Греции.
Помимо невиданной популярности, на Карамзина обрушился и шквал критики со стороны российских литераторов и публицистов того времени. Общественность упрекала историка в том, что жизнь народа он изображает через жизнеописания исторических лидеров и элиты. Пушкин в своих эпиграммах открыто намекал Карамзину на заказной характер его произведения.
Другая претензия заключалась в излишней для исторического труда «литературщине». Действительно, многие описания биографических фактов и характеров деятелей прошлого в «Истории» больше соответствуют художественному жанру романа.
Тем не менее, выпуск этой первой русской исторической энциклопедии спровоцировал невиданный интерес к событиям далекого прошлого. Многие писатели, художники, композиторы той эпохи обратились к темам Древней Руси и Смутного времени. Появились эпохальные произведения, такие как поэма и опера «Борис Годунов», опера «Князь Игорь», картины на исторические темы.
Историческое мировоззрение Карамзина
Карамзин был убежденным монархистом. По всей видимости, именно это особенно импонировало Александру I. Известно, что в начале 1803 года император пригласил Карамзина во дворец на беседу, после которой историк остался жить при дворе и анонсировал написание «Истории государства Российского». Ему было положено солидное обеспечение, предложен чин и допуск к архивам.
Помимо основной работы над «Историей», Карамзин писал статьи, в которых проповедовал самодержавие как «необходимость и благо для России». Поэтому события в его труде представлены именно с точки зрения первостепенного влияния монархии на судьбу всего народа. В неспокойные первые десятилетия XIX века «просвещённому самодержцу» Александру I крайне важно было укрепить свои властные позиции, и помощь Карамзина в этом вопросе пришлась очень кстати.
Кроме того, Карамзин был скорее европейцем, чем русским. В жизни, мировоззрении, вкусовых пристрастиях и в быту он ориентировался на европейские ценности, позже это стали называть западничеством.
Французская писательница мадам де Сталь встретилась с Карамзиным в 1812 году и так написала о нем: «Сухой француз – вот и всё». В «Истории» это прослеживается очень четко: карамзинская Древняя Русь существует не сама по себе, а на окраине Европы и всегда к ней стремится.
Также Карамзин был известным членом Российской масонской ложи, отсюда его идеи о сверхсильных личностях и тайных знаниях, которые помогают удерживать власть над миром. В «Истории» правители прошлого часто показаны именно как сверхлюди с предопределенной судьбой.
Ошибка №1: Древняя Русь
В то время единственными источниками информации для Карамзина были летописи, а было их не очень-то много. Поэтому правильно будет сказать, что почерпнутые в них сведения Карамзин домысливал сам. Так, Древняя Русь Карамзина – это дремучие славянские племена, дикие и необразованные варвары, которых обратили к свету продвинутые западные соседи.
Теперь историю изучают на основе археологических раскопок, генетических и радиоуглеродных анализов. И уже точно можно сказать, что славяне задолго до крещения Руси были одним из прогрессивных народов мира. Именно на Руси появились первые колесницы, кузницы, выведены лошади и приручены птицы. Предполагается и существование докириллической письменности, но подтверждающих артефактов пока не найдено.
Ошибка №2: Рюрик и норманнская теория
По мнению Карамзина, дикие славяне, отчаявшись отражать набеги неприятелей, пригласили грозного варяга Рюрика править ими как единым народом. Так, считает Карамзин, и появилось русское государство.
Современные историки полагают, что государственный строй существовал намного раньше, а Рюрик был приглашен как выдающийся полководец для обороны границ. Кроме того, учёные склоняются к мнению, что варяги как таковые были либо славянами, либо метисами славян и кельтов.
Ошибка №3: татарское иго и хазарский каганат
Слово «иго» придумал сам Карамзин. О татарах в «Истории» упоминается немного, азиатских завоевателей историк предпочитал называть просто монголами. В его произведении они предстают как кровожадная масса неуправляемых кочевников и дикарей. Никаких достоверных сведений о лидерах, торговых и дипломатических контактах русских с кочевниками он не приводит.
На самом деле, конечно, за трехсотлетнее проживание бок о бок граница «захватчик – жертва» между русскими и тюрками существенно стерлась. Налаживались и общий быт, и бизнес, и добрососедские отношения. Но об этом в «Истории» нет ни слова, хотя сейчас остатки кочевых племен ассимилировались в современную Россию. Особенно историки Татарстана часто критикуют Карамзина за невнимание к роли их этноса в формировании средневековой Руси.
Жестокими животными в «Истории» показаны и хазары – предки европейских евреев-ашкенази. Сейчас уже известно, что хазарский каганат был высококультурным сообществом.
Ошибка №4: Иван Грозный и Борис Годунов
И современники Карамзина, и нынешние учёные сходятся во мнении, что к оценке деятельности Ивана Грозного Карамзин подошёл очень предвзято и необъективно. В его сочинении Иван IV – это царь-садист, для которого казни, пытки и локальные холокосты были чуть ли не развлечением. Сейчас к Грозному иное отношение. Несмотря на его жесткость, именно при Грозном Россия стала полноценным, крепким экспансивным государством.
Что касается Годунова, то с легкой руки Карамзина царя Бориса теперь все считают убийцей царевича Дмитрия. А между тем доказано, что царевич погиб в результате несчастного случая. Конечно, такое пренебрежение историческими фактами и свидетельствами очевидцев непростительно для историка и свойственно, скорее, романисту.
Источник
Три фальсификатора истории Руси: Карамзин, Погодин, Шахматов
 |
| В. Тропинин. Портрет Н. Карамзина. 1818 |
Государственность Московии ведет свою родословную из Золотой Орды . И если на заре Московского государства этот факт был обыденностью, то в новые времена эта истина стала вызывать искреннее недовольство московства. Москва любой ценой пыталась обосновать свою генеза от Древней Руси.
Чтобы понять цену тем утверждением стоит присмотреться к тем, кто формировал современную историческую доктрину Московии.
О деяния палача башкирского народа Татищева и грандиозную выдумку московской пропаганды о Ломоносове , рассказывалось ранее. В этой статье речь пойдет о более изощренные попытки исторической фальсификации, состоявшейся в течение XIX и начала ХХ века.
Карамзин
« И вымыслы нравятся, но для полного удовольствия
должно обманывать себя и думать, что они истина ».
Карамзин Н. М. История Государства Российского.
— М .: «Издательство АЛЬФА-КНИГА», 2008. — С. 8.
Доктрина Николая Карамзина, сохранилась без значительных изменений до наших дней. Чтобы не обременять читателя выдумками московского литератора, ограничимся главными историческими тезисами, сформулированными Карамзиным, и сосредоточим основное внимание на фактах его биографии, малоизвестными общественности.
Карамзину первым в России удалось совместить художественную литературную форму с историческим материалом, который основывался на письменных первоисточниках. При этом, отсутствие исторических фактов и доказательств, официальный историк Московии, компенсировал приемами художественной литературы.
Главные тезисы исторической концепции Карамзина: создание государственности Руси норманнами (норманизм) утверждение, что до Рюрика с обществом, славяне находились в полном варварстве; Хазарский каганат был таким же краем дикарей; история Москвы (у Карамзина — «России» ), начинается в Великом Новгороде и Приднепровье IX в.
Опровержения идеи происхождения Москву из Киева, такая же «сложная» дело, как опровержение происхождения Венесуэлы (буквальный перевод: «маленькая Венеция») из Венеции, или цыган (самоназвание «цыгане») из древнего Рима (аутентичное название « Roma » ).
Чтобы лучше понять Карамзина, обратим внимание на некоторые особенности его биографии. Его род имел татарские корни, о чем свидетельствует фамилия: буквальный перевод с тюркских языков означает «Черный господин (князь)».
Он родился в извечных тюркских землях: то ли в Оренбургской, или в Казанской губерниях. Семья Карамзина не отличалась, сколько-нибудь, значительными доходами. И несмотря на это, будущий первый историк Московии, смог путешествовать длительное время Европой, о чем свидетельствует его произведение «Письма русского путешественника».
Откуда взялись немалые деньги на путешествие, в достаточно молодого, бедного мужа? Известно, что 1 января 1784, в возрасте 17 лет, он оставил государственную службу в чине поручика, и уехал на родину — в Симбирск.
А уже в 1789 году он отправляется путешествовать по Европе, неизвестно на какие средства. Откуда взялись деньги у безработного поручика 23 лет, не утруждал себя предпринимательской деятельностью?
В том же 1784 году Коля Карамзин вступил учеником в Симбирске масонскую ложу «Златой Венец».
Как все масоны, он поклялся, свято оберегать масонскую тайну, под угрозой смерти за ее разглашение. Клятвы своей Карамзин сдержал — за всю жизнь он не выпустил ни слова о деятельности масонов, только банальные признания вроде: « Я был обстоятельствами вовлечен в это общество в молодости моей ».
Ложа «Златой Венец» была основана в 1784 году ее Большим мастером, членом ложи «дружески ученого общества» проводника московского масонства Николая Новикова, Иваном Тургеневым. Руководил ложей непосредственно симбирский вице-губернатор Голубцов.
 |
| Д. Левицкий. Портрет Н. Новикова. 1797 |
Симбирске братство прославилось построением храма Св. Иоанна Крестителя, который предназначался исключительно для собрания местных масонов. Храм отмечался масонской символикой: череп и кости, урна с вытекающей водой и другое. Это сооружение было разрушено коммунистами в 20-е годы ХХ века.
Иван Тургенев обратил внимание на молодого Карамзина, взял его с собой в Москву, где познакомил с Новиковым. Последний удачно манипулировал людьми, убеждая их пожертвовать на «большое дело» огромное состояние и усилия.
Например, миллионер Г. Походяшин пожертвовал Новикову около 1 млн. Руб., И после ареста Новикова умер в нищете.
Примерно такая же участь постигла и А. Кутузова, что после передачи Новикову огромных средств умер голодной смертью в долговой тюрьме Берлина. Что уж говорить о привлечении к труду ради цели «братства» не столь состоятельных братьев-масонов?
Масонерии обосновалась на Москве, в домике в Кривоколенный переулке, то приобретенном на пожертвования, или подаренном братству И. Шварцем. Там поселился молодой Карамзин, с полным содержанием за счет масонства.
Там он прожил четыре года, пока в 1789, вроде бы, оставил «Дружеское ученное общество» и отправился в путешествие по Европе. Происхождение средств, на которые осуществлялась путешествие, будущий историк «государства Российского» так и не смог объяснить. Существует свидетельство Ф. Глинки, что Карамзин признавал, что « общество, отправившее меня за границу, выдали путевые деньги из расчету на каждый день на завтрак, обед и ужин ».
Взгляды Карамзина в конце XVIII века были либеральными, но уже в начале нового века он становится искренним монархистом. Это не вызовет удивления, если вспомнить какое вознаграждение начал получать друг Новикова и Тургенева, на службе в царя Александра I .
31 октября 1803 царь назначил Карамзина придворным историографом с окладом 2 тыс. Руб. в год. К тому времени Карамзин не обнародовало никакой научной работы по истории. Больше никогда в истории России не было подобной должности. Как и почему ему удалось занять такое «хлебное» место, остается загадкой московской истории .
Отметим, что Карамзин получал свои деньги за реальную работу. Первые тома его истории настолько понравились царю, что тот предложил историку жить рядом с собой — в Царском селе. Зато Карамзин относился к Александру без фанатизма, и считал царя слишком либеральным.
История Карамзина казалась царским счет, и вызвала противоположные оценки современников. Главным недостатком его произведения, специалисты по истории, считали чрезмерную литературность, часто преобладала над научной составляющей труда.
Пушкин откровенно говорил, что «История государства Российского» выполнена по государственному заказу с целью пропаганды.
« В его« Истории »изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья и прелести кнута ».
(А. Пушкин, эпиграмма на Карамзина).
Павел Катенин в письме Бахтина от 09.01.1828 писал: «История его подлая и педантичная, а все прочие его сочинения жалкое детство; может быть, первого сказать нельзя, но второе должно сказать и доказать ». ( Катенин П. А. Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину: материалы для истории русской литературы 20-х — 30-х годов XIX века. СПб., 1911).
Погодин
 |
| В. Перов. Портрет историка Михаила Петровича Погодина, 1872 |
Михаил Погодин, в отличие от Николая Карамзина, понимал, что недостаточно обнародовать полухудожественные текст, в котором бездоказательно заявить, что Московия является прямой наследницей древней Руси, со столицей в Киеве.
Даже для лапотно читателя необходимо было объяснить, как население Московии, может быть наследником Украины-Руси , какая может быть связь между удаленными географическими территориями, населенным совершенно разными этносами.
Задачу Погодина упрощало то, что в первую очередь адресатом его исследований были люди, вроде Митрофанушки из пьесы Фонвизина «Недоросль». То есть «истинно русские люди», искренне считали, что « Эта дверь прилагательного. Потому что она приложений к своему месту. Вон в чулан шеста неделя дверь стоит еще НЕ навешена: так и покамест существительного ».
Именно для таких лиц «русского мира» и писал Погодин свои опусы.
В статье «Записка о древнем языке русском» (Известия императорской академии наук … 1856) Погодин доказывал, что древние русские летописи не содержат украинских слов, так что в Киеве жило другое племя, написал эти произведения на своем языке.
Конечно, для доказательств, отбирались слова летописных источников отсутствуют в украинском языке. Более того, Погодин утверждал. что украинцы не смогут ничего взять в толк из оригинальных летописных текстов, зато для москвина это составит никаких проблем.
Не знаю как было во времена Погодина, но знакомые мне современные сторонники «русского мира» просто подходят читать тексты написаны московским языком по правописанию до 1917 года. Возможно это обстоятельство вызвано низким интеллектуальным уровнем московства, что поселилось в Донбассе.
Вернемся к теориям Погодина. По его предположениям Приднепровье до монгольского нашествия населяли предки современного московства. После Батыева похода, они все дружно надели лапти, взяли в руки посохи и направились к рекам Ока и Волга. На их место, с седых Карпат, на берега Днепра, пришли жители гор.
Погодин называет их малороссами. Видимо потому, что они не знали достижений цивилизации — не плели лапти (лапти) и не играли на балалайках. Тех, кто овладел тайнами лаптеплетиння и транжирство на тюркских народных инструментах , Погодин считал большими, поэтому звал «великороссами».
Шутки шутками, но перед историком появилась и другая проблема — тексты летописей никак нельзя было отнести к московской (по Погодиным — «великорусского») говора. В основе летописей — староболгарский речь. Погодин легко решил и эту проблему — оказывается предки московитов жили не только в Украине, но и на Балканах . Конечно к тем временам пока не обули лапти и не тронулись дружественной походкой создавать Московскую Русь.
Именно Погодину принадлежат понятия «Киевская Русь» и «Московская Русь». Эти словосочетания создавались со специальной целью — вывести происхождение Московии с древнерусского государства. На самом деле Россия имеет такое же отношение к Руси, как гонорея к гонорару.
 |
| Между Россией и Русью общего примерно столько же, сколько между гонореей и гонораром |
Утверждение Михаила Погодина не выдерживали критики даже по данным тогдашней московской науки. Еще в 1820 году академик, филолог и основатель российского славяноведения Александр Востоков, убедительно доказал, что в основе летописных текстов лежит староболгарский речь. Итак, никаких великороссов в македонской Солуни не было, и оставалось непонятным — почему тогда они в Киеве говорили по-московски, а писали летописи болгарском языке?
Работы украинских историков: Михаила Максимовича, Владимира Антоновича, Николая Костомарова , Михаила Грушевского, Агафангела Крымского и других интеллектуалов доказали полную абсурдность погодинской теории.
Тем не менее, потомки Митрофанушкы не могли угомониться. В 80-х годах XIX века выдумки Погодина попытался обосновать московский филолог А. Соболевский. С тем же, неутешительным для московства, результатом.
Московская империалистическая доктрина требовала новых, более вероятных теорий, чем неуклюжие выдумки Михаила Погодина.
Шахматов
В начале ХХ века, в Петербурге жил человек, который искренне помогал, чем мог, украинскому обществу. Он выступал против ограничений для украинского печатного слова, участвовал вместе с Грушевским, Волком, Крымским в выпуске книг об украинском народе, помогал Ивану Франко и Андрею Шептицкому.
Алексий Шахматов, а речь идет именно о нем, хорошо знал украинский язык, и много времени и усилий посвятил изучению ее истории. Результатом этих исследований стала теория о существовании общего языка восточных славян. Едином языке конец нашествие Батыя , по которой образовались языка белорусов, украинский и московитов.
 |
| Алексий Шахматов |
Несмотря на то, что эта теория противоречила как филологическим, так и историческим фактам, именно ее и взяла на вооружение доктрина «русского мира». Именно ею обосновывается вмешательство в дела Беларуси и Украины, именно она служит идейной базой для московской ассимиляции украинский и белорусов.
Следует отдать Шахматову должное — его разведки содержат много тонких наблюдений и убедительных аргументов. Видимо именно поэтому, в отличие от концепции Погодина, теория Шахматова не теряет в России своих позиций уже более века.
И все же приведенных им доказательств оказалось недостаточно. Шахматов хорошо понимал шаткость своей доказательной базы, поэтому постоянно пытался ее восстановить и уточнить. И несмотря на это, большинство утверждений шахматовськои теории бел опровергнуты еще в 20-30 годы ХХ века (Шахматов умер в 1920 году). Украинские учении Степан Смаль-Стоцкий, Всеволод Ганцов, Евгений Тимченко, Елена Курило показали, что концепция Шахматова имеет критическое количество уязвимых мест. Во второй половине ХХ века Юрий Шевелев доказал полную абсурдность теории Шахматова.
Остается вопрос — как человек, так благосклонно относилась к Украинской, заложила идейные основы для уничтожения украинства? Шахматов, на первый взгляд, кажется тем, что сейчас называется «не такой (то есть не имперский) русский».
Как показывает жизнь Алексия Шахматова, «не таким» он был, пока украинцы соглашались ходить в московском иге. То есть, он считал, что для «малороссов » следует сделать небольшую культурную автономию, чтобы разрядить напряжение в обществе. Похожую политику вели большевики — позволяли танцевать гопак и носить шаровары на торжествах по случаю открытиях очередного съезда КПСС, даже открывали школы с украинским языком обучения, и в то же время, истребляли всех, кто не превращался в «совка» — носителя идеологии совдеп .
Когда пришла эпоха первых освободительной борьбы, Шахматов выступил за «единую-неделимую». Он решительно высказался против автономии Украины, потому что это по его мнению, наносило ущерб жизненным интересам великорусской народности.
Шахматов отрицал не только любую политическую автономию Украины, но и право на существование Центральной Рады и ее Генерального секретариата. Более того, он считал ассимиляцию московство украинский и белорусов делом полезной, соответствующей естественному ходу исторического процесса.
Карамзин и Погодин были обычными империалистами. Пример «не такого русского» Шахматова доказывает — « никогда мы НЕ были братьями »! И никогда не будем. Потому «русский» — это носитель имперского сознания , у которого нет ничего общего с потомками вольных казаков и повстанцев .
Источник: http://garmatny.blogspot.com/2019/08/blog-post_24.html
0
1370
Н.А. Полевой. Из рецензии на «Историю государства Российского» н. М. Карамзина
.Спрашиваем:
настало ли для нас время суждений о
Карамзине? Теперь настало. Уже три года
прошло, как все земные отношения, все
личные пристрастия, предубеждения
погребены в могиле незабвенного; остались
только его творения: наше наследство
неотъемлемо. Для нас, нового поколения,
Карамзин существует только в истории
литературы и в творениях своих. Мы не
можем увлекаться ни личным пристрастием
к нему, ни своими страстями, заставлявшими
некоторых современников Карамзина
смотреть на него неверно. Труд Карамзина
совершенен: критика великого художника
представлена им недоконченная, правда,
но уже хлад смерти оковал животворную
руку творца, и мы, скорбя о потере, можем
судить о труде его как о создании целом.
К. счастью нашему, если Карамзин и слишком
рано умер для надежд наших, то, все
многое, им сделанное, и творение его
столь же важно, сколь огромно. Он не
успел изобразить нам избавление отечества
великим Мининым и славным Пожарским;
не успел повествовать царствований
кроткого Михаила, мудрого Алексея,
божественного Петра, дел великих и
чудесных, совершавшихся в течение
семидесяти с лишним лет, с 1611 г. (на
котором он остановился) по 1689 год.
Здесь хотел кончить Карамзин свое
творение, кратким очерком изобразить
остальную историю России, от восшествия
на престол Петра Великого до нашего
времени, и указать на будущую судьбу
отечества; но будущее известно единому
богу сказал Карамзин, посвящая историю
свою Александру Благословенному, и мы,
слыша о предложениях его, могли
вторить сии слова. Несмотря на все это,
Карамзин — повторим сказанное нами —
многое успел исполнить по своему
предположению; он изобразил нам
события русской истории за семь с
половиною столетий, проследовал ее
от колыбели русского народа до
возмужалости русского государства,
сего дивного исполина веков. Мало для
нас, дороживших славою Карамзина;
довольно для славы его. Он успел вполне
развить талант свой: далее он и не мог
уже шагнуть. В двенадцати томах Истории
государства Российского весь Карамзин.
Время
летит быстро; дела и люди быстро сменяются.
Мы не можем уверить себя, что почитаемое
нами настоящим сделалось. Уже прошедшим,
современное историческим. Так и Карамзин.
Еще многие причисляют его к нашему
поколению, к нашему времени, забывая,
что он родился шестьдесят с лишком лет
тому (в 1765 г.); что более 40 лет прошло, как
он выступил на поприще литературном;
что уже совершилось 25 лет, как он прекратил
все другие литературные упражнения и
занялся только историей России, и,
следовательно, что он приступил к ней
за четверть века до настоящего времени,
будучи почти сорока лет: это такой период
жизни, в который человек не может уже
стереть с себя типа первоначального
образования, может только не отстать
от своего быстрогрядущего вперед века,
только следовать за ним, и то напрягая
все силы ума.
Хронологический
взгляд на литературное поприще Карамзина
показывает нам, что он был литератор,
философ историк прошедшего века,
прежнего, не нашего поколения. Это весьма
важно для нас во всех отношениях, ибо
сим оцениваются верно достоинства
Карамзина, заслуги его и слова. Различение
века и времени каждого предмета есть
истинное мерило верности суждений
о каждом предмете….
«…»
Какое достоинство имеют теперь для нас
сочинения, переводы и труды Карамзина,
включая его Историю? Только историческое,
сравнительное. Карамзин уже не может
быть образцом ни поэта, ни романиста,
ни даже прозаика русского. Период его
кончился. Легкая проза Жуковского,
стихи Пушкина выше произведений в сих
родах Карамзина. Удивляемся, как
шагнул в свое время Карамзин, чтим его
заслугу, почетно вписываем имя его
в историю литературы нашей, но видим,
что его русские повести, нерусские;
его проза далеко огошла от прозы других
новейших образцов наших; его стихи
для нас проза; его теория словесности,
его философия для нас недостаточны.
Так
и должно быть, ибо Карамзин не был гений
огромный, вековой; он был человек большого
ума, образованный по-своему, но не
принадлежал к вечно юным исполинам
философии, поэзии, математики, жил во
время быстрого изменения юной русской
литературы, такое время, в которое
необходимо все быстро изменяется. Он
увлекал современников и сам был увлечен
ими.
Объяснив
себе таким образом Карамзина, как
литератора вообще, обращаемся к его
истории.
Она
заняла остальные двадцать три года
жизни Карамзина (с 1802 по 1826 г.): он трудился
ревностно, посвятил ей лучшее время
своей жизни. Но стал ли он наряду с
великими историками древнего и нового
времени? Может ли его История назваться
произведением нашего времени?
Сравнение
его с древними и новыми историками, коих
имена ознаменованы славою, мы увидим
впоследствии; но теперь скажем только,
что как сам Карамзин вообще был писатель
не нашего века, так и Историю его мы не
можем назвать творением нашего времени.
В
этом мнении нет ничего оскорбляющего
память вел икого Карамзина. Истинные,
по крайней мере современные нам, идеи
философии, поэзии и истории явились
в последние двадцать пять лет, следственно,
истинная идея истории была недоступна
Карамзину. Он был уже совершенно образован
по идеям и понятиям своего века и не мог
переродиться в то время, когда труд его
был начат, понятие об оном совершенно
образовано, и оставалось только исполнить.
Объяснимся подробнее.
Мы
часто слышим слово: история, в смысле
запутанном, ложном и превратном.
Собственно слово сие значит: дееписание
но как различно можно принимать и
понимать его! Нам говорят об историках
и исчисляют сряду: Геродот, Тацит, Юм,
Гизо, не чувствуя, какое различие между
знаменитыми людьми и как ошибается
тот, кто ставит рядом Геродота и Гизо,
Тита Ливия и Гердера, Гиббона и Тьерри,
Робертсона и Минье. Новейшие мыслители
объяснили нам вполне значение слова
история; они показали нам, что должен
разуметь под сим словом философ. История,
в высшем значении, не есть складно
написанная летопись времен минувших,
не есть простое средство удовлетворять
любопытство наше; нет: она практическая
поверка философских понятий о мире и
человеке, анализ философского синтеза.
Здесь мы разумеем только всеобщую
историю и в ней видим мы истинное
откровение прошедшего, объяснение
настоящего и пророчество будущего.
Философия проницает всю бездну минувшего:
видишь творения земные, до человека
бывшие, открываешь следы человека в
таинственном Востоке и в пустынях
Америки, соображаешь предания людские,
рассматриваешь землю в отношении к небу
и человека в отношении к его обиталищу,
планете, движимой рукою провидения в
пространстве и времени. Такова доистория
человека. Человек является на земле:
образуется общество; начинается
жизнь человечества и начинается история
человека. Здесь историк смотрит на
царства и народы, сии планеты нравственного
мира, как на математические фигуры,
изображаемые миром вещественным. Он
соображает ход человечества, общественность,
нравы, понятия каждого века и народа,
выводит цепь причин, производивших и
производящих события. Вот история
высшая.
Но
формы истории могут быть многообразны
до бесконечности. История может быть,
критическая, повествовательная, ученая:
в основании каждой из них должна быть
философическая по духу а не названию,
по сущности, воззрению своему (ибо просто
прибавив название: философическая,
по примеру Рейналя, мы не сделаем никакую
историю в самом деле философскою).
Всеобщая история есть тот огромный
круг, в коем вращаются другие бесчисленные
круги: история частная, народов,
государств, земель, верований, знаний.
Условия всеобщей истории уже определяют,
каковы должны быть сии частные истории.
Они должны стремиться к основе
всеобщей истории, как радиус к центру:
они показывают философу, какое место
в мире вечного бытия занимал тот или
другой народ, то или другое государство,
тот или другой человек, ибо для человечества
равно выражает идею и целый народ, и
человек исторический: человечество
живет в народах, а народы в представителях,
двигающих грубый материал и образующих
из него отдельные нравственные миры.
Такова
истинная идея истории, по крайней мере,
мы удовлетворяемся ныне только сею
идеею истории и почитаем ее за истинную.
Она созрела в веках и из новейшей
философии развилась в историю точно
так же, как подобные вещи развились из
философии в теориях поэзии и политических
знаний.
Но
если сия идея принадлежит нашему веку,
скажут нам, следственно, никто не
удовлетворит наших требований, и самые
великие историки должны померкнуть при
лучах немногих новейших, скажем более,—
будущих историков.
Так,
если нам указывают на грека, римлянина,
как на пример величайшего совершенства,
коего только мог достигнуть человек,
как на образец, которому должны мы
безусловно следовать: это ложный
классицизм истории: он недостаточен и
неверен. Но, отвергнув его, мы всякому
и всему найдем место и черед. Не думайте,
чтобы мы хотели заставить каждого
быть философом: мы сказали, что формы
истории разнообразны до бесконечности;
в каждой форме можно быть совершенным,
по крайней мере великим, историком;
исполните только условия рода, вами
избранного, и вы удовлетворите
требования современного совершенства.
История
может быть праг матическая, если вы
рассматриваете события, положим,
какого-нибудь государства, в отношении
к системе государств, в коей оно
заключалось, и сию систему во всеобщей
истории народов, если вы сводите все
события на причины, и открываете связь
сих причин с другими, поясняя причины
событиями и, обратно, поясняя чрез то
историю человечества, в том месте, веке,
предмете, который вы избрали. Такова
История Европейской гражданственности
Гизо. Можете взять объем меньше,
рассмотреть события государства или
периода, не возводя его к всеобщей
истории человечества, но сия Цель должна
быть в уме историка; таковы История
Карла V, соч. Робертсона, История падения
Римской Империи, соч. Гиббона, творения
которые можно бы назвать совершенными
в своем роде, если бы философия сих
историков была выше той, которую они
почитали за совершенную, если бы понятия
сих писателей о политических знаниях
были доведены до нынешней зрелости,
если бы материалы были в их время
лучше обработаны. Наконец, находим еще
род истории, который назовем
повествовательным. Это простое
повествование событий, если Можно,
красноречиво, но главное — верно
изложенных. Здесь, собственно, нет
историка; говорят события; но требуется
искусство необыкновенное. Верность
надобна не в одних годах, но в Духе,
выражении, делах, словах действующих
лиц, в нравах, обычаях, поверьях, жизни
народа. Древние историки в этом примеры
совершенства, и писателю такой истории
можно повторить слова Карамзина: «Не
подражай Тациту, но пиши так, как он
писал бы на твоем месте». Из новейших
превосходный пример такой истории
показал нам Барант и, как историк
военный, Наполеон в описании своих
походов. Иродог, Фукидид, Тит Ливии,
Тацит очаровывают своими повествовательными
историями. Они живут в своих описаниях,
дышат воздухом с теми людьми, коих
изображают: это Омировы поэмы в мире
истории. Важнейшее затруднение для нас,
новых, если мы хотим переселиться в
другой век, в другой народ, состоит в
отделении себя от всех мнений, от
всех идей своего века и народа, в собрании
красок для картины, в изыскании истины
обширною критикою. Древние о многом
говорят несправедливо; но они уверены
в истине с таким добродушием, с такою
убедительностью, с какою Омир был уверен
в своей географии и мифологии; сверх
того нам нечем проверить их рассказы,
и мы верим на слово. Потому историческая
критика совершенно отнимает у древних
наименование историков-философов,
историков прагмагических и смотрит на
них только, как на красноречивых
повествователей.
Точно
так же, как французы составили особенный
код классических творений из ложного
подражания древним, ложное понятие о
древних историках произвело особый
классицизм исторический. Хотели заставить
подражать древним, перенимали у них все
формы, выражения, даже слова. Ошибка
была в том, что подражали внешним формам,
не понимая духа древних. Впоследствии
смешали все это с ошибочною философиею,
с умничанием, апофегмами и сентенциями,
несносными и пошлыми. И с самого
восстановления европейского просвещения
история, после монастырских летописей
и легенд, являлась безобразною, нелепою
смесью; изредка только мелькали
Макиавелли, Боссюзты, Монтескье. В
прошедшем веке оказалось стремление
к истории более совершенной, и в то
время, когда Гердер постигал тайну
всеобщей истории, Иоанн Мюллер угадывал,
как должно писать новым историкам
повествовательную историю, германские
ученые явили истинную критику истории,
французы первые начали образовывать,
по следам Макиавелли, Боссюэта и
Монтескье, историю философическую.
Их опыты были недостаточны, и недостатки
сих опытов отозвались в творениях Юма,
Гиббона, Робертсона, последователей
французской философии XVTII
века.
Надобно было соединить труды Шеллингов,
Шлегелей, Кузенов, Шлецеров, Гердеров,
Нибуров, узнать классицизм и романтизм,
узнать хорошо политические науки,
оценить надлежащим образом древних,
вполне сведать требования новейших,
может быть, даже родиться Шиллеру,
Цшокке, Гете, В. Скотту, дабы могли мы,
наконец, понять, что есть история, как
должно ее писать и что удовлетворяет
наш век.
Приложим
все сии рассуждения к Истории государства
Российского и мы увидим, что творение
Карамзина в отношении к истории, какой
требует наш век, есть то же, что другие
сочинения Карамзина в отношении к
современным требованиям нашей литературы:
они неудовлетворительны.
Карамзин
не мог выйти и не вышел из понятий своего
века, времени, в которое только что
начала проявляться идея философической
истории, еще не ясно определены были
отношения древних к нам и особые условия
новых писателей; политические знания
не были установлены; повествовательная
часть истории не понята вполне.
Как
философ-историк, Карамзин не выдерживает
строгой критики. Прочитайте мысли его
об истории и вы согласитесь с этим без
дальнейших объяснений.
«История»
(так начинает Карамзин свое предисловие
к Истории государства Российского),
«История в некотором смысле (?) есть
священная книга народов: главная,
необходимая; зерцало их бытия и
деятельности; скрижаль откровений и
правил; завет предков к потомству;
дополнение, изъяснение настоящего и
пример будущего».
Прекрасные
фразы, но что в них заключается? Священная
книга в некотором смысле и в то же время
— главная, необходимая, зерцало бытия,
скрижаль откровений, завет предков;
объясняют ли нам все сии слова сущность
предмета? Таково ли должно быть определение
истории?
«Правители,
законодатели,— продолжает Карамзин,—
действуют по указаниям истории… Мудрость
человеческая имеет нужду в опытах…
Должно знать, как искони мятежные
страсти волновали гражданское общество
и какими способами благотворная власть
ума обуздывала их бурное стремление…
И простой гражданин должен читать
историю. Она мирит его с несовершенством
видимого порядка вещей, как с обыкновенным
явлением во всех веках; утешает в
государственных бедствиях, свидетельствуя,
что и прежде бывали подобные, бывали
еще ужаснейшие и государство не
разрушилось; она питает нравственное
чувство (?) и праведным судом своим
располагает душу к справедливости,
которая утверждает наше благо и согласие
общества. Вот польза».
Все
это сказано прекрасно, но так ли должен
смотреть на историю философ? Сделавши
сначала определение риторическое, нам
говорят, что история полезна, ибо
1
-е. Правители народов справляются с нею,
как судьи со старым архивом, дабы
решать дела так, как их прежде решали.
Совершенная несправедливость!
2-е.
Граждане видят, что зло всегда было, что
люди всегда терпели, почему и им надобно
терпеть. Утешение, подобное тому
сравнению, которое употребил Карамзин
в IX томе, говоря, что Русские так же
славно умирали под топорами палачей
царя Иоанна IV, как греки умирали при
Фермопилах! После такого ограниченного
взгляда на пользу автор переходит к
удовольствию истории, основанному на
том, что любопытство сродно человеку
и если нравятся нам романы, вымыслы, тем
более должна нравиться история, соединяя
с занимательностью романа истину
событий. Еще более история отечественная,
продолжает автор, и от частного эгоизма
народов переходит к тому, что бы должно
было начать: важности, какую имеет
история России в истории человечества.
Полагаете, что вам скажут, как среди
волнения IX века образовалась Россия;
как заслонила она Европу от монголов в
XIII веке; как вступала в систему Европы
в XVIII веке; как действовала в XIX веке.
Совсем нет! Автор видит одно любопытство:
оно составляет для него все; он старается
«доказать, что ничуть не любопытнее и
не занимательнее история русская истории
других народов; что и в нашей истории
есть картины, случаи, которые любопытны
не менее картин и случаев, описанных
древними историками. Вы думаете, что
автор скажет о феодализме варяжском,
образовании русских княжеств, сближении
с Грециею, слиянии Азии и Европы в России,
преобразовании России рукою Петра;
напротив, автор называет пять веков
истории русской маловажными для
разума, предметом, не богатым мыслями
для прагматика, красотами для
живописца, напоминает, что история не
роман и мир не сад, где все должно быть
приятно, и утешает, наконец, что в самых
пустынях встречаются виды прелестные,
а в доказательство указывает на походы
Святослава, нашествие Батыя, Куликовскую
битву, взятие Казани, ослепление Василька!
Или историк думает, что мы, как дети,
принимаясь за его книгу, наперед
спрашиваем: «Не скучна ли она? Или —
он не философ-историк!»
Он
и не прагматик, когда потом уверяет, что
несправедливо будет, если мы пропустим
скучное начало русской истории. «Нега
читателей осудит ли на вечное забвение
дела и судьбу наших предков? Они страдали,
а мы не захотим и слушать о них? Иноземцы
могут пропустить скучное для них, но
добрые россияне обязаны иметь более
терпения, следуя правилу государственной
нравственности, которая ставит уважение
к предкам в достоинство гражданину
образованному». Не значит ли это
доказывать, что тело без головы не может
существовать, а можно ли историку-прагма-
тику иметь дело с личностью читателей,
и потому же заставлять нас читать
страдания предков, почему страдание и
уважение заставляет молодого внука
терпеливо выслушивать рассказы о
мелочных подробностях жизни старого и
больного деда!
«Досель,—
говорит автор,— древние служат нам
образцами. Никто не превзошел Ливия в
красоте повествования, Тацита в силе:
вот главное! Значение всех прав в свете
(?), ученость немецкая, остроумие
Вольтерово, ни самое глубокомыслие
Маккиавеллево в историке не заменяют
таланта изображать действия». Припомним
сии слова: они замечательны.
Мы
могли бы выписать, разобрать все
предисловие к Истории государства
Российского: читатели увидели бы тогда
дух, план, расположение творения Карамзина
и согласились бы с мнением нашим, что
Карамзин, как философ, как прагматик,
есть писатель не нашего времени. Но и
приведенных нами мест достаточно,
чтобы показать, как понимал, как писал
Карамзин свою Историю.
Прочитайте
все 12 томов Истории государства
Российского и вы совершенно в этом
убедитесь. В целом объеме оной нет одного
общего начала, из которого истекали бы
все события русской истории: вы не
видите, как история России примыкает
к истории человечества; все части оной
отделяются одна от другой; все несоразмерны,
и жизнь России остается для читателя
неизвестною, хотя его утомляют
подробностями неважными, ничтожными,
занимают, трогают картинами великими,
ужасными, наводят перед ним толпу
людей, до излишества огромную. Карамзин
нигде не представляет нам духа народного,
не изображает многочисленных переходов
его, от варяжского феодализма до
деспотического правления Иоанна и
до самобытного возрождения при Минине.
Вы видите стройную, продолжительную
галерею портретов, поставленных в
одинаковые рамки, нарисованные не с
натуры, но по воле художника, и одетых
также по его воле. Это летопись, написанная
мастерски, художником таланта
превосходного, изобретательного, а
не История.
«Но,—
скажут нам,— если так, то сочинение
Карамзина подойдет именно к тому роду
Истории, который мы выше сего назвали
повествовательным. Карамзин, сказавши,
что древние служат нам образцами доныне,
что сила и красота повествования есть
главное для историка, конечно, успел
поддержать свое мнение исполнением».
Но
Карамзин видел в древних образцы
превратно и, поставив силу и красоту
повествования главным, кажется, не знал,
что он делает то же, что делали классики
французские, подражая древним. Французская,
трагедия, в сравнении с трагедиею греков,
есть то же, что История Карамзина в
сравнении с Историей Геродота и Тита
Ливия. Там и здесь непонятно, что древние
совершенно сливались с предметом,
самобытность древних исчезла, так
сказать, в предмете, который преобладал
их воображением, был их верою. Французские
классики и Карамзин, напротив, дух свой,
самих себя, свои понятия, чувствования
облекали в формы предмета, их занимающего.
Оттого все представлено у французских
классиков и у Карамзина неверно и
превратно. Возьмем творение его только
с одной стороны в сем отношении.
История
русская начинается прибытием грозных
морских в разбойников к племени
полудиких славян и финнов. Пришельцы —
разбойники суть страшные норманны; они
порабощают славян и финнов. Сии два
элемента борются, изменяются в руссов;
свычка с деспотизмом Азии и Греции,
патриархальное правление покоренных
славян и открывшийся для варяжских
искателей приключений пугь в Царьград
истребляют обыкновенный норманнский
феодализм, являя феодализм совершенно
особенный: удельную систему одного
владычествующего семейства князей
русских. Уделы распадаются, вера
христианская изменяет характер вождей
и народа; является борьба уделов,
силящихся слиться в одно целое; на
Севере, от удаления русских князей
на юг и естественного положения страны,
является республика Новгородская; все
падает под иго монголов. Дух народа
борется с сим игом, освобождается и
являет в России одно деспотическое
государство, которое вскоре разрушается
под собственною своею тягостью. Раб
делается царем, ужасая единственно
могуществом имени; но это была крайняя
степень деспотизма: ужас имени исчез,
настапа эпоха новая. Падение Новгорода
и свирепость Грозного были необходимы
для слияния воедино растерзанных частей
государства; насильственное слияние
требовало сильного внутреннего брожения,
и век самозванцев низвергнул деспотизм,
разбудил самобытный дух народа; он
создался из сильных элементов,
испытанных в бурях феодализма, порабощения,
деспотизма,— и Россия ожила под
кротким, благодетельным самодержавием
великой династии Романовых; с Мининым
началась история России как государства,
с Петром как государства европейского.
Карамзин
предположил себе совсем другое, и уже
в названии его книги «История
государства Российского» заключается
ошибка. С прибытия Рюрика он начинает
говорить: мы, наше; видит россиян; думает,
что любовь к отечеству требует
облагораживания варваров, и в войне
Олега, войне Иоанна Грозного, войне
Пожарского не замечает разницы: ему
кажется достоинством гражданина
образованного правило государственной
нравственности, требующее уважения к
предкам. После сего можете ли ожидать
понятия, что до Иоанна III была не Россия,
но русские государства, чтобы в Олеге
видел автор норманнского варвара; в
борьбе уделов отдал равную справедливость
и Олегу Черниговскому и Владимиру
Мономаху? Нет! И не найдете этого.
Олег пылает у него славолюбием героев,
победоносные знамена сего героя
развеваются на берегах Днестра и Буга;
Мономах является ангелом-хранителем
законной власти, а Олег Черниговский
властолюбивым, жестоким, отвергающим
злодейство только тогда, когда оно
бесполезно, коварным бунтовщиком; на
целое поколение Олеговичей падает
у него позор и посрамление! Так, в Рюрике
видит он монарха самодержавного,
мудрого; в полудиких славянах — народ
славный, великий, и даже воинские трубы
Святославовых воинов Карамзин почитает
доказательством любви россиян к искусству
мусикийскому!
После
всего этого удивительно ли, что европейские
ученые, ожидавшие Историю Карамзина
с нетерпением, приняли сие творение
холодно, не дают ему место между
знаменитыми историками новейшими: Нибу-
ром, Тьери, Гизо, Барантом и другими.
Карамзин не выдерживает сравнения
и с великими историками прошлого века:
Робертсоном, Юмом, Гиббоном, ибо, имея
все их недостатки, он не выкупает их тем
обширным взглядом, тою глубокою
изыскательностью причин и следствий,
какие видим в бессмертных творениях
трех английских историков прошедшего
века. Карамзин так же далек от них по
всему, как далека в умственной зрелости
и деятельности просвещения Россия от
Англии.
Люди,
привыкшие видеть недоброхотство и зло
во всяком беспристрастном суждении,
скажут, что мы отнимаем у Карамзина все
его достоинства, хотим унизить сего
великого человека в глазах современников,
укажут нам на голос всего отечества,
воздающего ему единодушную похвалу.
Оправдываемся, указывая таким людям на
то почтительное уважение, с каким мы
говорим о Карамзине. Но не будем безотчетны
в восторге благодарности и постараемся
отдавать самим себе верный отчет в своих
чувствах!
Напротив,
не только не хотим мы унижать Карамзина,
но возвысим его, может быть, более, нежели
осмелятся возвысить самые слепые
приверженцы. Мы скаясем, что никто
из русских писателей не пользовался
такою славою, как Карамзин, и никто более
его не заслуживал сей славы. Подвиг
Карамзина достоин хвалы и удивления.
Хорошо зная всех отечественных,
современных нам литераторов, мы
осмеливаемся утверждать, что ныне никто
из всех литераторов русских не может
быть даже его преемником, не только
подумать шагнуть далее Карамзина.
Довольно ли этого? Но Карамзин велик
только для нынешней России и в отношении
к нынешней России, не более.
Слава,
которую единодушно отдает какой-либо
народ одному человеку, не бывает
ошибкою, ибо сей один, если он приобрел
такую славу, есть истинный представитель
народа, его прославляющий, он совпадаете
народом и превышает его. Подвиг Карамзина
в истории отечественной для нас, русских,
так же велик, как подвиг его в нашей
литературе. В сем случае иностранцам
нельзя судить нас, ибо они не знают наших
отношений, коими определяется цена
всему. Постараемся представить
доказательства справедливости того
удивления, какое возбуждает Карамзин
в своем отечестве.
-
Можно
ли оценить достойно смелость предприятия
Карамзина? Необыкновенный ум велик в
каждом его предприятии литературном.
Он угадывал потребности своего времени,
умел удовлетворять им, и в 1790 г. думал
и писал: «Больно, но должно по
справедливости сказать, что у нас до
сего времени нет хорошей Российской
истории, т. е. писанной с философским
умом, с критикой, с благородным
красноречием. Говорят, что наша история
сама по себе менее других занимательна:
не думаю; нужен только ум, вкус, талант.
Можно выбрать, одушевить, раскрасить,
и читатель удивится, как из Нестора,
Никона и проч. могло выйти нечто
привлекательное, сильное, достойное
внимания не только русских, но и
чужестранцев», В течение 12 лет после
того он не оставлял сей мысли, удивлял
соотчичей своих мастерскими опытами
(описание бунта при царе Алексее;
путешествие в Троицко-Сергиеву Лавру
и проч.) и в 1802 году начал Историю. Надобно
знать, надобно испытать всю трудность
подобного предприятия, знать, что нашел
Карамзин и что оставил после себя. Он
создавал и материалы, и сущность, и
слог истории, был критиком летописей
и памятников, генеалогом, палеографом,
нумизматом. -
Надобно
хорошо рассмотреть и понять, какой шаг
сделал Карамзин от всех своих
предшественников. Кто, сколь-нибудь
сносный, являлся до него, кроме француза
Левека (и то был Самарянин!)? Щербатов,
Эмин, Нехачин, Килков, Татищев стоят ли
критики? Наши издатели летописей,
частных историй, изыскатели древностей
оказывали глубокое незнание, и часто
совершенное невежество. Скажем более,
заметим, чего, кажется, еще не замечали;
критики на Карамзина, нападки г-д
Каченовских, Ар- цыбашевых и клевретов
Вестника Европы, самая защита Карамзина
г-м Руссовым и г-м Дмитриевым не доказывают
ли превосходство человека необыкновенного
над людьми, не умеющими ни мыслить, ни
писать, едва могущими владеть небольшою
ученостью, какая мелькает иногда в их
тяжелых и нестройных созданиях? -
Карамзин
оказал незабвенные заслуги открытием,
приведением в порядок материалов.
Правда, еще до него сделаны были попытки
и труды почтенных мужей: Байера, Тунмана,
Миллера, особливо знаменитого Шлецера,
были значительны, важны. Но никто более
Карамзина не оказал заслуг российской
истории в сем отношении. Он объял всю
историю русскую, от начала ее до XVII
века, и нельзя не грустить, что судьба
не допустила Карамзина довести
своего обозрения материалов до наших
времен. Начал от деятельно и как будто
оживил ревность других изыскателей.
Граф Румянцев с того времени начал
покровительствовать подобным
предприятиям, и под его покровительством
трудились посильно гг. Калайдович,
Строев, Погодин, Востоков и другие, все
заслуживающие, хотя и не в равной
степени, нашу благодарность; изыскивались
материалы за границею России; переводились
известия писателей восточных; печатались
акты государственные. Самая Академия
наук как будто ожила и показала нам в
гг. Круге, Френе, Лерберге достойных
преемников Шлецера и Миллера; многие
(Баузе, Вихманн, граф Ф. А. Толстой) начали
собирать библиотеки русских
достопамятностей; образовались вообще
палеография, археография, нумизматика,
генеалогия русская. Скажут, что таково
было стремление времени; но Карамзин
угадал его, Карамзин шел впереди всех
и делал всех более. Дав живительное
начало, оставив в первых восьми томах
драгоценное руководство всем
последователям своим, Карамзин, наконец
(в этом должно признаться), как будто
утомился: 9, 10, 11 и особенно 12-й тома его
Истории показывают, что уже не с прежнею
деятельностью собирал и разбирал
он материалы. И здесь видно сказанное
нами, что в двенадцати томах Истории
своей Карамзин весь; однако ж расположение
материалов, взгляд на них, были бы
дтя нас драгоценны и при усталости
Карамзина, с которою нельзя сравнивать
самой пылкой деятельности многих.
Но
до конца поприща своего Карамзин сохранил
ясность, умение в частной
критике событий, верность в своих частных
означениях. Не ищите в ней высшего
взгляда на события: говоря о междоусобиях
уделов, он не видит в них порядка, не
означает нам причин, свойства их и только
в половине XV века говорит вам: «Отсель
история наша приемлет достоинство
истинно государственной, описывая уже
не бессмысленные драки княжеские
союзы и войны имеют важную цель; каждое
особенное предприятие есть следствие
главной мысли, устремленной ко благу
отечества». Ошибка явная, замеченная
нами с самого введения, где Карамзин
назвал первые пять веков истории русского
народа маловажными для разума, не
богатыми ни мыслями для прагматика, ни
красотами для живописца! С VI тома историк
признает уже достоинство русской
истории, но и в этой, имеющей государственное
достоинство (?) истории не ищите причины
злодейства Иоанна, быстрого возвышения
и падения Бориса, успехов самозванца,
безначалия, после него бывшего. Читаете
описание борьбы России с Польшею, но
не видите, на чем основывается странное
упорство Сигизмунда, вследствие коего
он, согласившись сперва, не дает потом
России сына своего, не видите того,
на чем основано спасение России от
чуждого владычества. Придет по годам
событие: Карамзин описывает его и Думает,
что исполнил долг свой, не знает или не
хочет знать, что событие важное не
вырастает мгновенно, как гриб после
дождя. Что причины его скрываются
глубоко, и взрыв означает только, Что
фитиль, проведенный к подкопу, догорел,
а положен и зажжен был гораздо прежде.
Надобно ли изобразить (ненужную, впрочем,
для русской истории) подробную картину
движения Народов в древние времена:
Карамзин ведет через сцену киммериян,
скифов, гуннов, аваров, славян, как
китайские тени; Надобно ли описывать
нашествие татар: перед вами только кар
тинное изображение Чингизхана; дошло
ли до падения Шуйского: поляки идут на
Москву, берут Смоленск, Сигизмунд не
хочет дать Владислава на царство, и —
более нет ничего! Это общий недостаток
писателей XVIII века, который разделял с
ними и Карамзин, от которого не избегал
иногда и самый Юм. Так, дойдя до революции
при Карле I, Юм искренне думает, что
внешние безделки оскорбили народ и
произвели революцию; так, описывая
Крестовые походы, все называли их
следствием убеждений Петра Пустынника,
и Робертсон говорит вам это, так же как
при Реформации, вам указывают на
индульгенции и Папскую буллу, сожженную
Лютером. Даже в наше время, повествуя о
Французской революции, разве не полагали,
что философы развратили Францию,
французы, по природе ветреники, одурели
от чада философии, и — вспыхнула
революция! Но когда описывают вам сами
события, то Юм и Робертсон говорят верно,
точно: и Карамзин так
же описывает события, как критик
благоразумный, человек, знающий
подробности их весьма хорошо. Только
там не можете положиться на него, где
должно сообразить характер лиц, дух
времени: он говорит по летописцам, по
своему основному предположению об
истории русской и нейдет далее. К
этому присовокупляется у Карамзина,
как мы заметили, худо понятая любовь
к Отечеству. Он стыдится за предка,
раскрашивает (вспомним, что он предлагал
делать это еще в 1790 году); ему надобен
герой, любовь к отечеству, и он не знает,
что отечество, добродетель, геройство
для нас имеют не те значения, какие имели
они для варяга Святославова, жителя
Новгорода в XI веке, черниговца XII века,
подданного Феодора в XVII веке, имевших
свои понятия, свой образ мыслей, свою
особенную цель жизни и дел.
-
Заметим
еще, что Карамзин, оставшись тем же, чем
был и при других литературных занятиях,
не изменял своему духу, не выходя из
условий своего времени, умел изменить
внешние формы. Логический порядок
его идей выше всех современников; образ
мысли благородный, смелый, в том
направлении, какое почитает Карамзин
лучшим. На каждую главу его Истории
можно написать огромное опровержение,
посильнее замечаний г-на Арцыбашева;
едва ли не половину страниц его творения
можно подвергнуть критике во многих
отношениях, но нигде не откажете в
похвале уму, вкусу, умению Карамзина. -
Наконец
(напомним: главное, по словам, самого
Карамзина), ум его, вкус и умение
простерлись на язык и слог Истории в
такой сильной степени, что в сем последнем
отношении для нас, русских, Карамзина
должно почесть писателем образцовым,
единственным, неподражаемым. Надобно
учиться у него этому рифму ораторскому,
этому расположению периодов, весу слов,
с каким поставлено каждое из них. Н. И.
Греч принял при составлении грамматики
русского языка все касательно сего
предмета в Истории Карамзина за
основные правила, ссылался на нее как
на авторитет и не ошибся. Кроме Пушкина
едва ли есть теперь в России писатель,
столь глубоко проникавший в тайны языка
отечественного, как проникал в них
Карамзин.
Красноречие
Карамзина очаровательно. Не верите ему,
читая его, и убеждаетесь неизъяснимою
силою слова. Карамзин очень хорошо знал
это и пользовался своим преимуществом,
иногда жертвуя даже простотою,
верностью изображения. Так он изображает
нам царствование Иоанна IV, сперва
тихо, спокойно, величественно и вдруг
делается суровым, порывистым, когда
наступило время жизни не супруга
Анастасии, не победителя Казани, но
Тиберия Александровской слободы, убийцы
брата, мучителя Воротынского; ту же
противоположность разительно заметите
между I и II главами XI, и I и II главами XII
томов. Но это заметное, следовательно,
неловкое усилие искусства могут ли
выкупить бесчисленные красоты творения
Карамзина! Не говорим о IX, X и XI томах,
где жизнь митрополита Филиппа, смерть
царевича Иоанна, самого Иоанна IV,
избрание Годунова, низвержение
Димитрия Самозванца суть места
неподражаемо написанные; они станут
наряду с самыми красноречивыми,
бессмертными страницами Фукидидов,
Ливиев, Робертсонов, и в сем отношении
слова почтенного издателя ХП тома
Истории государства Российского:
«Карамзин не имел несчастия пережить
талант свой», совершенно справедливы.
Но и в XII томе есть места изумляющего
красноречия, например: Шуйский пред
королем польским и смерть Ляпунова. Уже
рука Карамзина коснела, а дух его все
еще хранил юношескую бодрость изображения.
Вот
неотъемлемые достоинства и заслуги
нашего незабвенного историка. Если
мы строго судили его недостатки, то,
конечно, никто не может сказать, что мы
не ценили и достоинств его. Сочинитель
сей статьи осмеливается думать, что,
посвятив себя занятию отечественною
историею с самой юности, он может с
некоторою надеждою полагать, что имеет
пред другими почитателями великого
Карамзина преимущественное право
говорить о достоинствах и недостатках
его.
Не
будем поставлять в заслугу Карамзину,
что он, может быть, не был так хорошо
приготовлен к труду своему, как знаменитые
европейские его соперники. Карамзин
получил образование не ученое, но
светское; он впоследствии сам перевоспитал
себя: тем более ему чести; но нам нет
никакой надобности до частных средств
и способов писателя: мы судим только
его творение. Заметим здесь мимоходом:
были и теперь есть люди в России, более
Карамзина знающие какую-либо часть, к
истории русской относящуюся; но сие
частное знание поглощает все Другие их
способности и не дает им средства
даже и подумать сравниться с великим
творцом Истории государства Российского:
они каменщики, Карамзин зодчий, и великий
зодчий. Здание, им построенное, не
удивляет целого мира, подобно зданиям
Микеланджело, но тем не менее оно
составляет честь и красоту своего
века для той страны, в коей оно воздвигнуто.
И
современники-сограждане были справедливы
к великому Карамзину. Творение его
еще долго будет предметом удивления,
чести и хвалы нашей. Карамзин научил
нас истории нашей; идя по следам его, мы
со временем научимся избегать его
погрешностей, недостатков, можем и
должны сравнивать его с гениальными
творцами и воздавать ему не безусловную
хвалу крикливого невежества, но в то же
время с негодованием отвергаем мы
порицателей человека необыкновенного.
Он был столь велик, сколько позволяли
ему время, средства, способы и образование
России; благодарность к нему есть
долг наш.
Сборник
материалов по истории исторической
науки в СССР. М., 1990. С. 153-170.
«История государства Российского»: где историк Карамзин ввел нас в заблуждение
В самом начале своего правления император Александр I назначил Николая Карамзина своим официальным историографом. Всю жизнь Карамзин будет работать над «Историей Государства Российского». Этот труд ценил сам Пушкин, но «Карамзинская» история далеко не безупречна.
Украина — родина лошади
«Cия великая часть Европы и Азии, именуемая ныне Россиею, в умеренных ее климатах была искони обитаема, но дикими, во глубину невежества погруженными народами, которые не ознаменовали бытия своего никакими собственными историческими памятниками», — с этих слов начинается повествование Карамзина и уже содержит в себе ошибку.
Вклад, который сделали племена, населявшие в глубокой древности юг современной Карамзину России, в общее развитие человечества трудно переоценить. Огромное количество современных данных указывает на то, что на территориях теперешней Украины в период с 3500 по 4000 годы до н. э. впервые в мировой истории произошло одомашнивание лошади.
Вероятно, это самая простительная ошибка Карамзина, ведь до изобретения генетики оставалось еще больше столетия. Когда Николай Михайлович начинал свой труд он никак не мог знать, что все лошади в мире: от Австралии и обеих Америк, до Европы и Африки — далекие потомки лошадей, с которыми наши не столь уж дикие и невежественные предки «подружились» в причерноморских степях.
Норманнская теория
Как известно, «Повесть временных лет», один из главных исторических источников на которые опирается Карамзин в своей работе, начинается с пространной вводной части из библейских времен, которая вписывает историю славянских племен в общеисторический контекст. И лишь затем Нестор излагает концепцию происхождения российской государственности, которая в дальнейшем получит название «Норманнской теории».
Согласно этой концепции русские племена происходят из Скандинавии времен викингов. Карамзин опускает библейскую часть «Повести», однако повторяет основные положения «Норманнской теории». Споры вокруг этой теории начались до Карамзина, продолжались и после. Многие влиятельные историки либо полностью отрицали «варяжское происхождение» Русского государства, либо совершенно иначе оценивали его степень и роль, особенно в части «добровольности» призвания варягов.
В настоящий момент среди ученых укрепилось мнение, что, как минимум, все не так просто. Апологетическое и некритичное повторение Карамзиным «Норманнской теории» выглядит если не явной ошибкой, то очевидным историческим упрощением.
Древняя, Средняя и Новая
В своем многотомном труде и научной полемике Карамзин предложил собственную концепцию деления истории России на периоды: «История наша делится на Древнейшую, от Рюрика до Иоанна III, на Среднюю, от Иоанна до Петра, и Новую, от Петра до Александра. Система уделов была характером первой эпохи, единовластие — второй, изменение гражданских обычаев — третьей».
Несмотря на отдельные положительные отклики и поддержку таких видных историков как, например, С.М. Соловьев, карамзинская периодизация не утвердилась в отечественной историографии, а исходные предпосылки деления признаны ошибочными и нерабочими.
Хазарский каганат
В связи с неутихающими конфликтами на Ближнем Востоке, история иудейства вызывает живой интерес ученых в разных концах мира, ведь любое новое знание по этой теме это буквально вопрос «войны и мира». Все большее внимание историков уделяется хазарскому каганату — могущественному иудейскому государству, существовавшему в Восточной Европе, оказавшему значительное влияние на Киевскую Русь.
На фоне современных исследований и наших знаний по этой теме, описание Хазарского каганата в сочинении Карамзина выглядит темным пятном. Фактически, Карамзин просто обходит проблему хазар стороной, тем самым отрицая степень влияния и значение их культурных связей со славянскими племенами и государствами.
«Пылкая романтическая страсть»
Сын своего века, Карамзин смотрел на историю, как на поэму, написанную прозой. В его описаниях древних русский князей характерной чертой выглядит то, что один из критиков назовет «пылкой романтической страстью».
Жуткие злодейства, сопровождавшиеся не менее жуткими зверствами, совершаемые вполне в духе своего времени, Карамзин описывает как святочные колядки, дескать, ну да — язычники, согрешили, но ведь покаялись. В первых томах «Истории Государства Российского» действуют скорее не реально исторические, сколько литературные персонажи, какими их видел Карамзин, прочно стоявший на монархических, консервативно-охранительных позициях.
Татаро-монгольское иго
Карамзин не пользовался словосочетанием «татаро-монголы», в его книгах либо «татары», либо «монголы», зато термин «иго» — изобретение Карамзина. Впервые этот термин появился спустя 150 после официального окончания нашествия в польских источниках. Карамзин пересадил его на русскую почву, тем самым заложив бомбу замедленного действия. Прошло еще почти 200 лет, а споры историков по-прежнему не утихают: было иго или не было? а то, что было, можно ли считать игом? про что вообще речь?
Не подлежит сомнению первый, завоевательный поход на русские земли, разорение множества городов и установление вассальной зависимости удельных княжеств от монголов. Но для феодальной Европы тех лет тот факт, что синьор мог быть другой национальности, в общем и целом, распространенная практика.
Само понятие «ига» подразумевает существование некого единого русского национального и почти уже государственного пространства, которое было завоевано и порабощено интервентами, с которыми ведется упорная освободительная война. В данном случае это выглядит, по меньшей мере, некоторым преувеличением.
И совсем уже ошибочно звучит оценка Карамзиным последствий монгольского нашествия: «Россияне вышли из-под ига, более с европейским, нежели азиатским характером. Европа нас не узнавала: но для того, что она в сии 250 лет изменилась, а мы остались, как были».
Карамзин дает категорически отрицательный ответ на им же самим поставленный вопрос: «Господство монголов, кроме вредных последствий для нравственности, оставило ли какие иные следы в народных обычаях, в гражданском законодательстве, в домашней жизни, в языке россиян?» — «Нет», — пишет он.
На самом деле, конечно же — да.
Царь Ирод
В предыдущих пунктах мы говорили в основном о концептуальных ошибках Карамзина. Но есть в его сочинении и одна большая фактическая неточность, имевшая большие последствия и влияние на русскую и мировую культуры.
«Нет, нет! Нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит», — поет юродивый в опере Мусоргского «Борис Годунов» на текст одноименной драмы А.С. Пушкина. Царь Борис в ужасе отшатывается от юродивого, косвенно признаваясь в совершении преступления — убийстве законного наследника престола, сына седьмой жены царя Ивана Грозного, царевича-отрока Дмитрия.
Дмитрий погиб в Угличе, при невыясненных обстоятельствах. Официальное расследование проводил боярин Василий Шуйский. Вердикт — несчастный случай. Смерть Дмитрия была выгодна Годунову, так как расчищала для него путь к трону. Народная молва не поверила в официальную версию, а потом в русской истории появилось несколько самозванцев, Лжедмитриев, утверждавших, что и смерти-то никакой не было: «Выжил Дмитрий, я это».
В «Истории Государства Российского» Карамзин прямо обвиняет Годунова в организации убийства Дмитрия. Версию убийства подхватит Пушкин, затем Мусоргский напишет гениальную оперу, которую поставят на всех крупнейших театральных площадках мира. С легкой руки плеяды русских гениев Борис Годунов станет вторым самым известным в мировой истории Царем Иродом.
Первые робкие публикации в защиту Годунова появятся еще при жизни Карамзина и Пушкина. В настоящий момент его невиновность доказана историками: Дмитрий действительно погиб в результате несчастного случая. Однако в народном сознании это уже ничего не изменит.
Эпизод с несправедливым обвинением и последующей реабилитацией Годунова в каком-то смысле блестящая метафора ко всему творчеству Николая Михайловича Карамзина: гениальный художественный концепт и вымысел порой оказывается выше крючкотворной правды фактов, документов и подлинных свидетельств современников.
Н.А. Полевой. Из рецензии на «Историю государства Российского» н. М. Карамзина
.Спрашиваем:
настало ли для нас время суждений о
Карамзине? Теперь настало. Уже три года
прошло, как все земные отношения, все
личные пристрастия, предубеждения
погребены в могиле незабвенного; остались
только его творения: наше наследство
неотъемлемо. Для нас, нового поколения,
Карамзин существует только в истории
литературы и в творениях своих. Мы не
можем увлекаться ни личным пристрастием
к нему, ни своими страстями, заставлявшими
некоторых современников Карамзина
смотреть на него неверно. Труд Карамзина
совершенен: критика великого художника
представлена им недоконченная, правда,
но уже хлад смерти оковал животворную
руку творца, и мы, скорбя о потере, можем
судить о труде его как о создании целом.
К. счастью нашему, если Карамзин и слишком
рано умер для надежд наших, то, все
многое, им сделанное, и творение его
столь же важно, сколь огромно. Он не
успел изобразить нам избавление отечества
великим Мининым и славным Пожарским;
не успел повествовать царствований
кроткого Михаила, мудрого Алексея,
божественного Петра, дел великих и
чудесных, совершавшихся в течение
семидесяти с лишним лет, с 1611 г. (на
котором он остановился) по 1689 год.
Здесь хотел кончить Карамзин свое
творение, кратким очерком изобразить
остальную историю России, от восшествия
на престол Петра Великого до нашего
времени, и указать на будущую судьбу
отечества; но будущее известно единому
богу сказал Карамзин, посвящая историю
свою Александру Благословенному, и мы,
слыша о предложениях его, могли
вторить сии слова. Несмотря на все это,
Карамзин — повторим сказанное нами —
многое успел исполнить по своему
предположению; он изобразил нам
события русской истории за семь с
половиною столетий, проследовал ее
от колыбели русского народа до
возмужалости русского государства,
сего дивного исполина веков. Мало для
нас, дороживших славою Карамзина;
довольно для славы его. Он успел вполне
развить талант свой: далее он и не мог
уже шагнуть. В двенадцати томах Истории
государства Российского весь Карамзин.
Время
летит быстро; дела и люди быстро сменяются.
Мы не можем уверить себя, что почитаемое
нами настоящим сделалось. Уже прошедшим,
современное историческим. Так и Карамзин.
Еще многие причисляют его к нашему
поколению, к нашему времени, забывая,
что он родился шестьдесят с лишком лет
тому (в 1765 г.); что более 40 лет прошло, как
он выступил на поприще литературном;
что уже совершилось 25 лет, как он прекратил
все другие литературные упражнения и
занялся только историей России, и,
следовательно, что он приступил к ней
за четверть века до настоящего времени,
будучи почти сорока лет: это такой период
жизни, в который человек не может уже
стереть с себя типа первоначального
образования, может только не отстать
от своего быстрогрядущего вперед века,
только следовать за ним, и то напрягая
все силы ума.
Хронологический
взгляд на литературное поприще Карамзина
показывает нам, что он был литератор,
философ историк прошедшего века,
прежнего, не нашего поколения. Это весьма
важно для нас во всех отношениях, ибо
сим оцениваются верно достоинства
Карамзина, заслуги его и слова. Различение
века и времени каждого предмета есть
истинное мерило верности суждений
о каждом предмете….
«…»
Какое достоинство имеют теперь для нас
сочинения, переводы и труды Карамзина,
включая его Историю? Только историческое,
сравнительное. Карамзин уже не может
быть образцом ни поэта, ни романиста,
ни даже прозаика русского. Период его
кончился. Легкая проза Жуковского,
стихи Пушкина выше произведений в сих
родах Карамзина. Удивляемся, как
шагнул в свое время Карамзин, чтим его
заслугу, почетно вписываем имя его
в историю литературы нашей, но видим,
что его русские повести, нерусские;
его проза далеко огошла от прозы других
новейших образцов наших; его стихи
для нас проза; его теория словесности,
его философия для нас недостаточны.
Так
и должно быть, ибо Карамзин не был гений
огромный, вековой; он был человек большого
ума, образованный по-своему, но не
принадлежал к вечно юным исполинам
философии, поэзии, математики, жил во
время быстрого изменения юной русской
литературы, такое время, в которое
необходимо все быстро изменяется. Он
увлекал современников и сам был увлечен
ими.
Объяснив
себе таким образом Карамзина, как
литератора вообще, обращаемся к его
истории.
Она
заняла остальные двадцать три года
жизни Карамзина (с 1802 по 1826 г.): он трудился
ревностно, посвятил ей лучшее время
своей жизни. Но стал ли он наряду с
великими историками древнего и нового
времени? Может ли его История назваться
произведением нашего времени?
Сравнение
его с древними и новыми историками, коих
имена ознаменованы славою, мы увидим
впоследствии; но теперь скажем только,
что как сам Карамзин вообще был писатель
не нашего века, так и Историю его мы не
можем назвать творением нашего времени.
В
этом мнении нет ничего оскорбляющего
память вел икого Карамзина. Истинные,
по крайней мере современные нам, идеи
философии, поэзии и истории явились
в последние двадцать пять лет, следственно,
истинная идея истории была недоступна
Карамзину. Он был уже совершенно образован
по идеям и понятиям своего века и не мог
переродиться в то время, когда труд его
был начат, понятие об оном совершенно
образовано, и оставалось только исполнить.
Объяснимся подробнее.
Мы
часто слышим слово: история, в смысле
запутанном, ложном и превратном.
Собственно слово сие значит: дееписание
но как различно можно принимать и
понимать его! Нам говорят об историках
и исчисляют сряду: Геродот, Тацит, Юм,
Гизо, не чувствуя, какое различие между
знаменитыми людьми и как ошибается
тот, кто ставит рядом Геродота и Гизо,
Тита Ливия и Гердера, Гиббона и Тьерри,
Робертсона и Минье. Новейшие мыслители
объяснили нам вполне значение слова
история; они показали нам, что должен
разуметь под сим словом философ. История,
в высшем значении, не есть складно
написанная летопись времен минувших,
не есть простое средство удовлетворять
любопытство наше; нет: она практическая
поверка философских понятий о мире и
человеке, анализ философского синтеза.
Здесь мы разумеем только всеобщую
историю и в ней видим мы истинное
откровение прошедшего, объяснение
настоящего и пророчество будущего.
Философия проницает всю бездну минувшего:
видишь творения земные, до человека
бывшие, открываешь следы человека в
таинственном Востоке и в пустынях
Америки, соображаешь предания людские,
рассматриваешь землю в отношении к небу
и человека в отношении к его обиталищу,
планете, движимой рукою провидения в
пространстве и времени. Такова доистория
человека. Человек является на земле:
образуется общество; начинается
жизнь человечества и начинается история
человека. Здесь историк смотрит на
царства и народы, сии планеты нравственного
мира, как на математические фигуры,
изображаемые миром вещественным. Он
соображает ход человечества, общественность,
нравы, понятия каждого века и народа,
выводит цепь причин, производивших и
производящих события. Вот история
высшая.
Но
формы истории могут быть многообразны
до бесконечности. История может быть,
критическая, повествовательная, ученая:
в основании каждой из них должна быть
философическая по духу а не названию,
по сущности, воззрению своему (ибо просто
прибавив название: философическая,
по примеру Рейналя, мы не сделаем никакую
историю в самом деле философскою).
Всеобщая история есть тот огромный
круг, в коем вращаются другие бесчисленные
круги: история частная, народов,
государств, земель, верований, знаний.
Условия всеобщей истории уже определяют,
каковы должны быть сии частные истории.
Они должны стремиться к основе
всеобщей истории, как радиус к центру:
они показывают философу, какое место
в мире вечного бытия занимал тот или
другой народ, то или другое государство,
тот или другой человек, ибо для человечества
равно выражает идею и целый народ, и
человек исторический: человечество
живет в народах, а народы в представителях,
двигающих грубый материал и образующих
из него отдельные нравственные миры.
Такова
истинная идея истории, по крайней мере,
мы удовлетворяемся ныне только сею
идеею истории и почитаем ее за истинную.
Она созрела в веках и из новейшей
философии развилась в историю точно
так же, как подобные вещи развились из
философии в теориях поэзии и политических
знаний.
Но
если сия идея принадлежит нашему веку,
скажут нам, следственно, никто не
удовлетворит наших требований, и самые
великие историки должны померкнуть при
лучах немногих новейших, скажем более,—
будущих историков.
Так,
если нам указывают на грека, римлянина,
как на пример величайшего совершенства,
коего только мог достигнуть человек,
как на образец, которому должны мы
безусловно следовать: это ложный
классицизм истории: он недостаточен и
неверен. Но, отвергнув его, мы всякому
и всему найдем место и черед. Не думайте,
чтобы мы хотели заставить каждого
быть философом: мы сказали, что формы
истории разнообразны до бесконечности;
в каждой форме можно быть совершенным,
по крайней мере великим, историком;
исполните только условия рода, вами
избранного, и вы удовлетворите
требования современного совершенства.
История
может быть праг матическая, если вы
рассматриваете события, положим,
какого-нибудь государства, в отношении
к системе государств, в коей оно
заключалось, и сию систему во всеобщей
истории народов, если вы сводите все
события на причины, и открываете связь
сих причин с другими, поясняя причины
событиями и, обратно, поясняя чрез то
историю человечества, в том месте, веке,
предмете, который вы избрали. Такова
История Европейской гражданственности
Гизо. Можете взять объем меньше,
рассмотреть события государства или
периода, не возводя его к всеобщей
истории человечества, но сия Цель должна
быть в уме историка; таковы История
Карла V, соч. Робертсона, История падения
Римской Империи, соч. Гиббона, творения
которые можно бы назвать совершенными
в своем роде, если бы философия сих
историков была выше той, которую они
почитали за совершенную, если бы понятия
сих писателей о политических знаниях
были доведены до нынешней зрелости,
если бы материалы были в их время
лучше обработаны. Наконец, находим еще
род истории, который назовем
повествовательным. Это простое
повествование событий, если Можно,
красноречиво, но главное — верно
изложенных. Здесь, собственно, нет
историка; говорят события; но требуется
искусство необыкновенное. Верность
надобна не в одних годах, но в Духе,
выражении, делах, словах действующих
лиц, в нравах, обычаях, поверьях, жизни
народа. Древние историки в этом примеры
совершенства, и писателю такой истории
можно повторить слова Карамзина: «Не
подражай Тациту, но пиши так, как он
писал бы на твоем месте». Из новейших
превосходный пример такой истории
показал нам Барант и, как историк
военный, Наполеон в описании своих
походов. Иродог, Фукидид, Тит Ливии,
Тацит очаровывают своими повествовательными
историями. Они живут в своих описаниях,
дышат воздухом с теми людьми, коих
изображают: это Омировы поэмы в мире
истории. Важнейшее затруднение для нас,
новых, если мы хотим переселиться в
другой век, в другой народ, состоит в
отделении себя от всех мнений, от
всех идей своего века и народа, в собрании
красок для картины, в изыскании истины
обширною критикою. Древние о многом
говорят несправедливо; но они уверены
в истине с таким добродушием, с такою
убедительностью, с какою Омир был уверен
в своей географии и мифологии; сверх
того нам нечем проверить их рассказы,
и мы верим на слово. Потому историческая
критика совершенно отнимает у древних
наименование историков-философов,
историков прагмагических и смотрит на
них только, как на красноречивых
повествователей.
Точно
так же, как французы составили особенный
код классических творений из ложного
подражания древним, ложное понятие о
древних историках произвело особый
классицизм исторический. Хотели заставить
подражать древним, перенимали у них все
формы, выражения, даже слова. Ошибка
была в том, что подражали внешним формам,
не понимая духа древних. Впоследствии
смешали все это с ошибочною философиею,
с умничанием, апофегмами и сентенциями,
несносными и пошлыми. И с самого
восстановления европейского просвещения
история, после монастырских летописей
и легенд, являлась безобразною, нелепою
смесью; изредка только мелькали
Макиавелли, Боссюзты, Монтескье. В
прошедшем веке оказалось стремление
к истории более совершенной, и в то
время, когда Гердер постигал тайну
всеобщей истории, Иоанн Мюллер угадывал,
как должно писать новым историкам
повествовательную историю, германские
ученые явили истинную критику истории,
французы первые начали образовывать,
по следам Макиавелли, Боссюэта и
Монтескье, историю философическую.
Их опыты были недостаточны, и недостатки
сих опытов отозвались в творениях Юма,
Гиббона, Робертсона, последователей
французской философии XVTII
века.
Надобно было соединить труды Шеллингов,
Шлегелей, Кузенов, Шлецеров, Гердеров,
Нибуров, узнать классицизм и романтизм,
узнать хорошо политические науки,
оценить надлежащим образом древних,
вполне сведать требования новейших,
может быть, даже родиться Шиллеру,
Цшокке, Гете, В. Скотту, дабы могли мы,
наконец, понять, что есть история, как
должно ее писать и что удовлетворяет
наш век.
Приложим
все сии рассуждения к Истории государства
Российского и мы увидим, что творение
Карамзина в отношении к истории, какой
требует наш век, есть то же, что другие
сочинения Карамзина в отношении к
современным требованиям нашей литературы:
они неудовлетворительны.
Карамзин
не мог выйти и не вышел из понятий своего
века, времени, в которое только что
начала проявляться идея философической
истории, еще не ясно определены были
отношения древних к нам и особые условия
новых писателей; политические знания
не были установлены; повествовательная
часть истории не понята вполне.
Как
философ-историк, Карамзин не выдерживает
строгой критики. Прочитайте мысли его
об истории и вы согласитесь с этим без
дальнейших объяснений.
«История»
(так начинает Карамзин свое предисловие
к Истории государства Российского),
«История в некотором смысле (?) есть
священная книга народов: главная,
необходимая; зерцало их бытия и
деятельности; скрижаль откровений и
правил; завет предков к потомству;
дополнение, изъяснение настоящего и
пример будущего».
Прекрасные
фразы, но что в них заключается? Священная
книга в некотором смысле и в то же время
— главная, необходимая, зерцало бытия,
скрижаль откровений, завет предков;
объясняют ли нам все сии слова сущность
предмета? Таково ли должно быть определение
истории?
«Правители,
законодатели,— продолжает Карамзин,—
действуют по указаниям истории… Мудрость
человеческая имеет нужду в опытах…
Должно знать, как искони мятежные
страсти волновали гражданское общество
и какими способами благотворная власть
ума обуздывала их бурное стремление…
И простой гражданин должен читать
историю. Она мирит его с несовершенством
видимого порядка вещей, как с обыкновенным
явлением во всех веках; утешает в
государственных бедствиях, свидетельствуя,
что и прежде бывали подобные, бывали
еще ужаснейшие и государство не
разрушилось; она питает нравственное
чувство (?) и праведным судом своим
располагает душу к справедливости,
которая утверждает наше благо и согласие
общества. Вот польза».
Все
это сказано прекрасно, но так ли должен
смотреть на историю философ? Сделавши
сначала определение риторическое, нам
говорят, что история полезна, ибо
1
-е. Правители народов справляются с нею,
как судьи со старым архивом, дабы
решать дела так, как их прежде решали.
Совершенная несправедливость!
2-е.
Граждане видят, что зло всегда было, что
люди всегда терпели, почему и им надобно
терпеть. Утешение, подобное тому
сравнению, которое употребил Карамзин
в IX томе, говоря, что Русские так же
славно умирали под топорами палачей
царя Иоанна IV, как греки умирали при
Фермопилах! После такого ограниченного
взгляда на пользу автор переходит к
удовольствию истории, основанному на
том, что любопытство сродно человеку
и если нравятся нам романы, вымыслы, тем
более должна нравиться история, соединяя
с занимательностью романа истину
событий. Еще более история отечественная,
продолжает автор, и от частного эгоизма
народов переходит к тому, что бы должно
было начать: важности, какую имеет
история России в истории человечества.
Полагаете, что вам скажут, как среди
волнения IX века образовалась Россия;
как заслонила она Европу от монголов в
XIII веке; как вступала в систему Европы
в XVIII веке; как действовала в XIX веке.
Совсем нет! Автор видит одно любопытство:
оно составляет для него все; он старается
«доказать, что ничуть не любопытнее и
не занимательнее история русская истории
других народов; что и в нашей истории
есть картины, случаи, которые любопытны
не менее картин и случаев, описанных
древними историками. Вы думаете, что
автор скажет о феодализме варяжском,
образовании русских княжеств, сближении
с Грециею, слиянии Азии и Европы в России,
преобразовании России рукою Петра;
напротив, автор называет пять веков
истории русской маловажными для
разума, предметом, не богатым мыслями
для прагматика, красотами для
живописца, напоминает, что история не
роман и мир не сад, где все должно быть
приятно, и утешает, наконец, что в самых
пустынях встречаются виды прелестные,
а в доказательство указывает на походы
Святослава, нашествие Батыя, Куликовскую
битву, взятие Казани, ослепление Василька!
Или историк думает, что мы, как дети,
принимаясь за его книгу, наперед
спрашиваем: «Не скучна ли она? Или —
он не философ-историк!»
Он
и не прагматик, когда потом уверяет, что
несправедливо будет, если мы пропустим
скучное начало русской истории. «Нега
читателей осудит ли на вечное забвение
дела и судьбу наших предков? Они страдали,
а мы не захотим и слушать о них? Иноземцы
могут пропустить скучное для них, но
добрые россияне обязаны иметь более
терпения, следуя правилу государственной
нравственности, которая ставит уважение
к предкам в достоинство гражданину
образованному». Не значит ли это
доказывать, что тело без головы не может
существовать, а можно ли историку-прагма-
тику иметь дело с личностью читателей,
и потому же заставлять нас читать
страдания предков, почему страдание и
уважение заставляет молодого внука
терпеливо выслушивать рассказы о
мелочных подробностях жизни старого и
больного деда!
«Досель,—
говорит автор,— древние служат нам
образцами. Никто не превзошел Ливия в
красоте повествования, Тацита в силе:
вот главное! Значение всех прав в свете
(?), ученость немецкая, остроумие
Вольтерово, ни самое глубокомыслие
Маккиавеллево в историке не заменяют
таланта изображать действия». Припомним
сии слова: они замечательны.
Мы
могли бы выписать, разобрать все
предисловие к Истории государства
Российского: читатели увидели бы тогда
дух, план, расположение творения Карамзина
и согласились бы с мнением нашим, что
Карамзин, как философ, как прагматик,
есть писатель не нашего времени. Но и
приведенных нами мест достаточно,
чтобы показать, как понимал, как писал
Карамзин свою Историю.
Прочитайте
все 12 томов Истории государства
Российского и вы совершенно в этом
убедитесь. В целом объеме оной нет одного
общего начала, из которого истекали бы
все события русской истории: вы не
видите, как история России примыкает
к истории человечества; все части оной
отделяются одна от другой; все несоразмерны,
и жизнь России остается для читателя
неизвестною, хотя его утомляют
подробностями неважными, ничтожными,
занимают, трогают картинами великими,
ужасными, наводят перед ним толпу
людей, до излишества огромную. Карамзин
нигде не представляет нам духа народного,
не изображает многочисленных переходов
его, от варяжского феодализма до
деспотического правления Иоанна и
до самобытного возрождения при Минине.
Вы видите стройную, продолжительную
галерею портретов, поставленных в
одинаковые рамки, нарисованные не с
натуры, но по воле художника, и одетых
также по его воле. Это летопись, написанная
мастерски, художником таланта
превосходного, изобретательного, а
не История.
«Но,—
скажут нам,— если так, то сочинение
Карамзина подойдет именно к тому роду
Истории, который мы выше сего назвали
повествовательным. Карамзин, сказавши,
что древние служат нам образцами доныне,
что сила и красота повествования есть
главное для историка, конечно, успел
поддержать свое мнение исполнением».
Но
Карамзин видел в древних образцы
превратно и, поставив силу и красоту
повествования главным, кажется, не знал,
что он делает то же, что делали классики
французские, подражая древним. Французская,
трагедия, в сравнении с трагедиею греков,
есть то же, что История Карамзина в
сравнении с Историей Геродота и Тита
Ливия. Там и здесь непонятно, что древние
совершенно сливались с предметом,
самобытность древних исчезла, так
сказать, в предмете, который преобладал
их воображением, был их верою. Французские
классики и Карамзин, напротив, дух свой,
самих себя, свои понятия, чувствования
облекали в формы предмета, их занимающего.
Оттого все представлено у французских
классиков и у Карамзина неверно и
превратно. Возьмем творение его только
с одной стороны в сем отношении.
История
русская начинается прибытием грозных
морских в разбойников к племени
полудиких славян и финнов. Пришельцы —
разбойники суть страшные норманны; они
порабощают славян и финнов. Сии два
элемента борются, изменяются в руссов;
свычка с деспотизмом Азии и Греции,
патриархальное правление покоренных
славян и открывшийся для варяжских
искателей приключений пугь в Царьград
истребляют обыкновенный норманнский
феодализм, являя феодализм совершенно
особенный: удельную систему одного
владычествующего семейства князей
русских. Уделы распадаются, вера
христианская изменяет характер вождей
и народа; является борьба уделов,
силящихся слиться в одно целое; на
Севере, от удаления русских князей
на юг и естественного положения страны,
является республика Новгородская; все
падает под иго монголов. Дух народа
борется с сим игом, освобождается и
являет в России одно деспотическое
государство, которое вскоре разрушается
под собственною своею тягостью. Раб
делается царем, ужасая единственно
могуществом имени; но это была крайняя
степень деспотизма: ужас имени исчез,
настапа эпоха новая. Падение Новгорода
и свирепость Грозного были необходимы
для слияния воедино растерзанных частей
государства; насильственное слияние
требовало сильного внутреннего брожения,
и век самозванцев низвергнул деспотизм,
разбудил самобытный дух народа; он
создался из сильных элементов,
испытанных в бурях феодализма, порабощения,
деспотизма,— и Россия ожила под
кротким, благодетельным самодержавием
великой династии Романовых; с Мининым
началась история России как государства,
с Петром как государства европейского.
Карамзин
предположил себе совсем другое, и уже
в названии его книги «История
государства Российского» заключается
ошибка. С прибытия Рюрика он начинает
говорить: мы, наше; видит россиян; думает,
что любовь к отечеству требует
облагораживания варваров, и в войне
Олега, войне Иоанна Грозного, войне
Пожарского не замечает разницы: ему
кажется достоинством гражданина
образованного правило государственной
нравственности, требующее уважения к
предкам. После сего можете ли ожидать
понятия, что до Иоанна III была не Россия,
но русские государства, чтобы в Олеге
видел автор норманнского варвара; в
борьбе уделов отдал равную справедливость
и Олегу Черниговскому и Владимиру
Мономаху? Нет! И не найдете этого.
Олег пылает у него славолюбием героев,
победоносные знамена сего героя
развеваются на берегах Днестра и Буга;
Мономах является ангелом-хранителем
законной власти, а Олег Черниговский
властолюбивым, жестоким, отвергающим
злодейство только тогда, когда оно
бесполезно, коварным бунтовщиком; на
целое поколение Олеговичей падает
у него позор и посрамление! Так, в Рюрике
видит он монарха самодержавного,
мудрого; в полудиких славянах — народ
славный, великий, и даже воинские трубы
Святославовых воинов Карамзин почитает
доказательством любви россиян к искусству
мусикийскому!
После
всего этого удивительно ли, что европейские
ученые, ожидавшие Историю Карамзина
с нетерпением, приняли сие творение
холодно, не дают ему место между
знаменитыми историками новейшими: Нибу-
ром, Тьери, Гизо, Барантом и другими.
Карамзин не выдерживает сравнения
и с великими историками прошлого века:
Робертсоном, Юмом, Гиббоном, ибо, имея
все их недостатки, он не выкупает их тем
обширным взглядом, тою глубокою
изыскательностью причин и следствий,
какие видим в бессмертных творениях
трех английских историков прошедшего
века. Карамзин так же далек от них по
всему, как далека в умственной зрелости
и деятельности просвещения Россия от
Англии.
Люди,
привыкшие видеть недоброхотство и зло
во всяком беспристрастном суждении,
скажут, что мы отнимаем у Карамзина все
его достоинства, хотим унизить сего
великого человека в глазах современников,
укажут нам на голос всего отечества,
воздающего ему единодушную похвалу.
Оправдываемся, указывая таким людям на
то почтительное уважение, с каким мы
говорим о Карамзине. Но не будем безотчетны
в восторге благодарности и постараемся
отдавать самим себе верный отчет в своих
чувствах!
Напротив,
не только не хотим мы унижать Карамзина,
но возвысим его, может быть, более, нежели
осмелятся возвысить самые слепые
приверженцы. Мы скаясем, что никто
из русских писателей не пользовался
такою славою, как Карамзин, и никто более
его не заслуживал сей славы. Подвиг
Карамзина достоин хвалы и удивления.
Хорошо зная всех отечественных,
современных нам литераторов, мы
осмеливаемся утверждать, что ныне никто
из всех литераторов русских не может
быть даже его преемником, не только
подумать шагнуть далее Карамзина.
Довольно ли этого? Но Карамзин велик
только для нынешней России и в отношении
к нынешней России, не более.
Слава,
которую единодушно отдает какой-либо
народ одному человеку, не бывает
ошибкою, ибо сей один, если он приобрел
такую славу, есть истинный представитель
народа, его прославляющий, он совпадаете
народом и превышает его. Подвиг Карамзина
в истории отечественной для нас, русских,
так же велик, как подвиг его в нашей
литературе. В сем случае иностранцам
нельзя судить нас, ибо они не знают наших
отношений, коими определяется цена
всему. Постараемся представить
доказательства справедливости того
удивления, какое возбуждает Карамзин
в своем отечестве.
-
Можно
ли оценить достойно смелость предприятия
Карамзина? Необыкновенный ум велик в
каждом его предприятии литературном.
Он угадывал потребности своего времени,
умел удовлетворять им, и в 1790 г. думал
и писал: «Больно, но должно по
справедливости сказать, что у нас до
сего времени нет хорошей Российской
истории, т. е. писанной с философским
умом, с критикой, с благородным
красноречием. Говорят, что наша история
сама по себе менее других занимательна:
не думаю; нужен только ум, вкус, талант.
Можно выбрать, одушевить, раскрасить,
и читатель удивится, как из Нестора,
Никона и проч. могло выйти нечто
привлекательное, сильное, достойное
внимания не только русских, но и
чужестранцев», В течение 12 лет после
того он не оставлял сей мысли, удивлял
соотчичей своих мастерскими опытами
(описание бунта при царе Алексее;
путешествие в Троицко-Сергиеву Лавру
и проч.) и в 1802 году начал Историю. Надобно
знать, надобно испытать всю трудность
подобного предприятия, знать, что нашел
Карамзин и что оставил после себя. Он
создавал и материалы, и сущность, и
слог истории, был критиком летописей
и памятников, генеалогом, палеографом,
нумизматом. -
Надобно
хорошо рассмотреть и понять, какой шаг
сделал Карамзин от всех своих
предшественников. Кто, сколь-нибудь
сносный, являлся до него, кроме француза
Левека (и то был Самарянин!)? Щербатов,
Эмин, Нехачин, Килков, Татищев стоят ли
критики? Наши издатели летописей,
частных историй, изыскатели древностей
оказывали глубокое незнание, и часто
совершенное невежество. Скажем более,
заметим, чего, кажется, еще не замечали;
критики на Карамзина, нападки г-д
Каченовских, Ар- цыбашевых и клевретов
Вестника Европы, самая защита Карамзина
г-м Руссовым и г-м Дмитриевым не доказывают
ли превосходство человека необыкновенного
над людьми, не умеющими ни мыслить, ни
писать, едва могущими владеть небольшою
ученостью, какая мелькает иногда в их
тяжелых и нестройных созданиях? -
Карамзин
оказал незабвенные заслуги открытием,
приведением в порядок материалов.
Правда, еще до него сделаны были попытки
и труды почтенных мужей: Байера, Тунмана,
Миллера, особливо знаменитого Шлецера,
были значительны, важны. Но никто более
Карамзина не оказал заслуг российской
истории в сем отношении. Он объял всю
историю русскую, от начала ее до XVII
века, и нельзя не грустить, что судьба
не допустила Карамзина довести
своего обозрения материалов до наших
времен. Начал от деятельно и как будто
оживил ревность других изыскателей.
Граф Румянцев с того времени начал
покровительствовать подобным
предприятиям, и под его покровительством
трудились посильно гг. Калайдович,
Строев, Погодин, Востоков и другие, все
заслуживающие, хотя и не в равной
степени, нашу благодарность; изыскивались
материалы за границею России; переводились
известия писателей восточных; печатались
акты государственные. Самая Академия
наук как будто ожила и показала нам в
гг. Круге, Френе, Лерберге достойных
преемников Шлецера и Миллера; многие
(Баузе, Вихманн, граф Ф. А. Толстой) начали
собирать библиотеки русских
достопамятностей; образовались вообще
палеография, археография, нумизматика,
генеалогия русская. Скажут, что таково
было стремление времени; но Карамзин
угадал его, Карамзин шел впереди всех
и делал всех более. Дав живительное
начало, оставив в первых восьми томах
драгоценное руководство всем
последователям своим, Карамзин, наконец
(в этом должно признаться), как будто
утомился: 9, 10, 11 и особенно 12-й тома его
Истории показывают, что уже не с прежнею
деятельностью собирал и разбирал
он материалы. И здесь видно сказанное
нами, что в двенадцати томах Истории
своей Карамзин весь; однако ж расположение
материалов, взгляд на них, были бы
дтя нас драгоценны и при усталости
Карамзина, с которою нельзя сравнивать
самой пылкой деятельности многих.
Но
до конца поприща своего Карамзин сохранил
ясность, умение в частной
критике событий, верность в своих частных
означениях. Не ищите в ней высшего
взгляда на события: говоря о междоусобиях
уделов, он не видит в них порядка, не
означает нам причин, свойства их и только
в половине XV века говорит вам: «Отсель
история наша приемлет достоинство
истинно государственной, описывая уже
не бессмысленные драки княжеские
союзы и войны имеют важную цель; каждое
особенное предприятие есть следствие
главной мысли, устремленной ко благу
отечества». Ошибка явная, замеченная
нами с самого введения, где Карамзин
назвал первые пять веков истории русского
народа маловажными для разума, не
богатыми ни мыслями для прагматика, ни
красотами для живописца! С VI тома историк
признает уже достоинство русской
истории, но и в этой, имеющей государственное
достоинство (?) истории не ищите причины
злодейства Иоанна, быстрого возвышения
и падения Бориса, успехов самозванца,
безначалия, после него бывшего. Читаете
описание борьбы России с Польшею, но
не видите, на чем основывается странное
упорство Сигизмунда, вследствие коего
он, согласившись сперва, не дает потом
России сына своего, не видите того,
на чем основано спасение России от
чуждого владычества. Придет по годам
событие: Карамзин описывает его и Думает,
что исполнил долг свой, не знает или не
хочет знать, что событие важное не
вырастает мгновенно, как гриб после
дождя. Что причины его скрываются
глубоко, и взрыв означает только, Что
фитиль, проведенный к подкопу, догорел,
а положен и зажжен был гораздо прежде.
Надобно ли изобразить (ненужную, впрочем,
для русской истории) подробную картину
движения Народов в древние времена:
Карамзин ведет через сцену киммериян,
скифов, гуннов, аваров, славян, как
китайские тени; Надобно ли описывать
нашествие татар: перед вами только кар
тинное изображение Чингизхана; дошло
ли до падения Шуйского: поляки идут на
Москву, берут Смоленск, Сигизмунд не
хочет дать Владислава на царство, и —
более нет ничего! Это общий недостаток
писателей XVIII века, который разделял с
ними и Карамзин, от которого не избегал
иногда и самый Юм. Так, дойдя до революции
при Карле I, Юм искренне думает, что
внешние безделки оскорбили народ и
произвели революцию; так, описывая
Крестовые походы, все называли их
следствием убеждений Петра Пустынника,
и Робертсон говорит вам это, так же как
при Реформации, вам указывают на
индульгенции и Папскую буллу, сожженную
Лютером. Даже в наше время, повествуя о
Французской революции, разве не полагали,
что философы развратили Францию,
французы, по природе ветреники, одурели
от чада философии, и — вспыхнула
революция! Но когда описывают вам сами
события, то Юм и Робертсон говорят верно,
точно: и Карамзин так
же описывает события, как критик
благоразумный, человек, знающий
подробности их весьма хорошо. Только
там не можете положиться на него, где
должно сообразить характер лиц, дух
времени: он говорит по летописцам, по
своему основному предположению об
истории русской и нейдет далее. К
этому присовокупляется у Карамзина,
как мы заметили, худо понятая любовь
к Отечеству. Он стыдится за предка,
раскрашивает (вспомним, что он предлагал
делать это еще в 1790 году); ему надобен
герой, любовь к отечеству, и он не знает,
что отечество, добродетель, геройство
для нас имеют не те значения, какие имели
они для варяга Святославова, жителя
Новгорода в XI веке, черниговца XII века,
подданного Феодора в XVII веке, имевших
свои понятия, свой образ мыслей, свою
особенную цель жизни и дел.
-
Заметим
еще, что Карамзин, оставшись тем же, чем
был и при других литературных занятиях,
не изменял своему духу, не выходя из
условий своего времени, умел изменить
внешние формы. Логический порядок
его идей выше всех современников; образ
мысли благородный, смелый, в том
направлении, какое почитает Карамзин
лучшим. На каждую главу его Истории
можно написать огромное опровержение,
посильнее замечаний г-на Арцыбашева;
едва ли не половину страниц его творения
можно подвергнуть критике во многих
отношениях, но нигде не откажете в
похвале уму, вкусу, умению Карамзина. -
Наконец
(напомним: главное, по словам, самого
Карамзина), ум его, вкус и умение
простерлись на язык и слог Истории в
такой сильной степени, что в сем последнем
отношении для нас, русских, Карамзина
должно почесть писателем образцовым,
единственным, неподражаемым. Надобно
учиться у него этому рифму ораторскому,
этому расположению периодов, весу слов,
с каким поставлено каждое из них. Н. И.
Греч принял при составлении грамматики
русского языка все касательно сего
предмета в Истории Карамзина за
основные правила, ссылался на нее как
на авторитет и не ошибся. Кроме Пушкина
едва ли есть теперь в России писатель,
столь глубоко проникавший в тайны языка
отечественного, как проникал в них
Карамзин.
Красноречие
Карамзина очаровательно. Не верите ему,
читая его, и убеждаетесь неизъяснимою
силою слова. Карамзин очень хорошо знал
это и пользовался своим преимуществом,
иногда жертвуя даже простотою,
верностью изображения. Так он изображает
нам царствование Иоанна IV, сперва
тихо, спокойно, величественно и вдруг
делается суровым, порывистым, когда
наступило время жизни не супруга
Анастасии, не победителя Казани, но
Тиберия Александровской слободы, убийцы
брата, мучителя Воротынского; ту же
противоположность разительно заметите
между I и II главами XI, и I и II главами XII
томов. Но это заметное, следовательно,
неловкое усилие искусства могут ли
выкупить бесчисленные красоты творения
Карамзина! Не говорим о IX, X и XI томах,
где жизнь митрополита Филиппа, смерть
царевича Иоанна, самого Иоанна IV,
избрание Годунова, низвержение
Димитрия Самозванца суть места
неподражаемо написанные; они станут
наряду с самыми красноречивыми,
бессмертными страницами Фукидидов,
Ливиев, Робертсонов, и в сем отношении
слова почтенного издателя ХП тома
Истории государства Российского:
«Карамзин не имел несчастия пережить
талант свой», совершенно справедливы.
Но и в XII томе есть места изумляющего
красноречия, например: Шуйский пред
королем польским и смерть Ляпунова. Уже
рука Карамзина коснела, а дух его все
еще хранил юношескую бодрость изображения.
Вот
неотъемлемые достоинства и заслуги
нашего незабвенного историка. Если
мы строго судили его недостатки, то,
конечно, никто не может сказать, что мы
не ценили и достоинств его. Сочинитель
сей статьи осмеливается думать, что,
посвятив себя занятию отечественною
историею с самой юности, он может с
некоторою надеждою полагать, что имеет
пред другими почитателями великого
Карамзина преимущественное право
говорить о достоинствах и недостатках
его.
Не
будем поставлять в заслугу Карамзину,
что он, может быть, не был так хорошо
приготовлен к труду своему, как знаменитые
европейские его соперники. Карамзин
получил образование не ученое, но
светское; он впоследствии сам перевоспитал
себя: тем более ему чести; но нам нет
никакой надобности до частных средств
и способов писателя: мы судим только
его творение. Заметим здесь мимоходом:
были и теперь есть люди в России, более
Карамзина знающие какую-либо часть, к
истории русской относящуюся; но сие
частное знание поглощает все Другие их
способности и не дает им средства
даже и подумать сравниться с великим
творцом Истории государства Российского:
они каменщики, Карамзин зодчий, и великий
зодчий. Здание, им построенное, не
удивляет целого мира, подобно зданиям
Микеланджело, но тем не менее оно
составляет честь и красоту своего
века для той страны, в коей оно воздвигнуто.
И
современники-сограждане были справедливы
к великому Карамзину. Творение его
еще долго будет предметом удивления,
чести и хвалы нашей. Карамзин научил
нас истории нашей; идя по следам его, мы
со временем научимся избегать его
погрешностей, недостатков, можем и
должны сравнивать его с гениальными
творцами и воздавать ему не безусловную
хвалу крикливого невежества, но в то же
время с негодованием отвергаем мы
порицателей человека необыкновенного.
Он был столь велик, сколько позволяли
ему время, средства, способы и образование
России; благодарность к нему есть
долг наш.
Сборник
материалов по истории исторической
науки в СССР. М., 1990. С. 153-170.
2. Карамзин — фальсификатор истории
Самый верный способ не допустить Русского Воскресения — опорочить те идеи, которые двигали русским народом в период создания имперского государства, опорочить результаты тех титанических трудов, которые принесли славу и могущество России, опорочить того национального вождя, который возглавил движение русского народа к победе над его внешними и внутренними врагами — царя Иоанна Грозного.
Именно на это направлены уже более двухсот лет усилия историков, публицистов и журналистов либерального (в самом широком смысле данного слова) лагеря. Правда, до начала XIX века только отъявленные ренегаты, в основном из числа эмигрантов (вроде князя Курбского да Григория Котошихина), осмеливались порочить Грозного царя.
Однако все изменилось с появлением творений Карамзина. Митрополит Иоанн (Снычев) писал о них так: «Начиная с Карамзина, русские историки воспроизводили в своих сочинениях всю ту мерзость и грязь, которыми обливали Россию заграничные гости, не делая ни малейших попыток объективно и непредвзято разобраться в том, где добросовестные свидетельства очевидцев превращаются в целенаправленную и сознательную ложь по религиозным, политическим или личным мотивам. В наше сознание внедрен образ кровожадного и безнравственного тирана, убивающего своего сына».
Действительно, усилиями Карамзина в обществе восторжествовал взгляд на Иоанна IV как на некое кровожадное обезумевшее чудовище. Сам историограф Государства Российского сделал для того все возможное. «Без главы о Иване Грозном, — писал Карамзин в одном из своих писем, — моя история будет как павлин без хвоста». И потому раскрашивал этот «хвост» самыми мрачными красками. «Волосы вставали у меня дыбом», — вспоминал граф А. К. Толстой о своем знакомстве с посвященным царю Иоанну томом из «Истории» Карамзина. И вскоре, под впечатлением от прочитанного, он написал по его мотивам своего «Князя Серебряного». Одно сочинительство вызвало к жизни другое. Так творились мифы.
Знаменитый церковный историк Н. Д. Тальберг говорил, что Карамзин буквально ненавидел Грозного царя. Литературовед И. И. Векслер отметил, что «История» Карамзина более тяготеет к художественной интерпретации, чем к точному и беспристрастному историческому анализу. Известный критик-демократ В. Белинский писал, что «главная заслуга Карамзина, как историка России, состоит не в том, что он написал истинную историю России, а в том, что он создал возможность в будущем истинной истории России».
Верно подмечено, что сочинение Карамзина более художественное произведение в стиле сентиментализма, нежели исторический труд. Однако это еще полбеды. Беда в том, что человек, получивший звание официального историографа Государства Российского, был болен тяжелой формой русофобии.
Посчитав, что уже отдал долг Родине, Карамзин в 18 лет (!) вышел в отставку с государственной службы и сошелся с масонами. С того времени Карамзин — член масонской «Ложи Златого Венца», человек, весьма близкий к известным деятелям русского масонства. По словам доктора исторических наук Ю. М. Лотмана, «на воззрения Карамзина глубокий отпечаток наложили четыре года, проведенные им в кружке Н. И. Новикова. Отсюда молодой Карамзин вынес утопические чаянья, веру в прогресс и мечты о грядущем человеческом братстве под руководством мудрых наставников».
Добавим к этому — и презрение ко всему русскому: «…Мы не таковы, как брадатые предки наши: тем лучше! Грубость, народная и внутренняя, невежество, праздность, скука были их долею в самом высшем состоянии: для нас открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям. Все народное ничто перед человеческим. Главное быть людьми, а не славянами» (Карамзин Н. М. Письма русского путешественника). Ничто родное не трогает душу столь сентиментального в иных случаях «русского Тацита». Прогуливаясь вдоль кремлевской стены, он мечтает о том, как хорошо было бы ее снести, дабы она не портила панораму…
В то же время Карамзин преклоняется ниц перед иностранными тиранами, с многими из которых он познакомился лично во время путешествия по Европе. В издаваемом Карамзиным журнале «Вестник Европы» (№ 2 за 1802 г.) можно прочесть: «Бонапарте столь любим и столь нужен для счастия Франции, что один безумец может восстать против его благодетельной власти». Декабрист Николай Тургенев вспоминал о Карамзине: «Робеспьер внушал ему благоговение…»
И это о людях, утопивших Европу в крови! Вот описание революционного Парижа сентября 1792 г. французским историком Тэном: «Неизвестно в точности, кто отдал приказ или внушил идею опустошить тюрьмы посредством избиения заключенных. Был ли то Дантон или кто другой — все равно… Во время самого совершения убийств не прекращалось веселье; танцевали вокруг трупов, устанавливали скамьи для «дам», желавших видеть, как убивают аристократов. При этом убийцы не переставали выказывать совершенно специфическое чувство справедливости. Один из убийц заявил трибуналу, что дамы, сидящие далеко, плохо видят, и что лишь некоторым из присутствующих выпадает на долю удовольствие бить аристократов. Трибунал признал справедливость этого замечания и решено было осужденных медленно проводить между шпалерами убийц, которые будут бить их тупым концом сабли, чтобы продлить мучения. Они кромсали совершенно обнаженные жертвы в течение получаса и затем, когда все уже вдоволь насмотрелись, несчастных приканчивали, вскрывая им животы…
Так, перерезав от 12 000 до 15 000 врагов нации, толпа немедленно подчинялась новому внушению. Кто-то высказал замечание, что и в других тюрьмах, там, где сидят старые нищие, бродяги и молодые арестанты, много находится лишних ртов, от которых недурно было бы избавиться; притом ведь между ними, несомненно, должны существовать и враги народа… Такие доводы показались настолько убедительными толпе, что все заключенные были перебиты гуртом, и в том числе около пятидесяти детей в возрасте от 12 до 17 лет, «которые ведь также могли со временем превратиться во врагов нации, поэтому лучше было отделаться от них теперь же».
Благоговея перед вдохновителями этого революционного террора, Карамзин между тем обличает «террор» самодержавный. Как видно, двойные стандарты возникли не сегодня. Но фальшь карамзинских сочинений уже тогда вызвала отвращение у многих.
Сразу же по выходе карамзинская «История» подверглась критике со стороны всех православных и патриотически мыслящих людей того времени. Резко высказались о ней святитель Филарет (Дроздов) и адмирал Шишков. По словам кандидата исторических наук В. П. Козлова (статья «Н. М. Карамзин — историк»):
1. «…Весьма показательны для творческой лаборатории Карамзина серьезные «текстологические лукавства», подмеченные еще Н. И. Тургеневым, Н. С. Арцыбашевым, Ф. В. Булгариным. Их можно разделить на два типа. Для первого характерно исключение в «Примечаниях» тех мест источников, от которых Карамзин отступал в повествовании. В этих случаях историограф в «Примечаниях» предпочитал ограничиться общей ссылкой на источник…»
2. «…Другой тип «текстологических лукавств» историографа — публикация в «Примечаниях» только тех частей текстов источников, которые соответствовали его повествованию, и исключение мест, противоречивших этому».
3. «…Потребительское использование Карамзиным источников вызвало немало критических замечаний у современников. Будущий поклонник историографа М. П. Погодин после первых чтений «Истории» назвал это «непростительным». То же самое отмечал Ф. В. Булгарин в разборе 9-го тома. «Вообще, — писал он, — кажется странным, что Маржерет, Петрей, Бер, Паерле, многие польские писатели и подлинные акты приводятся по произволу, в подкрепление мнений почтенного историографа, без всякого доказательства, почему в одном случае им должно верить, а в другом — не верить».
Николай Сергеевич Арцыбашев (1773–1841) написал ряд критических работ, объединенных под общим названием «Замечания на «Историю» Н. М. Карамзина». В частности, он доказал крайнюю недостоверность одного из основных источников которыми пользовался Карамзин для составления IX тома своей «Истории» — сочинения князя Курбского «История о Великом князе Московском».
Другим защитником Грозного царя стал Иван Егорович Забелин (1820–1908) основатель Российского исторического музея, автор исследований о быте русских государей. Вот что он пишет: «…Каждый разумный историк встанет на сторону Грозного, ибо… он содержал в себе идею, великую идею государства…» В тетради «Заметки» за 1893–1894 годы Забелин, оппонируя Карамзину, восклицает от имени царя: «Чего ужасаетесь? Вспомните, историки-подзуды, каков был Новгород Великий, какую кровь он проливал от начала до конца своей жизни, погублял свою братию неистово, внезапно. Сколько побитых? Они все здесь. Переспросите их. Каково было их житие? Кто управлял событиями в татарское время и заводил кровь между князьями? Все это мне пришло в голову в 1570 г., и я наказал город по-новгородски же, как новгородцы наказывали друг друга… в давние лета. Ничего нового я не сочинял. Все было по-старому. Только в одно время, в шесть недель повторено то, что происходило в шесть веков. А казнил за измену, за то, что хотели уйти из единства в рознь. Я ковал единение, чтобы все были как один человек».
Кстати, императрица Екатерина II, полемизируя с Радищевым (который в «Путешествии из Петербурга в Москву» также «обличал жестокость» Иоанна IV), возражает дворянскому вольнодумцу: «Говоря о Новгороде, о вольном ево правлении и о суровости царя Иоанна Васильевича, не говорит о причине сей казни, а причина была, что Новгород, приняв Унию, предался Польской Республике, следовательно царь казнил отступников и изменников, в чем, по истине сказать, меру не нашел. Сочинитель вопрошает: «Но какое он имел право свирепствовать против них, какое он имел право присвоять Новгород?» Ответ: древность владения и закон Новгородский и всея России и всего света, который наказывал бунтовщиков и от церквы отступников».
Вот причина суровости царя Иоанна к новгородцам: бунт (сепаратизм, говоря современным языком) и отступление от православия в ересь жидовствующих. Уже упоминавшийся выше Забелин говорит о том же: «Он выводил измену кровавыми делами. Да как же иначе было делать это дело? Надо было задушить Лютого Змия — нашу славянскую рознь, надо было истребить ее без всякой пощады… Понятно, почему так рассвирепел Иван Грозный, услыхав об измене Пимена, что хотел отдаться Литве».
Крупный литературный критик, социолог, публицист (и демократ!) второй половины XIX века Николай Константинович Михайловский (1842–1904), комментируя сочинения Карамзина и его последователей, замечает: «Наша литература об Иване Грозном представляет иногда удивительные курьезы. Солидные историки, отличающиеся в других случаях чрезвычайной осмотрительностью, на этом пункте делают решительные выводы, не только не справляясь с фактами, им самим хорошо известными, а… даже прямо вопреки им: умные, богатые знанием и опытом люди вступают в открытое противоречие с самыми элементарными показаниями здравого смысла; люди, привыкшие обращаться с историческими документами, видят в памятниках то, чего там днем с огнем найти нельзя, и отрицают то, что явственно прописано черными буквами по белому полю».
Даже среди советских ученых были исследователи, которые подходили к рассмотрению фактической стороны данного вопроса объективно. Один из них, академик Степан Борисович Веселовский (1876–1952), так охарактеризовал итоги изучения эпохи Грозного: «В послекарамзинской историографии начался разброд, претенциозная погоня за эффектными широкими обобщениями, недооценка или просто неуважение к фактической стороне исторических событий… Эти прихотливые узоры «нетовыми цветами по пустому полю» исторических фантазий дискредитируют историю как науку и низводят ее на степень безответственных беллетристических упражнений. В итоге историкам предстоит, прежде чем идти дальше, употребить много времени и сил только на то, чтобы убрать с поля исследования хлам домыслов и ошибок, и затем уже приняться за постройку нового здания».
Советский историк Даниил Натанович Алыпиц, стоявший на марксистских позициях, жестко критиковал источниковедческую базу карамзинской «Истории»: «Число источников объективных — актового и другого документального материала — долгое время было крайне скудным. В результате источники тенденциозные, порожденные ожесточенной политической борьбой второй половины 16-го века, записки иностранцев — авторов политических памфлетов, изображавших Московское государство в самых мрачных красках, порой явно клеветнически, оказывали на историографию этой эпохи большое влияние… Историкам прошлых поколений приходилось довольствоваться весьма путаными и скудными сведениями. Это в значительной мере определяло возможность, а порой и создавало необходимость соединять разрозненные факты, сообщаемые источниками, в основном умозрительными связями, выстраивать отдельные факты в причинно-следственные ряды целиком гипотетического характера. В этих условиях и возникал подход к изучаемым проблемам, который можно кратко охарактеризовать как примат концепции над фактом».
Читайте также
5. 4. 5. Вклеив один лист, фальсификатор заготовил место для второго, который вскоре «счастливо нашелся»
5. 4. 5. Вклеив один лист, фальсификатор заготовил место для второго, который вскоре «счастливо нашелся»
На вклеенном листе с арабским номером 8 и с церковно-славянским 9, к одному из его ободранных углов приклеена любопытная записка. См. [123].Написана она, как смущенно
Новый Карамзин явился
Новый Карамзин явился
20 марта, 11:15Этот пост для меня — исторический (в обоих смыслах слова). Я его долго готовил и сейчас несколько волнуюсь.Начну по порядку.Одни писатели мечтают стать новыми Толстыми, другие — новыми Чеховыми. Я (пришло время в этом признаться) всегда
H.M. Карамзин
H.M. Карамзин
Н. М. Карамзин. Литография с портрета работы А. ВенециановаКарамзин смотрит на исторические явления, как смотрит зритель на то, что происходит на театральной сцене. Он следит за речами и поступками героев пьесы, за развитием драматической интриги, ее завязкой
Фальсификатор на папском престоле
Фальсификатор на папском престоле
В этой главе мы мысленно окинем взглядом деятельность многократно упоминавшегося Пикколомини (с 1458 года – Папы Пия II), типичного представителя эпохи Ренессанса, «фальсифицировал даже свою собственную жизнь, пытаясь добиться, чтобы она
2. Карамзин — фальсификатор истории
2. Карамзин — фальсификатор истории
Самый верный способ не допустить Русского Воскресения — опорочить те идеи, которые двигали русским народом в период создания имперского государства, опорочить результаты тех титанических трудов, которые принесли славу и могущество
ГЛАВНЫЙ ФАЛЬСИФИКАТОР — ВЛАСТЬ
ГЛАВНЫЙ ФАЛЬСИФИКАТОР — ВЛАСТЬ
В последние годы в РФ все чаще раздаются призывы противостоять «фальсификации истории в ущерб интересам России», однако главным фальсификатором российской истории всегда являлась сама власть.Проследим это на примере одной типичной
2. Карамзин
2. Карамзин
Главой русского сентиментализма справедливо признается Николай Михайлович Карамзин (1766–1826). В его творчестве наиболее ярко и полно проявились основные черты нового направления, со всеми его достоинствами и слабыми сторонами.Карамзин выступал как поэт,
Честный фальсификатор
Честный фальсификатор
Капитолин — один из шести авторов сборника тридцати девяти биографий императоров, начиная с Адриана. Некоторые из них посвящены императору Диоклетиану, что позволяло датировать сборник самым концом III века. Так и полагали историки Нового времени,
Граф истории Карамзин Дмитрий Зубов
Граф истории Карамзин
Дмитрий Зубов
Зачем людям история? Вопрос этот, по сути, риторический, и ответ на него легко угадывается: извлекая уроки из прошлого, лучше понимаешь настоящее, а значит, получаешь возможность предвидеть будущее… Но почему в таком случае по поводу
Фальсификатор XIX века
Фальсификатор XIX века
Здесь я хочу рассказать об одной из известных акций по фальсификации истории, которая обошлась ее главному действующему лицу всего в два года тюремного заключения. Дело в том, что он подделывал не банкноты и не государственные документы, а «всего
H.M. Карамзин
H.M. Карамзин
Карамзин смотрит на исторические явления, как смотрит зритель на то, что происходит на театральной сцене. Он следит за речами и поступками героев пьесы, за развитием драматической интриги, ее завязкой и развязкой. У него каждое действующее лицо позирует,
Н. М. Карамзин об истории славян
Н. М. Карамзин об истории славян
«Готфский историк VI века Иорнанд пишет, что Эрманарих в числе многих иных народов победил и венедов, которые, обитая в соседстве с эстами и герулами, жителями берегов балтийских, славились более своею многочисленностию, нежели искусством