На нюрнбергском процессе нацисты смеются над ошибкой переводчика

Надо сказать, Нюрнбергский процесс был беспрецедентным событием не только с юридической точки зрения, «бойцами невидимого фронта» в здании Дворца Юстиции были переводчики: сам суд шел на несокольких языках, перевод осуществлялся синхронно (чуть ли не впервые в истории), а это труд близкий к титаническому. Синхронный перевод сложен тем, что ты должен слушать оригинальный текст, переводить его и произносить, не упуская сути изложения, и не совершая ошибок, связанных с многозначностью слов или обусловленностью значения контекстом, и в то же время вновь слушать и переводить в голове следующую смысловую часть, а ведь речи судебных ораторов порой продолжались в течение часа и более…. По результатам процесса, записи судебных заседаний и материалы, вошедшие в состав улик, были опубликованы на четырёх языках (русском, английском, французском и немецком) в сорока двух больших томах.

(советские переводчицы)

Труд переводчика был небезопасен. Вот, скажем, когда шел допрос генерала Паулюса и речь зашла о подготовке нападения на СССР, кабины советских переводчиков отключили: вокруг этого крутилась еще и история с секретным протоколом. Прокурор Зоря, который получил приказ недопустить показаний Рибентроппа о протоколе, застрелился.
Сложные ситуации с переводом возникали нечасто, но все же, процесс длился 315 дней, в колоссальном физическом и моральном напряжении всех участников.
Вспоминает глава секретариата советской делегации:
Показания давал Геринг. Переводила их очень молоденькая переводчица. Она была старательной, язык знала хорошо и на первых порах все шло гладко. Но вот, как на грех, Геринг употребил выражение «политика троянского коня». Как только девушка услышала об этом неведомом ей коне, лицо ее стало скучным. Потом в глазах показался ужас. Она, увы, плохо знала древнюю историю. И вдруг все сидящие в зале суда услышали беспомощное бормотание:
— Какая-то лошадь? Какая-то лошадь?..
Смятение переводчицы продолжалось один миг, но этого было более чем достаточно, чтобы нарушить всю систему синхронного перевода. Геринг не подозревал, что переводчик споткнулся о троянского коня, и продолжал свои показания. Нить мысли была утеряна. Раздалась команда начальника смены переводчиков: «Stop proceeding!» Напротив председательского места загорелась, как обычно в таких случаях, красная лампочка, и обескураженную переводчицу тут же сменила другая, лучше разбирающаяся в истории.

(документы для перевода)

(Керчь. Багеровский ров. Григорий Берман над телами жены и детей. Январь 1942. Фрагмент из «Акта Чрезвычайной Государственной Комиссии о злодеяниях немцев в городе Керчи», представленного на Нюрнбергском процессе под названием «Документ СССР-63»)

На трибунале в Нюрнберге все было впервые — в том числе дебют международного синхронного перевода. Новая практика перевода была придумана и внедрена именно в трибунале — “синхрон” был необходим для нового мира, который собирался жить дальше без войны. Страны и люди сумели договориться во всех смыслах: единое пространство диалога обеспечили переводчики, на которых легла едва ли не самая большая ответственность и которые ни до, ни после не делали ничего подобного. Особенно сложно пришлось советским синхронистам — и они с честью выдержали беспрецедентное испытание.

Нюрнбергский процесс, суд народов над бывшими руководителями гитлеровской Германии, длился почти год, с 20 ноября 1945-го по 1 октября 1946-го. Протоколы судебных заседаний были опубликованы на четырех языках (русском, английском, французском и немецком) в сорока двух больших томах. Казалось бы, что еще могло остаться за кадром? Однако история сохранила множество частных воспоминаний об этом процессе, которые порой не уступают официальной хронике по богатству материала. За этими страницами – грустными или курьезными – истории людей, ставших свидетелями грандиозного судебного процесса над нацистскими преступниками.

ОПАСНЫЕ КОНТАКТЫ

Германа Геринга называли вторым человеком в Германии: согласно декрету от 29 июня 1941 года, он официально являлся «преемником фюрера». Этим «назначением» ему удалось воспользоваться на скамье подсудимых в нюрнбергском здании суда. Из-за смерти Гитлера Геринг играл на процессе первую скрипку. Властолюбивый и жестокий, он до конца пытался отдавать приказы и навязывать сотрудникам процесса свою волю.

В адрес начальника тюрьмы постоянно сыпались упреки из-за недостаточно высокого уровня содержания: все время, пока длился процесс, Геринг не уставал повторять, что он фигура передовая, а начальник тюрьмы полковник Эндрюс – мелкая пешка в играх истории. «Не забывайте, что вы имеете здесь дело с историческими фигурами. Правильно или неправильно мы поступали, но мы исторические личности, а вы никто!» – однажды воскликнул Геринг в минуту особого душевного подъема.

Число претензий Геринга возросло, когда на процессе появились переводчики. Старшему специалисту американской делегации Рихарду Зонненфельдту пришлось расставить точки в их отношениях уже на первом допросе с участием Геринга. Когда «преемник фюрера» начал перебивать Зонненфельдта и поправлять его фразы, переводчик высказался довольно резко: «Когда я перевожу вопросы полковника на немецкий, а ваши ответы на английский, вы молчите, пока я не закончу. И не перебиваете меня. После того как стенографистка запишет перевод, вы можете сказать мне, что у вас возникли трудности, и тогда я решу, обращать ли внимание на ваши слова». Впоследствии Геринг, к большому удивлению Зонненфельдта, настаивал, чтобы допросы переводил именно он. Когда Геринг заявил о том, что Зонненфельдт – его любимый переводчик, специалист не знал, гордиться ему или возмущаться.

Пикантная история приключилась у Геринга с советской переводчицей. Эту главу в своей книге воспоминаний о Нюрнберге Татьяна Ступникова с присущим ей чувством юмора назвала «Последняя женщина в объятиях Геринга». Впрочем, долгое время Татьяне Сергеевне было не до смеха: советская разведка бдительно следила за контактами переводчиков с иностранцами, и результаты такого общения могли быть истолкованы превратно.

Однажды, с трудом успевая к началу заседания, Татьяна Ступникова, которой в то время было чуть больше 20 лет, поскользнулась на скользком полу и потеряла равновесие. Падение могло бы грозить серьезными травмами, но девушку подхватили сильные мужские руки. «Все это длилось, наверное, несколько секунд, которые показались мне вечностью, – вспоминала Татьяна Сергеевна. – Когда же я очнулась и подняла глаза на моего спасителя, передо мной совсем рядом оказалось лицо Германа Геринга, который успел прошептать мне на ухо: «Осторожно, дитя мое!» Помню, что от ужаса у меня все похолодело».

Иностранные журналисты, как и охранники, сопровождавшие Геринга, восприняли происшествие с юмором. К переводчице тут же подскочил французский репортер и пообещал: «Вы теперь будете самой богатой женщиной в мире». Заметив, что Ступникова не поняла намека, корреспондент пояснил: «Вы – последняя женщина в объятиях Геринга. Неужели непонятно?» Французский газетчик, однако, не учел, что в объятиях Геринга оказалась советская женщина, а партия таких оплошностей не прощала. Вскоре события приняли трагический для Татьяны Сергеевны оборот: Герман Геринг перед казнью принял ампулу с цианистым калием. Кто передал преступнику яд, неизвестно до сих пор, однако в 1946 году следователи проводили масштабную проверку и допрашивали всех, кто так или иначе приближался к Герингу на протяжении процесса. К счастью, эпизод со Ступниковой никто не вспомнил. Сама переводчица не рассказывала о нем даже близким на протяжении 50 лет и написала книгу воспоминаний о Нюрнбергском процессе лишь в конце 1990-х.

Стоит отметить мужество переводчиков, работавших на заседаниях трибунала. Согласно регламенту, переводить показания разрешалось только на родной язык, поэтому больше всего работы выпадало на долю переводчиков с немецкого. Помимо участия в заседаниях в качестве синхронистов, переводчики вычитывали и правили стенограммы. Большинство из них провели в Нюрнберге до полугода, бесстрастно транслируя показания нацистских преступников мировой общественности.

ОБЕД С ПАЛАЧОМ

Американец Джон Вудс, казнивший в родном Техасе более трехсот человек, считался в народе «добрым» палачом. Когда его жертва повисала в петле, он хватал ее за ноги, таким образом уменьшая страдания умирающего. Правда, в ночь на 16 октября 1946 года Вудс оставил свои гуманные привычки в стороне. Казнь осужденных нацистов прошла в спортзале Нюрнбергской тюрьмы, и осужденным не сообщали об этой дате заранее.

Как вспоминал Борис Полевой, один из свидетелей казни, большинство нацистских преступников сохраняли присутствие духа, отправляясь на виселицу. Тела повешенных показывали делегации журналистов, чтобы у общественности не осталось сомнений в том, что приговоры приведены в исполнение.

По сути, Джон Вудс просто выполнял свою работу, однако пугающий ореол профессии сопровождал его даже на другом континенте. Сотрудники процесса старались держаться от него подальше, и Вудс сразу по прибытии в Нюрнберг оказался в изоляции. Правда, его уединение однажды нарушила уже упомянутая выше Татьяна Ступникова.

Дело в том, что столовая в здании суда присяжных работала по системе самообслуживания, и, получив свою порцию обеда, сотрудники трибунала спешили занять свободное место в довольно тесном зале. Мест все время не хватало, поэтому за одним столом могли оказаться представители разных профессий и делегаций. Однажды, заметив стол, за которым сидел всего один человек в американской форме, Татьяна Ступникова устремилась с подносом прямиком к нему, пока место не заняли. Незнакомец, старший сержант внушительной комплекции, услужливо засуетился вокруг своей юной соседки – принес салфетки, которых почему-то не было на столе, осведомился об аппетите и настроении, а под конец и вовсе изъявил желание выполнить любую прихоть девушки.

Такое неумеренное кокетство насторожило переводчицу, тем более что советские коллеги со всех концов столовой подавали ей таинственные знаки. Но просто встать и уйти Ступниковой не позволяли соображения вежливости, к тому же американец раздобыл для своей собеседницы четыре порции десерта. В тот день на обед давали мороженое, которое героиня нашего рассказа любила с детства. Правда, на второй порции знаки от коллег приобрели такой угрожающий размах, что Ступникова поспешила поблагодарить собеседника и покинуть столовую, хотя американец умолял поболтать с ним еще хотя бы пару минут.

В комнате переводчиков ее немедленно просветили, что она только что пообедала с палачом. Поначалу переводчица не поверила, ведь процесс был в самом разгаре, – казалось, палачу еще нечего делать в Нюрнберге. Однако позже эта информация подтвердилась: Джон Вудс действительно прибыл на место казни заблаговременно и сразу после памятного обеда отправился осматривать орудия, с которыми ему вскоре предстояло пообщаться более плотно.

ТОНКОСТИ ПЕРЕВОДА

Мультиязычный процесс требовал серьезной подготовки переводческих кадров и вдумчивой работы специалистов: каждое сказанное слово могло решить судьбу обвиняемых. Пожалуй, синхронисты понимали это лучше других, поэтому старались обеспечить предельную точность перевода.

Впрочем, в дело часто вмешивался человеческий фактор. Одна переводчица-еврейка не выдержала и расплакалась в зале суда. Позже выяснилось, что нацисты убили двенадцать человек в ее семье. Кроме того, волнение обвинителей и подсудимых передавалось переводчикам, которые, стараясь оставаться беспристрастными, все же нередко вживались в образ. Советская делегация бдительно следила за тем, чтобы ни у кого даже голос не дрожал, – это могло быть истолковано как проявление сочувствия к осужденным.

Синхронисты постоянно сталкивались и с техническими сложностями. «Самое трудное было — не отстать от оратора, не упустить нить его мысли, а если это все-таки случалось, весь процесс мгновенно останавливался! – вспоминала Татьяна Рузская, еще одна советская переводчица нюрнбергских заседаний. – Зажигалась сигнальная лампа, и председатель суда — мудрый и тактичный лорд Лоуренс, очень похожий на мистера Пиквика, делал спокойное замечание оратору: «Говорите медленнее, переводчик за вами не успевает». Оратор замедлял свою речь, и процесс продолжался».

Многие переводчики, в том числе Татьяна Рузская, совершали в работе мелкие курьезные ошибки, не оказавшие существенного влияния на ход дела и даже подчас никем не замеченные. Так, переводя слова английского обвинителя о варварских бомбардировках фашистской авиацией гражданских и санитарных судов, Рузская допустила забавную оплошность. «Тут мы заметили в воде мальчика, – повествует оратор, и я перевожу, – вспоминала Рузская. – Мы выловили его из воды, – говорю я вслед за обвинителем, – как следует отмыли… И дальше я с ужасом слышу: «И обнаружили на нем название порта Глазго». Боже мой! Я заглядываю в папку с документами (иногда нам давали накануне папку с пронумерованными документами, которые должен был предъявлять обвинитель) и сразу понимаю, в чем дело… В тексте стояло buoy – бакен, буй – слово, которое произносится точно так же, как и boy – мальчик. Ошибку не заметили, а в стенограмме я ее, конечно же, выправила».

Осложняли работу переводчиков и комментарии самих подсудимых – многие из них владели иностранными языками, а Альфред Розенберг, руководитель внешнеполитического управления НСДАП, прекрасно понимал русскую речь. Как-то раз, слушая перевод с русского на немецкий, который выполняла его соотечественница, Розенберг сорвал с головы наушники и обратился к немецкой переводчице на хорошем русском языке: «Не картины с изображением Бога – Gottesbilder, а иконы – Ikonen, матушка!» Девушка не на шутку перепугалась, и ее пришлось заменить советским переводчиком, который разобрался и с иконами, и с прочими тонкостями терминологии.

Многие специалисты, работавшие на процессе, в основном женщины, старались смягчать неприличные выражения подсудимых или вовсе отказывались их переводить. Молодой американской синхронистке предстояло переводить слова свидетеля защиты о том, что условия содержания заключенных в одном из рабочих лагерей были вполне гуманными – в их распоряжении имелись библиотека, бассейн и даже бордель. Все бы ничего, но переводчица несколько раз повторяла эту фразу, стабильно замолкая перед последним словом. В конце концов судья Лоренс не выдержал и вмешался с вопросом: «Так что у них там было?» В этот момент на помощь подоспел начальник смен переводчиков. «Бордель, ваша честь!» – разлетелся по залу суда звучный мужской голос.

ВЕЧЕРА ВЫСОКОЙ КУХНИ

Повседневное общение между сотрудниками делегаций вызывало курьезы на почве культурных различий. Несмотря на контроль, установленный над советскими переводчиками, они знакомились с зарубежными коллегами, ходили в гости и даже на приемы. «Однажды на обеде у англичан я попала в глупейшее положение, – вспоминала Татьяна Рузская. – Подали их любимую спаржу, которую, по словам молодого обвинителя, специально доставляли в Нюрнберг самолетом из его поместья. Я со страхом смотрела на эти толстые белые стебли — как же их есть? Хозяева ждали, пока начнет дама, и не сводили с меня глаз, отчего я смущалась еще больше. Пауза затянулась, и наконец один из них, весело взглянув на меня, сказал: «У нас это едят так». С этими словами он взял спаржу руками и, запрокинув голову, отправил в рот».

А в честь годовщины Великого Октября советская делегация устроила свой прием, который запомнился гостям скандальным эпизодом. Под конец вечера участники встречи, как водится, прилично выпили, и русская душа потребовала веселья. Советский майор пустился в лихой пляс, однако недолго оставался звездой танцплощадки: вскоре компанию ему составил обычно чопорный и весьма дородный английский обвинитель. Джентльмен выписывал такие коленца, что советский майор оказался не у дел. Публика в оцепенении следила за безудержным танцем англичанина, но он приготовил еще один сюрприз. Очевидно, от активных телодвижений ему стало жарко, и джентльмен начал раздеваться на глазах у всех, продолжая приплясывать. Коллеги остановили танцора, когда он уже взялся за брюки. На следующее утро англичане пришли извиняться за соотечественника. «Ему самому так стыдно, что он не смеет показаться вам на глаза», – объясняли они с виноватыми улыбками.

СОВЕТСКИЙ ТАЛИСМАН

Даже такое громкое историческое событие, как Нюрнбергский процесс, становится рутиной, если присутствовать там каждый день или регулярно следить за новостями. Это хорошо понимали западные журналисты, стремившиеся брать сенсации с потолка. Иногда выступления подсудимых давали богатую пищу для газетных статей, но порой в зале суда не происходило ничего особенно ценного для желтой прессы. И тогда голодным репортерам оставалось только придумывать информационные поводы.

Татьяна Ступникова должна была переводить показания Юлиуса Штрейхера, редактора антисемитской и антикоммунистической газеты «Штурмовик», идеолога расизма. Это была непростая работа: во-первых, подсудимый говорил на баварском диалекте, во-вторых, переводчица испытывала острую неприязнь к спикеру, считая его антисемитом номер один во всей нацистской Германии.

Перед открытием заседания к Ступниковой подошли два французских журналиста, чтобы пожелать удачи. Подкрепляя слова делом, они вручили переводчице… большую коричневую улитку, какие водятся на виноградниках Франции и Германии. Поймав недоумевающий взгляд девушки, один из репортеров объяснил: улитка – талисман, который поможет справиться с трудностями перевода. Ничего не подозревающая Ступникова поблагодарила за презент и бросила улитку в стакан.

Возможно, улитка действительно принесла удачу – процесс прошел гладко для переводчицы. Правда, о странном сувенире Ступниковой пришлось вспомнить на следующий день, когда одна из местных газет опубликовала ее фото с процесса. Подпись гласила: «Покончить с суеверием в Советском Союзе не удалось. Русская переводчица не расстается со своим талисманом». Стоит ли говорить, что Татьяне Сергеевне вновь пришлось пережить неприятные минуты? Ведь советская женщина должна была отрицать всякие суеверия – пережитки капиталистического прошлого.

На этом история с суевериями не закончилась. По слухам, американский палач разрезал веревки, на которых были повешены осужденные, распродал их на сувениры и вернулся домой весьма обеспеченным человеком. История не сохранила имен покупателей этой странной реликвии, поэтому мы вряд ли узнаем, принесли ли что-нибудь хорошее своим обладателям такие талисманы. Зато хорошо известно, как окончил свои дни нюрнбергский палач-бизнесмен. В 1950-м году он скончался, проверяя возможности нового электрического стула.

Уважаемые фрэнды, выложила (кратко) все, что у меня было по синхрону на Нюрнбергском процессе (работа советской делегации).
Это глава моего доклада.  Текст специально адаптировала для ЖЖ. Сокращала сильно. Всё равно много букафф. Извините))) Те, кто слушал, говорили, что интересно. Специально выбирала факты, которые обычно при описании Нюрнбергского трибунала упускаются.
*******************************************

Нюрнбергский процесс — новая веха в  юриспруденции/международном праве, но мало кто знает, что он  послужил  своего рода катализатором для интенсивного развития нового вида перевода (синхронного). До 1945-46 г.г. встречи на международном уровне обслуживались последовательными переводчиками (за исключением единичных экспериментов по использованию синхронных переводчиков на международных конференциях/съездах).

Не сложно догадаться, что такие заседания длились гораздо дольше, что сказывалось как на финансовой составляющей организации таких мероприятий, так и на физическом состоянии участников. Как известно, время — деньги, а время дипломатов и политиков международного уровня зачастую ценится выше денег. Временной фактор оказался ключевым при принятии решения об апробировании нового вида перевода в ходе Нюрнбергского процесса.

Четыре страны выдвинули свои обвинения : СССР, Великобритания, США и Франция. Общение и  перевод осуществлялись на четырёх языках: немецком, английском, французском, русском. 

В обеспечении деятельности Нюрнбергского процесса принимали участие более 50-ти переводчиков. Это был первый масштабный опыт применения данного вида перевода.

Кипы документов для перевода на Нюрнбергском процессе.

Подробно деятельность советских переводчиков описана в книге Полторак А. И. «Нюрнбергский эпилог».

Перечислю фамилии синхронистов, которые упомянуты в книге:
Нелли Топуридзе и Тамара Назарова, Сергей Дорофеев и Мария Соболева, Едизавета Стенина и Татьяна Ступникова, Валентина Валицкая и Елена Войтова, Олег Трояновский и Энвер Мамедов, Тамара Соловьева и Инна Кулаковская, Константин Цуринов и Татьяна Рузская, Михаил Восленский и Берри Купер, Едена Дмитриева и Нина Орлова, Евгений Гофман. К сожалению, этот список не полный. Этим людям надо ставить памятники. Сумасшедшие трудяги, фанаты своего дела. Насколько им было сложно! Они не прокладывали тропку для тех, кто пойдёт следом, они проторили широкую дорогу…

Проверка переводчиков происходила прямо по прибытии. Руководитель переводчиков в советской делегации Е.А. Гофман в мемуарах рассказывает, что до начала процесса вновь прибывшим переводчикам (из советской делегации) американцы устроили проверку квалификации. Из зала в микрофон читался немецкий текст, который нужно было переводить на остальные рабочие языки (русский, французский, английский). «Проверка прошла благополучно, и уже на другой день я сидел в кабине рядом со своими коллегами. Председательствующий предоставил слово немецкому адвокату, защитнику подсудимого гросс-адмирала Рёдера. На меня посыпался дождь юридических толкований различных законов, сформулированных в сложнейших синтаксических периодах. С огромнейшим трудом я продирался через эту чащу, старался ухватиться за малейшие проблески здравого смысла… Когда я вышел из кабины, в голове у меня был сплошной туман.»[1]

Техническая организация процесса перевода осуществлялась следующим образом, рядом со скамьёй подсудимых располагались четыре кабинки, в каждой их которых сидело три переводчика-синхрониста, которые осуществляли перевод с трёх языков на родной.
«Работа с радиоаппаратурой и микрофоном была для советских переводчиков в новинку. Волнение придавал статус международного и историческое значение процесса. Переводчики понимали, что каждое слово здесь на вес золота и некорректный перевод может иметь самые неприятные последствия. Переводческая группа из Советского Союза была самой малочисленной. Однако, именно советской группой было положено начало работы переводчиков-синхронистов в парах. При синхронном переводе даже самый опытный переводчик непременно отстает от оратора. Переводя конец только что произнесенной фразы, он уже слушает и запоминает начало следующей. Если при этом в речи дается длинный перечень имен, названий, цифр, возникают дополнительные трудности. И вот здесь-то у наших переводчиков всегда приходили на выручку товарищи по смене. Они обычно записывали все цифры и названия на листе бумаги, лежавшем

Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2010. № 2

Р.А. Матасов,

канд. фил. наук, преподаватель кафедры теории и методологии перевода

Высшей школы перевода (факультета) МГУ имени М.В. Ломоносова;

e-mail: rmatasov@mail.ru

СИНХРОННЫЕ ПЕРЕВОДЧИКИ НА НЮРНБЕРГСКОМ ПРОЦЕССЕ: HUMANI NIHIL A ME ALIENUM PUTO

Автор статьи предлагает читателю взглянуть на Нюрнбергский процесс над главными немецкими военными преступниками глазами участвовавших в нём синхронных переводчиков, чтобы лучше понять, какие чувства и мысли владели ими во время работы в зале судебных заседаний. Синхронисты, обеспечивавшие успешную коммуникацию всех участников процесса, вопреки расхожему представлению о синхронном переводе как о сугубо механической деятельности работали творчески и самозабвенно. При этом их сложные душевные переживания по-разному проявлялись на процессе, свидетельствуя о том, что синхронисты работали не как автоматы, но как люди мыслящие, имеющие свои принципы и высокие моральные качества, а некоторые — даже специфическое чувство юмора.

Ключевые слова: Нюрнбергский процесс, синхронный перевод, механическая деятельность, чувства и мысли.

Roman A. Matasov,

Cand.Sc. (Philology), Teacher at the Higher School of Translation and Interpretation, Lomonosov MSU, Russia; e-mail: rmatasov@mail.ru

Simultaneous Interpreters at the Nuremberg Trial: Humani Nihil a Me Alienum Puto

The author of this article invites the reader to look at the Nuremberg Trial against leading Nazi war criminals through the eyes of the simultaneous interpreters who worked at the «six-million-word trial» so as to better understand the thoughts and emotions they experienced during the court sessions. Contrary to the common misconception about simultaneous interpreting as a purely mechanical activity, the interpreters worked creatively and selflessly. Every once in a while their complex feelings became apparent in various ways, which proves that the simultaneous interpreters did not work like soulless automatons. They were thinking human beings with their own principles, high moral qualities and even somewhat peculiar sense of humor.

Key words: the Nuremberg Trial, simultaneous interpreting, mechanical activity, feelings and thoughts.

Нюрнбергский процесс над главными немецкими военными преступниками стал беспрецедентным событием в мировой истории. По замечанию главного обвинителя от США Роберта Х. Джексона, Международный военный трибунал (МВТ) представлял собой «нововведение и эксперимент» [Нюрнбергский процесс…, 1957, т. I,

с. 277]. В самом деле, никогда прежде не предавались суду преступники, «завладевшие целым государством и самое государство сделавшие орудием своих чудовищных преступлений» [там же, с. 459]. Впервые в истории мировой судебной практики юристы разных стран попытались гармонично объединить в рамках одного процесса юридические традиции и принципы «соревновательной» англосаксонской и «дознавательной» континентальной правовых систем. Наконец, впервые на мероприятии всемирно-исторического значения был применён синхронный перевод1.

Сам процесс длился почти год, с 20 ноября 1945 г. по 1 октября 1946 г., однако ему предшествовала огромная подготовительная работа, выполнение которой, как, впрочем, и проведение самого процесса, были бы немыслимы и попросту невозможны без участия переводчиков. Чтобы у читателя сложилось общее представление о масштабе переводческих задач на процессе, приведём следующий факт: записи судебных заседаний и материалы, вошедшие в состав улик, были опубликованы на четырёх языках (русском, английском, французском и немецком) в сорока двух больших томах.

При этом важно избегать крайне упрощённого, шаблонного взгляда на организацию Суда народов. В этой связи справедливы слова российского историка А.Г. Звягинцева: «Нюрнбергский процесс всем кажется бравурным — всё было замечательно, собрались, договорились, главные обвинители от четырёх стран, судьи, адвокаты, всё идёт прекрасно. На самом деле там шла очень большая борьба» [Нюрнбергский процесс: уроки истории…, 2007, с. 39]. То была борьба разведок и контрразведок, фактов и аргументов, идеологий и целых философских систем. Знакомясь с переводами стенограмм речей судей, обвинителей и адвокатов, устных свидетельских показаний и допросов подсудимых, читатель невольно воспринимает их лишь как дословную запись на иностранном языке оригинальных слов выступавших, как продукт сугубо механической работы, нередко забывая о том, что за каждым словом, каждым предложением стоит тяжёлый труд переводчика, его колоссальное нервное напряжение, предельная сосредоточенность и вдохновение. Хорошо известны пароксизмы гнева и истерики, случавшиеся временами у некоторых подсудимых, известны и эмоциональные всплески в поведении главных обвинителей и судей. Переводчикам же молчаливо отказывают в праве проявлять какие-либо сильные чувства во время работы. Тот факт, что мало кто знает, каково было поведение синхронистов на процессе, свидетельствует об их главном качестве: высоком профессионализме.

1 Подробнее о синхронном переводе на Нюрнбергском процессе см., напр.: Матасов P.A. Синхронный перевод на Нюрнбергском процессе // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2008. №2. С. 18—34.

Хороший переводчик всегда незаметен. Тем большую ценность и интерес представляют для истории сведения о нестандартных ситуациях, возникавших в работе синхронных переводчиков в Нюрнберге.

Таким образом, приведённое ниже описание переводческих курьёзов, проказ и даже ошибок ни в коей мере не умаляет достоинства или качества работы нюрнбергских синхронистов, а, напротив, имеет целью показать, что все они, и в особенности те, кто в той или иной мере пострадал от преступлений нацистского режима (а таких было немало), работали на заседаниях не как бесчувственные автоматы. Это были мыслящие и тонко чувствующие люди, в силу специфики своей работы обязанные пропускать через себя мысли и чувства как обвинения, так и защиты.

Отбор переводчиков

В США ответственность за подбор квалифицированных переводческих кадров для американской делегации была возложена на Гильермо Суро, главу Центрального отдела переводов Государственного департамента. Фактически же эту работу выполнял по назначению Суро профессиональный лингвист, полковник Леон Достер2, высказавший идею использования синхронного перевода на процессе. Достер выбрал себе в помощники капитана 2-го ранга Альфреда Джилберта Стира и младшего лейтенанта Эрнеста Петера Юбералля.

Многие американские граждане и иммигранты, владевшие иностранными языками, узнавали о готовящемся процессе над главарями Третьего рейха из прессы, от родственников или коллег, после чего решали принять участие в процедуре тестирования письменных и устных переводчиков, отбиравшихся для работы в МВТ, поскольку находили эту миссию «уникальным шансом увидеть своими глазами нацистских чудовищ, долгое время терроризировавших весь цивилизованный мир» (здесь и далее перевод мой. — Р.М.) [Sonnenfeldt, 2006, p. 20].

Кандидаты, подавшие заявки в Госдеп, направлялись на тестирование к полковнику Достеру в Пентагон. Здесь помощник Достера Юбералль просил их назвать на родном и иностранном языках 10 деревьев, 10 автомобильных деталей и 10 сельскохозяйственных инструментов. За этим тестом следовали более сложные переводческие задания, целью которых было выявление способности кандидатов к устному и письменному переводу, хорошее знание военной и юридической терминологии, а также высокий общий культурный уровень.

2 Леон Достер работал в Джорджтаунском университете и возглавлял лингвистическую службу Пентагона.

Успешно прошедших вашингтонский тест посылали в Германию. По прибытии в Нюрнберг они отправлялись на собеседование к старшему переводчику американской делегации Рихарду Зоннен-фельдту. Сам Зонненфельдт в своих мемуарах даёт следующую характеристику некоторым из кандидатов: «[Сотрудники Госдепа], присылавшие их в Нюрнберг из Соединённых Штатов, явно недорабатывали. Многие из прибывших говорили на английском с гортанным немецким акцентом, а на письме калькировали немецкий синтаксис. В речи говоривших по-немецки нередко слышался венгерский и польский акцент. Как-то в мой кабинет бесцеремонно заявился невысокий толстяк и, вытянув вперёд руку в приветственном жесте, танцующей походкой направился ко мне со словами: «Misster Tzonnenfelt, I amm sooo glat to mit you. I speaka da seven linguiches and Englisch dee best» («Мистер Цоннефельт, я так рат знакомиться с фами. Я знать семь языкоф и англицкий луче всех»). Фраза «Англицкий луче всех» (Englisch dee besst) потом стала нашей любимой шуткой» [ibid., p. 20—21].

Некоторые из кандидатов, признанные Зонненфельдтом непригодными для работы в качестве устных переводчиков, не скрывали своей обиды. Как вспоминает сам Зоннефельдт, один из таких «отверженных» впоследствии писал о нём с язвительной иронией: «Там был парень по имени Зонненфельд [лрим. авт.: я прощаю ему забытую букву «т» в конце моей фамилии], который, вероятно, являлся самой важной персоной на Нюрнбергском процессе. Наделённый огромной властью, он мог любого переводчика, отобранного Государственным департаментом, отправить назад в Вашингтон с ярлыком «профнепригоден»» [ibid., p. 22].

Другие просто смирялись с неудачей и рассуждали так: «Подумаешь! Очень мне нужно сидеть за этой стеклянной перегородкой, как обезьяна в клетке» [Gaiba, 1998, p. 128].

В конце октября 1945 г. Достер и его помощники приехали в Германию, чтобы продолжить вербовку переводчиков уже в Европе и следить за монтированием в зале суда доставленного из США переводческого оборудования IBM. Будущих синхронистов находили в Швейцарии (в основном это были выпускники Женевской школы переводчиков), Бельгии, Нидерландах и других странах, граждане которых обычно свободно говорят на нескольких языках.

Тем не менее всего за месяц до начала процесса проблема квалифицированных переводческих кадров всё ещё стояла довольно остро. В конце концов, французская делегация пообещала доставить в Нюрнберг своих переводчиков к 7 или 8 ноября, а судья Лоренс официально заявил, что британская переводческая команда будет в городе 7 ноября. О соответствующих действиях советской стороны вспоминает синхронная переводчица Т.С. Ступникова:

«Оказалось, что вначале советская делегация… прибыла в Нюрнберг без переводчиков, ибо наши руководящие товарищи были убеждены в том, что в американской зоне американцы возьмут на себя не только решение всех экономических и технических проблем Нюрнбергского процесса, но и перевод на четыре языка: английский, немецкий, русский и французский. Когда же выяснилось, что синхронный перевод в зале суда разрешён только на родной язык переводчика и что, следовательно, перевод на русский с английского, немецкого и французского должен осуществляться советскими синхронистами, об этом сообщили в Москву, и там начали судорожно искать переводчиков с трёх других официальных языков процесса на русский. В то время это оказалось довольно сложным делом. Поэтому-то поиски переводчиков и были поручены… НКВД—КГБ, которому надлежало выполнить задание чуть ли не за одну ночь. Прекрасно вышколенные сотрудники этого… ведомства за 24 или (я уж не знаю точно) даже за 12 часов выполнили задание и доставили часть советских переводчиков в Нюрнберг непосредственно перед открытием процесса» [Ступникова, 2003, с. 14—15].

Как бы то ни было, к началу Суда истории все переводческие команды были сформированы и готовы к работе.

Гордость и убеждения

Иногда во время работы переводчики проявляли своеволие, которое объяснялось, однако, лишь стремлением защитить собственное достоинство и не изменить своим моральным принципам. В этой связи характерен эпизод, имевший место на одном из предварительных допросов Германа Геринга, впоследствии обвиняемого № 1 на Нюрнбергском процессе. Устным переводчиком на этом допросе работал упомянутый выше Рихард Зонненфельдт3. Когда в самом начале допроса Геринг попытался исправить перевод Зон-ненфельдта, этот 22-летний молодой человек решил преподать бывшему рейхсмаршаллу и наци № 2 урок хороших манер. Сам Зонненфельдт так описывает свои последующие действия: «Я ска-

3 Рихард Зонненфельдт — человек удивительной судьбы, достойной приключенческого романа. Сын немецких евреев, в 1938 г. он с братом при помощи родителей бежал из нацистской Германии в Англию. Рихарду было всего 15 лет и, по его собственному признанию, он знал по-английски меньше сотни слов. В последующие семь лет судьба забрасывала юного Зонненфельдта сначала в Австралию, потом в Индию и, наконец, в США. Войну он окончил рядовым американской армии, в составе которой успел принять участие в Арденнской операции и освобождении узников концентрационного лагеря Дахау. За это время Зонненфельдт выучил английский язык настолько хорошо, что в 1945 г. был назначен старшим переводчиком американской делегации в Нюрнберге.

зал: «Господин Gering (намеренно исказив его фамилию так, как это делали в Германии, когда я был ещё ребёнком; слово «gering» по-немецки означает «ничтожество»), когда я перевожу вопросы полковника на немецкий и ваши ответы на английский, прошу вас молчать до тех пор, пока я не закончу. После того как стенографистка запишет мой перевод, можете сказать мне, что конкретно вас не устраивает, а я уж решу, следует ли принимать к рассмотрению ваши комментарии. Впрочем, если хотите отвечать на вопросы без участия переводчика, так и скажите. Я буду только слушать и поправлять вас».

В его глазах вспыхнула зловещая искра. Он долго сверлил меня молчаливым взглядом и наконец сказал: «Моя фамилия Göring (Гёринг), а не Gering (Геринг)». <…> Мой ответ был таким: «Я здесь старший переводчик. Если вы больше не будете перебивать меня, я не буду искажать вашу фамилию, г-н Göring». Полковник Эймен наблюдал за выражением наших лиц во время этой короткой беседы. Я повернулся к нему и сказал: «Заключённый Геринг готов отвечать на ваши вопросы»» [Sonnenfeldt, 2006, p. 17—18]. Результат этой словесной дуэли был довольно интересным: в дальнейшем Геринг настаивал на том, чтобы именно Зонненфельдт переводил его на допросах.

19 октября 1945 г. Рихард Зонненфельдт зачитывал заключённым Нюрнбергской тюрьмы предъявляемые им обвинения. Тогда Геринг обратился к нему с любопытными словами: «Отныне хороший переводчик мне нужен даже больше, чем хороший адвокат» [ibid., p. 43].

Другой показательный пример — отказ некоторых переводчиков, прежде всего женщин, переводить неприличные высказывания выступавших или же стремление такие выражения смягчить. Причиной тому был, очевидно, строгий внутренний цензор, выработанный хорошим воспитанием и образованием. Так, один свидетель со стороны защиты рассказывал о «гуманных» условиях, созданных для узников одного из рабочих лагерей, в котором якобы имелись библиотека, бассейн и даже бордель. Молодая американская переводчица, переводившая показания этого свидетеля на английский, на последнем его слове запнулась и замолчала. Председательствующий судья Лоренс вмешался с вопросом: «Так что у них там было?» [Gaiba, 1998, p. 107] В этот момент раздался мужской голос начальника смены переводчиков: «БОРДЕЛЬ, Ваша честь!» [ibid.] Зал суда взорвался смехом.

Другая синхронистка, переводившая показания охранника одного из концентрационных лагерей, намеренно подбирала эвфемизмы для его наиболее резких высказываний. Например, выражение «на евреев можно было мочиться» [ibid.] она передала

как «на евреев можно было не обращать никакого внимания» [ibid., p. 107-108].

В обоих случаях переводчиц пришлось заменить, так как они, по мнению Альфреда Стира, серьёзно искажали оригинальные свидетельские показания.

Иногда возникали совсем комичные ситуации. Заместитель главного советского обвинителя полковник Ю.В. Покровский однажды беседовал со своими англоязычными коллегами, из которых кто-то вдруг употребил идиому «to throw the baby out with the bath water» (дословно: выплеснуть младенца вместе с водой), т.е. вместе с несущественными деталями упустить главное. Услышав эти слова, юная советская переводчица вспыхнула и решительно заявила по-английски: «Я не буду это переводить! Очень неприятное выражение!» [Nolan, 2007, p. 67]. Впрочем, идиому начальникам она всё же перевела, но не дословно, а просто разъяснив своими словами её смысл.

Под прицелом каждое слово

Одно-единственное слово, произнесённое кем-либо в суде, могло нередко оказать серьёзное влияние на ход процесса, а то и решить судьбу одного или нескольких обвиняемых. Это понимали все, от судей до подсудимых, но лучше других — синхронисты, поэтому старались «обеспечить предельную точность перевода» [Ступникова, 2003, с. 107], памятуя о том, что именно переводчика «действующие лица, когда дело принимает нежелательный оборот, превращают в козла отпущения» [там же].

Обвиняемые нередко начинали свои ответы со слова «Ja», которое в дословном переводе (т.е. «да») могло быть приравнено к признанию вины. Обвинитель, например, задавал такой вопрос: «Осознавали ли вы тогда, что ваши действия носят преступный характер?», на что обвиняемый отвечал: «Ja…». Однако в данном случае слово «Ja» служило всего лишь заполнителем паузы, требовавшейся подсудимому для размышлений, т.е. чем-то вроде русского «ну». Петер Юбералль обязал синхронистов с особым вниманием относиться к этому проблемному немецкому слову и не переводить его как положительный ответ до тех пор, пока не будут полностью убеждены в том, что обвиняемый с его помощью действительно выражает согласие с утверждением обвинителя, «…в противном случае по вашей вине человека могут признать виновным в том, чего он не совершал, и повесить. Ведь как только слово «да» фиксируется в протоколе, произнёсший его, считайте, обречён» [Gaiba, 1998, p.106].

Иногда переводчики слишком увлекались приёмом речевой компрессии, нередко из-за высокого темпа речи выступавших.

Свидетель по фамилии Пайн (Pine) впоследствии вспоминал: «…председательствующий судья сделал при всех замечание переводчице: «Послушайте, я хочу, чтобы вы переводили абсолютно точно всё, что я говорю. Вам ясно?» Та кивнула, и судья дал мне понять, что я могу продолжать, сказав «Да, г-н Пайн?» Переводчица тут же перевела: «Ja, Herr Tannenbaum4?»» [ibid., p. 107].

Ещё один интересный эпизод свидетельствует о том, что случайно обронённое слово порой может о многом сказать тому, кто понимает его значение и особенности употребления. Как известно, до и в начале процесса подсудимый Рудольф Гесс успешно симулировал потерю памяти, таким образом пытаясь уйти от ответов на неудобные вопросы обвинения. Специально созванная медицинская комиссия, в которую вошли маститые психологи и психиатры, должна была выяснить, вменяем ли Гесс или же только разыгрывает роль страдающего амнезией. Во время одного из медосмотров, на котором присутствовал Рихард Зонненфельдт, Гесс вдруг произнёс слово «Kladde», которое на немецком студенческом сленге означает папку для бумаг. Зонненфельдт так описывает свою реакцию: «»Kladde? — спросил я. — Что это такое?» «Даже не знаю, почему я вдруг употребил это слово», — признался Гесс.

Но мне не дали исследовать промах Гесса до конца, так как учёные мужи, не говорившие по-немецки, не поняли, что это молодёжное жаргонное словечко вряд ли могло оказаться в лексиконе человека, страдающего потерей памяти» [Sonnenfeldt, 2006, p. 34].

Во власти Деймоса и Фобоса

Нюрнбергские синхронисты трудились в крайне напряжённой и нервной обстановке. В ходе заседаний им очень часто приходилось видеть и слышать вещи, сеющие в душу страх и ужас, вызывающие отвращение и праведный гнев. Не всем удавалось совладать с эмоциями…

Бывали случаи, когда переводчики просто умолкали, будучи не в силах переводить свидетельские показания о жестоком обращении с узниками концентрационных лагерей. Молодая еврейская переводчица, блестяще справившаяся с предварительным тестом, не смогла переводить на рабочем заседании Трибунала. Она разрыдалась прямо в переводческом «аквариуме» и позже сказала начальнику смены: «Эти люди погубили двенадцать из четырнадцати членов моей семьи» [Gaiba, 1998, p. 81].

По признаниям многих синхронистов, их мучили ночные кошмары после просмотров на заседаниях американских документальных фильмов о немецких концлагерях.

4 «Tannenbaum» по-немецки означает «сосна», как и дословный перевод англий-

ской фамилии свидетеля — Pine.

6 ВМУ, теория перевода, № 2 81

За цифрами сухих статистических отчётов, оглашавшихся на суде, стояли трагические судьбы миллионов жертв нацистов. «Бывший министр [Шпеер] сознался, что он прекрасно понимал, что рабочие были отправлены в Германию из стран Европы против своей воли. Но своей задачей он всегда считал, чтобы таких насильственно пригнанных было в Германии как можно больше.

Признаюсь, что переводить эти слова мне было трудно. Подсудимый говорит: «Как можно больше!», а я мысленно уже готовлюсь сказать: «Как можно меньше!» Или я не должна верить своим глазам, убеждающим меня, что передо мною человек — подобие образа Божия, или я неверно расслышала эту чудовищную фразу: «Да, их гонят насильно, но пусть пригонят как можно больше!»» [Ступникова, 2003, с. 14].

Юмор как лучшее средство от стресса

Несмотря на предельную психологическую нагрузку, переводчики временами позволяли себе немного пошутить даже во время работы. Так, Петер Юбералль вспоминал забавный эпизод, главными героями которого стали один из синхронистов и председательствующий судья Лоренс: «Помнится, однажды он [Лоренс] задремал… переводчик с немецкого на английский понизил голос, а затем ВДРУГ НАЧАЛ ПЕРЕВОДИТЬ ОЧЕНЬ ГРОМКО. Лоренс вздрогнул и вскинул голову, а мы с улыбками переглянулись» [Оа1Ъа, 1998, р. 128].

Подшучивали переводчики и друг над другом. Татьяна Ступникова вспоминала: «Захожу в комнату переводчиков рядом с залом суда, чтобы попрощаться с нашими зарубежными коллегами. И здесь они мне неожиданно объявляют, что я должна тянуть жребий, а жребий решит: кто из переводчиков будет работать во время казни. Я всячески сопротивляюсь, но меня заставляют тянуть из ящика аккуратно свёрнутую бумажку с роковым решением. Моё «счастье» мне не изменило: идти на казнь выпадает именно мне. Мои решительные протесты не имеют успеха… до тех пор, пока в дверях не появляется очередная жертва и весь розыгрыш не повторяется сначала. Так шутили в Нюрнберге переводчики-синхронисты» [Ступникова, 2003, с. 190].

Впрочем, и сами переводчики иногда становились предметом шуток. Тоненькие возбуждённые голоса молодых синхронисток, переводивших свидетельские показания матёрых нацистских генералов, невольно вызывали улыбки у присутствующих в зале. Генерал-майора Эрвина Лахузена, потомственного аристократа, выступавшего свидетелем на суде, переводил не очень образованный германо-американец. Вылушав его перевод, заместитель председательствующего судьи Биркетт спросил: «Что это был за язык?» «Бруклинский», — ответил Стир [Оа1Ъа, 1998, р. 107].

Сочувствие или профессиональная этика?

Интересно проанализировать душевное состояние синхронистов, чтобы понять, какие чувства они испытывали к главным военным преступникам в ходе процесса. Для этого необходимо иметь определённое представление о двух сущностных и на первый взгляд взаимоисключающих характеристиках синхронного перевода. Первая, например, так выражена известным российским переводоведом Г.В. Черновым: «Практическая деятельность синхронного переводчика успешна тогда, когда его не замечают. Чем меньше видна индивидуальность переводчика, чем точнее его перевод, чем чётче и спокойнее его речь, тем менее он заметен, тем более естественным становится акт коммуникации» (курсив мой. — Р.М.) [Чернов, 2007, с. 4]. Вторая характеристика состоит в том, что «у многих переводчиков… есть в ментальности игровое, актёрское начало» [Виссон, 2007, с. 37]. Таким образом, на Нюрнбергском процессе синхронист словно бы оказывался меж двух огней: с одной стороны, кто-то мог обвинить его в равнодушии и безучастном отношении к преступлениям тех, кого он переводил; с другой стороны, его можно было заподозрить в сочувствии и даже симпатии по отношению к нацистским главарям. Однако за видимой стороной деятельности синхронных переводчиков, независимо от их стиля работы, скрывались все те искренние переживания и плоды осмысления того, чему они стали свидетелями на процессе. Очень ярко эти переживания и мысли, собственные и своих коллег, описала Т.С. Ступникова, которая на допросе Заукеля сполна проявила своё актёрское начало, увлёкшись разыгрывавшейся на её глазах драмой, и которую из-за этого можно было уличить в том, что она «проявила сочувствие к Заукелю и даже оплакивала его судьбу» [Ступникова, 2003, с. 132]: «…слушая их <подсудимых> диалоги с защитниками и обвинителями, я иногда ощущала острое желание высунуть голову из нашего переводческого «окопа» и громко крикнуть судьям: «Этого надо повесить. По его вине на полях сражений и в концентрационных лагерях погибли тысячи отцов, мужей и сыновей!» Или: «Он не пожалел даже немецких детей, послав их в последние дни войны защищать бесноватого фюрера!» Или: «Он замучил тысячи ни в чём не повинных граждан Европы, угоняя их в Германию!» Или: «Он вешал и резал, как скотину, своих соотечественников!» Или: «Он преследовал и зверски уничтожал людей только за то, что они, по его мнению, не принадлежали к арийской расе!»» [там же, с. 167]. Но этот крик души оставался неслышен для окружающих, ведь переводчики, связанные клятвой переводить всё услышанное «точно, полно и правдиво» [Sonnenfeldt, 2006, p. 16], не имели права озвучивать свои мысли.

«Вы сокращаете мне жизнь на несколько лет!»

А что же подсудимые? Как они относились к синхронистам? Некоторые, в особенности Геринг и Розенберг, часто и довольно жёстко их критиковали. Геринг намеренно использовал свои нападки в качестве тактического приёма, хотя открыто признал эффективность синхронного перевода во время процесса и заметил однажды синхронистам: «Вы сокращаете мою жизнь на несколько лет!» [Gaiba, 1998, p. 110].

Другие подсудимые, напротив, с большим уважением относились к труду устных переводчиков и стремились им помогать. Ещё до начала процесса во время бесед с американским военным психологом Леоном Голденсоном заключённый Ганс Франк учтиво обращался к переводчику Голденсона Триесту «господин переводчик» [Голденсон, 2008, с. 61]. Альберт Шпеер не скрывал своего восхищения работой синхронистов и переводческим оборудованием. В своих мемуарах он пишет: «Однако в зале суда мы видели только враждебные лица, встречали ледяные догмы. Исключением была будка синхронных переводчиков. Оттуда можно было ожидать дружеский кивок» [Gaiba, 1998, p. 129]. Много места в своих мемуарах уделил синхронистам Ганс Фриче. В ходе процесса он даже написал «Рекомендации для выступающих», которые раздал всем остальным подсудимым. Рекомендации носили лингвистический характер. Например, Фриче советовал соседям по скамье во время выступлений строить предложения таким образом, чтобы смысловой глагол оказывался в них как можно ближе к началу, что значительно облегчало работу синхронистам. Ялмар Шахт, выросший в Бруклине и прекрасно говоривший по-английски, а также уже упомянутый Шпеер нередко помогали синхронистам, подсказывая им эквиваленты проблемных немецких слов и выражений. Такое сотрудничество не должно вызывать недоумение или неприязнь у читателя. По справедливому замечанию переводоведа Франчески Гайбы, подсудимые «считались невиновными, пока обратное не было доказано судом. В конечном итоге два наиболее настроенных на сотрудничество подсудимых, Фриче и Шахт, были оправданы» [ibid., p. 130].

Процесс шести миллионов слов

Нюрнбергский процесс завершился 1 октября 1946 г. объявлением главным нацистским преступникам приговоров, воспринятых «с удовлетворением… всем прогрессивным человечеством» [Нюрнбергский процесс…, т. V, с. 11]. Специалисты подсчитали, что на судебных заседаниях было произнесено свыше 6 миллионов

слов, которыми красноречиво выразилась трагедия самого масштабного военного конфликта в истории человечества. Слово, как известно, может разить не хуже настоящего оружия. Синхронные переводчики принимали самое непосредственное участие в словесной войне, которой явился Нюрнбергский процесс, постоянно находились на острие вербальных атак и иногда терпели поражение, но чаще совершали переводческие подвиги, несмотря на порой глубокие душевные раны. Каждый из синхронистов был полноправным участником этого грандиозного исторического события и поэтому мог вслед за всеми, кто внимательно следил за происходившим в зале № 600 нюрнбергского Дворца правосудия, сказать о себе словами Публия Теренция: «Homo sum: humani nihil a me alienum puto», т.е. «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо!»

Список литературы

Виссон Л. Синхронный перевод с русского на английский. 7-е изд. М.:

Р. Валент, 2007. 320 с. Голденсон Л. Нюрнбергские интервью | Пер. с англ. Б. Кобрицова. Екатеринбург: У-Фактория, 2008. 672 с. Нюрнбергский процесс над главными немецкими военными преступниками: Сб. мат-лов: В 7 т. Т. I. Подготовка суда. Открытие процесса. Вступительные речи главных обвинителей. Заговор I Под общ. ред. Р.А. Руденко. М.: Государственное изд-во юрид. литературы, 1957. 800 с. Нюрнбергский процесс над главными немецкими военными преступниками: Сб. мат-лов: В 7 т. Т. V. Допросы подсудимых и речи адвокатов | Под общ. ред. Р.А. Руденко. М.: Государственное изд-во юрид. литературы, 1957. 884 с.

Нюрнбергский процесс: уроки истории. Материалы международной научной конференции | Под ред. Н.С. Лебедевой, В.В. Ищенко; сост. Ю.М. Коршунов. М.: ИВИ РАН, 2007. 267 с. Ступникова Т.С. Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика. 2-е изд. М.: Возвращение, 2003. 200 с. Чернов Г.В. Теория и практика синхронного перевода. 2-е. изд. М.: Изд-во ЛКИ, 2007. 208 с.

Gaiba, Francesca. The Origins of Simultaneous Interpretation: The Nuremberg

Trial. Ottawa: University of Ottawa Press, 1998. Nolan, James. Interpretation: Techniques and Exercises. Bristol; Buffalo; Toronto: Multilingual Matters Ltd., 2008. Sonnenfeldt, Richard W. Witness to Nuremberg. New York: Arcade Publishing, 2006.

Фото: ru.wikipedia.org

На полях конференции «Нюрнбергский процесс: перевод, изменивший судьбы людей» корреспондент журнала “Международная жизнь” задал несколько вопросов советнику Министра иностранных дел Алексею Фёдорову, в обязанности которого входит подбор переводчиков для работы в МИД.

“Международная жизнь”: Чем на Нюрнбергском процессе русский перевод отличался от других?

«Для всех дело (синхронный перевод – прим.авт.) это было новое и крайне ответственное» (Алексей Фёдоров)

Алексей Фёдоров: Общей системы сравнения не существовало, языковые группы работали отдельно, каждая переводила на родной язык. Качество перевода на русский язык контролировала и оценивала советская делегация, точно так же как и другие делегации — на свои языки. Всей переводческой командой, в количестве примерно 500 человек, в организационном плане руководил американский лингвист Зонненфельдт, он же тестировал и отбирал англо- и немецкоговорящих переводчиков. А у наших переводчиков руководителем был в начале молодой сотрудник НКИД, в будущем выдающийся советский дипломат Олег Трояновский, а затем Евгений Гофман. Первый состав советских переводчиков, как мне известно, Олег Александрович подбирал из числа своих однокашников по ИФЛИ. Многие переводчики  немецкого были из военных, да, впрочем, и сам Трояновский также учился в Военном институте иностранных языков. Какого-либо особого аналитического сопоставления перевода на разные языки на Нюрнбергском процессе не было. Для всех дело это было новое и крайне ответственное.

“Международная жизнь”: А есть ли сейчас отличия в работе российских переводчиков по сравнению с иностранными?

Алексей Фёдоров: Нюрнбергский процесс показал эффективность и неизбежность синхронного перевода на крупнейших международных форумах. Его опыт был использован для создания переводческой службы в ООН, где рабочих языков было больше, чем в Нюрнберге. С тех пор синхронный перевод  стал обязательным атрибутом международной организации.

«Возник миф о синхронных переводчиках как о своего рода «священных безумцах»» (Алексей Фёдоров)

Профессия оказалась востребованной, стала пользоваться почетом, уважением и хорошо оплачиваться. Возник миф о синхронных переводчиках как о своего рода «священных безумцах». Они – замечательные люди с необычайными дарованиями. Но это отчасти верно, особенно  в отношении первого поколения синхронных переводчиков, некоторые из которых начинали свою карьеру еще в Лиге Наций. Среди этого поколения были и дипломаты, и журналисты, и даже  контр-адмирал французского флота, мой первый начальник в переводческой службе Секретариата ООН.

«С тех пор (после Нюрнберга – прим.авт.) синхронный перевод стал обязательным атрибутом международной организации» (Алексей Фёдоров)

Опыт Международного военного трибунала (МВТ), а затем работы различных  учреждений и комитетов ООН привел к мысли о необходимости создания в нашей стране отдельной целевой программы, названной «Курсами переводчиков ООН», на базе МГПИИЯ имени Мориса Тореза (ныне МГЛУ) для плановой подготовки советских кадров, которые могли бы обеспечивать перевод на русский язык на различных международных конференциях, где, за редкими исключениями, до этого преобладали русские эмигранты первой, революционной, и второй, военной, волн эмиграции.

«…уроки Нюрнберга в полной мере усвоены не были» (Алексей Фёдоров)

Росло также число западноевропейских переводческих школ, но мне кажется, в некоторых из них уроки Нюрнберга в полной мере усвоены не были. Иначе как объяснить их тезис о том, что синхронный перевод не позволяет передать полностью содержания оригинала? В парижской школе перевода, где я проходил стажировку в студенческие  годы, я слышал, например, от педагогов  и преподавателей Сорбонны –  «идеологов» синхронного перевода, что синхронный перевод позволяет сохранять  примерно 60 процентов  текста оригинала. А больше, якобы, и не нужно, –– в силу естественной избыточности текста, наличия в нем развернутых фигур политеса и других малозначащих деталей. Очень сомнительная установка.

Насколько могу судить, и теперь в Евросоюзе, где, так сказать, под ружьём находятся несколько тысяч штатных переводчиков и ещё больше внештатных (при 26 языках ), до сих пор бытуют отголоски такого представления.

«Они (переводчики – прим.авт.) обязаны работать на максимуме возможного…» (Алексей Фёдоров)

В наших  переводческих школах и тем более в МИД это не так. Для нас такой посыл неправилен и методически, и, главное, практически. Синхронный перевод сейчас широко используется на межгосударственных переговорах, в том числе на самом высоком уровне. И там, конечно, переводить 60 процентов — недопустимо. Нужна 100-процентная точность и полнота. К этому мы наших переводчиков даже не призываем, а требуем этого. Они обязаны работать на максимуме возможного, передавать если не 100, то 98-99 процентов сказанного. Как в Нюрнберге.
“Международная жизнь”: Можете ли вы привести примеры неточностей и ошибок в переводе Нюрнбергского процесса?

Алексей Фёдоров: Реальногоопыта синхронного перевода тогда ни у кого не было. Олег Александрович Трояновский, который отвечал на первом этапе за подбор переводчиков, выбирал тех, кто, по его мнению, был способен переводить синхронно. Но, тем не менее, серьезных ошибок переводчики не допускали. И это при том, что к любой неточности и оговорке придирались, и весьма рьяно, сидящие на скамье подсудимых военные преступники! Геринг жаловался: синхронные переводчики сокращают срок моей жизни.

«В МИД профессия переводчика в чести, что облегчает работу» (Алексей Фёдоров)

Ошибок не было, но были курьезы.  О них (но и о многом другом тоже) пишет в своей книге «Нюрнбергский эпилог» секретарь советской делегации Александр Полторак. Одна из наших переводчиц с изумлением для себя услышала, что переводит такую фразу: «В водах Северного моря был выловлен мальчик. Когда его хорошенько отмыли, обнаружили на нём клеймо Глазго”. Это был не мальчик, а буй. На английском языке эти слова похожи: boy и  buoy. Ее невольная ошибка вызвала смех у делегации.
Другой случай – переводчица услышала фразу о троянском коне. Она не знала, что это такое, поэтому пришла в замешательство. Какая лошадь? При чём здесь лошадь? Это тоже было воспринято с юмором, но она очень сильно переживала свою оплошность.
Такие ошибки были. Это и понятно. Ораторы говорят по-разному. У кого-то более чёткая дикция, у других менее, ораторы говорят с различными акцентами, кто-то медленно, кто-то слишком быстро. В языках существуют диалектальные отличия. Случаи недопонимания и оговорки исключить невозможно, хотя они должны быть сведены до минимума. Важно правильное к ним отношение. В МИД  профессия переводчика в чести, что  облегчает работу. Объясняю это в том числе и тем, что и руководители Министерства, и руководство страны с пониманием относятся к возможным переводческим огрехам. От них никто не застрахован.

“Международная жизнь”: Можете рассказать о более современных ошибках?

«Совершить подобную ошибку – лучше, чем самозванно отредактировать выступление человека, который прекрасно понимал, что он говорит и кому» (Алексей Фёдоров)

Алексей Фёдоров: Читателей «Международной жизни» больше всего интересуют ошибки? Кроме ошибок, существуют ведь также » заколдованные места» или трудности перевода… Когда корифей дипломатического перевода Виктор Михайлович Суходрев переводил интервью Н. С. Хрущёва  американскому телевидению, интервьюер позволил себе такую ремарку: “You’re barking at the moon”. И Суходрев перевёл: “Вы лаете на луну”. Хрущёв негодовал. Он был оскорблён, что к нему — главе государства — так непочтительно обращаются, и ответил очень резко. До сих пор идут споры,  а как надо было сказать? “Вы уходите от темы”; “вы говорите не о том, о чём я задал вопрос”? Я считаю, что Суходрев поступил правильно. Совершить подобную ошибку –– лучше, чем  самозванно отредактировать выступление человека, который прекрасно понимал, что он говорит и кому.

Но есть и другая категория ошибок. Самым известным является пример  перевода публичных выступлений президента США Джимми Картера, когда тот был с визитом в Польше, кажется, в 1979 году. С ним работали два  переводчика. Один плохо понимал английский язык. Второй переводчик говорил на польском языке, вышедшем из употребления. Несколько раз он переводил слова Картера так, что аудитория смеялась – то ли над переводчиком, то ли над ситуацией. Картер говорит: “Я приехал в Варшаву из Вашингтона…”. А в переводе звучит: “Я бросил Вашингтон…” –  использован ветхий глагол, который означает отсутствие желания вернуться. Неудачный перевод  заслонил политическое содержание визита Картера. Пресса писала об ошибках перевода чаще, чем о том, зачем Картер приехал в Польшу. Это хрестоматийный случай того, как главу государства переводили не на должном уровне.

“Международная жизнь”: Как идеология влияла на перевод?
Алексей Фёдоров: Перевод от идеологии не должен зависеть. Задача переводчика –  сохранить содержание высказывания и перенести его без искажений в иную языковую оболочку. Не меньше, не больше. Но в период холодной войны идеология влияла и на перевод, и на переводчиков. Это бывало. Влияла плохо. Особенно на переводчиков.

«…в период холодной войны идеология влияла и наперевод, и на переводчиков» (Алексей Фёдоров)

На Нюрнбергском процессе советским переводчикам пришлось нелегко вдвойне. Многие из них нервничали,  понимая важность своей работы для хода судебного процесса и нехватку собственного опыта. Но кроме того,  опасались последствий возможных ошибок. Ошибка могла стоить дорого, очень дорого. Творческому делу (а перевод — это творческий процесс) страх, конечно, мешал… Об этом  говорит в своих воспоминаниях «Ничего, кроме правды» Татьяна Ступникова, одна из наших переводчиц в Трибунале. К счастью, мы живём в другой стране, в другое время.

“Международная жизнь”: Влияет ли позиция государства на перевод сегодня?
Алексей Фёдоров: А как она может на него влиять? Если имеется в виду, что переводчик должен разбираться в проблематике современных международных отношений  и правильно понимать позицию правительства своей страны по тому или иному вопросу международной политики, ответ, конечно, да. Когда он работает в составе делегации, то он эту позицию помогает продвигать и отстаивать правильным и точным переводом. Это его работа, его компетенция.

“Международная жизнь”: Как меняется профессия переводчика?
Алексей Фёдоров: Синхронных переводчиков становится больше, синхронный перевод используется все шире. Важно сохранить качество перевода и не уронить репутацию профессии. Всё чаще используют дистанционный перевод, когда переводчик лишён контакта с аудиторией. Это проблема. Техническая среда влияет на содержание работы. Мы вместе с коллегами из переводческих вузов делаем всё, чтобы традиции полноты, чёткости, грамотности, общей культуры перевода сохранить и преумножить.

“Международная жизнь”: Как на профессии сказывается развитие новых технологий?

Алексей Фёдоров: Думаю, что  переводческий труд в будущем во многом будут заменять машины и artificial intelligence. Возникают новые профессии, например, постредактор. Кто он, айтишник или все-таки лингвист? Не очень ясный вопрос. Это относится и к письменному, и в какой-то степени к устному переводу. Технические достижения, разумеется, надо использовать. Но еще  надолго сохранится потребность в  высококвалифицированных специалистах, которых машина не может заменить, в частности, на переговорах, на которых речь идет о важнейших вопросах мировой повестки дня. Механических переводческих устройств там не будет.
“Международная жизнь”: Какие вызовы перед переводом возникают сейчас?

«Молодежь сейчас очень талантлива и разносторонне развита, но хуже разбирается в политических и исторических реалиях времен войны и послевоенных лет» (Алексей Фёдоров)

Алексей Фёдоров: Применительно к той области, о которой мы говорим, проблема на мой взгляд в том, что сейчас сузился горизонт понимания и знания культуры и истории международных отношений. Скажем, переводчики моего поколения имели представление и о культуре, и об истории конца XIX–XX века. Это был горизонт 70–80 лет. Сейчас, возможно, в силу того, что историческое время, по словам Сергея Петровича Капицы,  уплотнилось, этот горизонт сузился до 30–40 лет. Молодежь сейчас очень талантлива и разносторонне развита, но хуже разбирается в политических и исторических реалиях времен войны и послевоенных лет. Даже о Советском Союзе представления у молодых людей приблизительные, полумифические. Советское время видится им то в розовых красках, то в чёрно-белом цвете. Нам приходится обращать внимание на то, чтобы переводчики постоянно заботились о повышении уровня личной общей и исторической культуры. Иначе они не будут понимать, о каких вещах идёт речь. Один маститый синхронный переводчик, правда, любил повторять, что ему абсолютно безразлично, что и кого переводить, он профессионал и достиг такого уровня мастерства, что оратор ему по большому счету и не нужен, но я так не считаю.

«…необходимо хорошо владеть русским литературным разговорным языком 30–50-летней давности. Это нужно, но не всем доступно» (Алексей Фёдоров)

Переводчики сейчас — профессия преимущественно молодая. Она молодеет и феминизируется. А современные политики, государственные деятели — это, конечно, не геронтократия позднесоветского политбюро, но люди более зрелого возраста. Есть понятие молодёжного жаргона. Причем он меняется: раз в 10-15 лет происходит его обновление. У молодых переводчиков и переводчиц возникает порой искушение  говорить и переводить на своем поколенческом языке, но для того, чтобы профессионально переводить на высоком уровне, необходимо хорошо владеть русским литературным разговорным языком 30–50-летней давности. Это нужно, но не всем  доступно.

“Международная жизнь”: Кем, если не переводчиком, вы могли стать?

Алексей Фёдоров: Я считаю, что в моей жизни произошло мистическое совпадение, потому что помню, как, отвечая на вопрос моей любимой учительницы русского языка: «Кем ты хочешь стать?» сказал ей: «Хочу стать кадровым офицером ». Причём не очень понимал, что значит  «кадровый», видимо – настоящий офицер. Но сразу добавил: «Или писателем». Вроде бы одно исключало  другое. Разве что Льву Толстому это удалось совместить, да и то — не сразу и на время.

Но вот какое-то время назад я понял, что эти мои противоречивые устремления осуществились. Я всю жизнь работаю в системе Министерства иностранных дел, где дисциплина, как говорил А. А. Громыко, не менее, а, возможно,  более строгая, чем в армии. И я писатель в том смысле, что работаю со словом, создаю в качестве переводчика  письменные и устные тексты. Так это произошло… И меня это радует.

Читайте другие материалы журнала «Международная жизнь» на нашем канале Яндекс.Дзен.

Подписывайтесь на наш Telegram – канал: https://t.me/interaffairs

На Нюрнбергском трибунале работали в числе прочих и советские переводчики, для которых переводить подробности жутких преступлений нацистов стало настоящим шоком.

Во время проведения Нюрнбергского трибунала мало кто мог оставаться равнодушным. Особенно сильное напряжение испытывали переводчики синхронисты, в задачу которых входило переводить все детали фашистских зверств.

Свидетельством тому, что даже переводчикам, которым по долгу службы полагалось быть беспристрастными, это не удавалось является происшествие, произошедшее во время допроса одного из военных преступников Фрица Заукеля.

Заукель не выдержал и сорвался на крик во время того, как заместитель главного обвинителя от Америки Томас Додд перечислял его преступления, и приводил доказательства вины. Их перепалка перешла и на переводчиков. Татьяна Ступникова, которая переводила Заукеля, стала перекрикиваться со своим коллегой, который переводил американца, пока председатель трибунала Лоуренс Джеффри не остановил заседание, чтобы эмоции немного улеглись.

Надо сказать, что во время Нюрнбергского процесса в истории был впервые на таком высоком уровне применен именно синхронный перевод. Советской делегации пришлось нелегко, поскольку Нюрнберг находился в американской оккупационной зоне. Представители СССР надеялись, что обслуживающие трибунал американцы предоставят своих синхронистов, но этого не случилось. Поэтому НКВД пришлось спешно искать таких специалистов.

Условия работы переводчиков были жесткими, ведь для корректного перевода необходима звуконепроницаемость кабины, чего во время Нюрнбергского процесса не было. Переводчики находились в стеклянных т. н. аквариумах с наушниками и единственным микрофоном, который они передавали друг другу.

Работы было очень много, и она осложнялась дополнительной психологической нагрузкой, когда приходилось переводить мельчайшие детали зверств фашистов, которые озвучивали свидетели обвинения. Самая большая нагрузка ложилась на переводчиков с немецкого языка. Им нужно было переводить речи подсудимых, и речи их адвокатов, которые иногда длились больше часа.

На втором месте по загруженности были английские переводчики, а вот переводчики с французского языка иногда откровенно скучали в ожидании, когда появится французская реплика. В этих сложнейших рабочих условиях проявилась и тенденция к взаимопомощи советских переводчиков. Когда выступающий приводил большое количество имен или чисел переводчики фиксировали все это на бумаге, чтобы у их сменщика была возможность все перечитать, и тем самым облегчить себе задачу.

Опубликовано:
Elsa

Нюрнбергский процесс, начавшийся 20 ноября 1945 года, шел 10 месяцев и 10 дней.

Суд народов явился ответом на небывалые ранее в мировой истории злодеяния фашистов, стал важной вехой в развитии международного права.

Трудные задачи и очень высокая ответственность легли в те дни на плечи переводчиков. Ведь именно от умения квалифицированно, быстро и абсолютно адекватно перевести услышанное во многом зависел успех обвинения. Синхронный перевод сразу на несколько иностранных языков начал применяться лишь в сороковых годах и на Нюрнбергском процессе прошел серьезную обкатку. Затем он был применен на Токийском процессе, а потом уже и в Организации Объединенных Наций.

Группу советских переводчиков в Нюрнберге с февраля 1946 года возглавлял Евгений Гофман. Он оставил свои рукописные воспоминания, которые автору этих строк не так давно передал его сын. Наибольший интерес в них, конечно же, представляют истории, касающиеся непосредственной работы переводчиков. Вот как, по его описаниям, все тогда начиналось.

На другой день после приезда американцы, возглавлявшие группу переводчиков, устроили проверку новичкам. Из зала в микрофон читался немецкий текст, который нужно было переводить на остальные рабочие языки — русский, французский и английский. Проверка прошла благополучно.

Каждая делегация обеспечивала перевод на свой родной язык. Перевод на немецкий язык делали американские переводчики. В каждой из четырех открытых сверху кабин одновременно сидели переводчики с английского, немецкого и французского. На столе кабины, перед стеклом, за которым сразу же начинались скамьи подсудимых и до них, не будь стекла, можно было дотянуться рукой, стоял переносной микрофон. Им завладевал один из переводчиков, в зависимости от того, выступал ли оратор на английском, немецком или французском языке. Случалось, что за 6 часов работы французскому переводчику ни разу не пришлось произнести ни слова. Зато, когда выступали подсудимые и их защитники, немецким переводчикам приходилось жарко. Часто они работали без отдыха всю смену — 1,5 часа, а когда кто-то выбывал по болезни, то и две, и даже три смены.

Среди иностранных переводчиков преобладали американцы. В основном это были люди солидного возраста и с большим переводческим стажем. Значительная часть из них были русские эмигранты, прожившие много лет в Англии или США. При знакомстве они нередко представлялись: «князь Серебрянников», «князь Васильчиков», «граф Толстой…».

В иностранных делегациях между синхронными и письменными переводчиками было проведено строгое размежевание. Синхронные переводчики не занимались письменными переводами и наоборот. У нас же таких разграничений не было. Жили дружно. По вечерам после работы и в перерывах между сменами сверяли свои стенограммы с оригиналами, правили их и считывали после перепечатки на машинке, переводили документы и речи, выступали в роли устных переводчиков при переговорах с представителями других делегаций.

Процесс не всегда шел ровно. Были случаи, когда во время заседаний вдруг все стопорилось. Переводчики — в основном американцы, наши себе такого не позволяли — вскакивали, срывали с себя наушники, отказывались переводить. Заседание трибунала прекращалось. Происходило это тогда, когда оратор, несмотря на сигналы, что называется, мчался, закусив удила… Ему делалось внушение, он просил извинения, и трибунал опять продолжал работу.

Но были моменты и покруче. Однажды трибунал вообще несколько дней не заседал — стенографистки объявили забастовку, требуя повышения заработной платы. И их требования были частично удовлетворены.

Не все ладилось и в работе советской делегации, хотя, по традиции тех лет, об этом никогда и нигде не говорили. Советские представители ходили, как правило, в военной форме, тогда как союзники предпочли штатское. Видимо, считалось, что форма дисциплинирует содержание. Но люди — с Запада или с Востока — порой одинаково далеки от совершенства. Даже в Нюрнберг, несмотря на строгий отбор, в состав советской миссии попали разные офицеры. В связи с чем возникали непредвиденные сложности, конфликты, иногда доходило даже до ЧП.

Классическая ситуация соперничества однажды обернулась неприятными инцидентами. Следствием во время процесса занималась прокурорская группа во главе с Г.Н. Александровым. Она находилась в подчинении Главного обвинителя от СССР Р.А. Руденко. Оперативные вопросы решала специальная бригада главного управления контрразведки СМЕРШ. Руководил ею М.Г. Лихачев.

Между ними были трения. Некоторые работники группы питали подозрения друг к другу, обменивались упреками, а иногда дело заходило еще дальше. Еще до начала процесса Лихачев донес в Москву, что Г.Н. Александров якобы «слабо парирует антисоветские выпады обвиняемых». Александрову пришлось письменно оправдываться перед прокурором СССР Горшениным. Но и этим история не закончилась. Помощник главного обвинителя Л.Р. Шейнин, который впоследствии сам оказался в застенках МГБ, в своих показаниях утверждал, что одной из причин его ареста стал именно конфликт с Лихачевым.

По свидетельству Шейнина, Лихачев с первых дней в Нюрнберге показал себя заносчивым человеком, чем вызвал крайне негативное отношение к себе. «И вот дошло до того, — писал Шейнин, — что Лихачев вовлек в сожительство молоденькую переводчицу, проживавшую в одном с нами доме, и она забеременела. Лихачев принудил ее сделать аборт, и найдя немца-врача, заставил его провести операцию, прошедшую неудачно».

8 декабря 1945 года был смертельно ранен один из водителей советской делегации возле «Гранд-отеля». Поползли слухи о попытке покушения на Руденко, однако более вероятной целью был Лихачев. Его переводчица О. Г. Свиридова позднее вспоминала этот случай. Многие вечера проводились в ресторане «Гранд-отеля». Однажды Лихачев вместе с компанией поехал туда на очень заметном лимузине — черно-белом «Хорьхе» с салоном из красной кожи. Говорили, что он из личного гаража Гитлера. У Лихачева была привычка садиться впереди, справа от шофера. Не доезжая до «Гранд-отеля, компания вышла из машины, решили остаток пути пройти пешком.

Буквально минутой позже кто-то в форме рядового американской армии рывком распахнул переднюю правую дверь подъехавшей к «Гранд-отелю» машины и в упор выстрелил в шофера Бубена. Свиридова была склонна считать, что жертвой нападавшего должен был стать Лихачев, поскольку тот наверняка думал, что Лихачев, как всегда, сидит на своем обычном месте. Смертельно раненный Бубен успел лишь сказать: «В меня стрелял американец».

По словам Шейнина, обо всем, что происходило в Нюрнберге, в особенности о скандале вокруг Лихачева, Руденко сообщил приехавшему в Нюрнберг прокурору СССР Горшенину, а тот передал информацию в ЦК партии и начальнику СМЕРША Абакумову. Лихачева отозвали из Нюрнберга и посадили на десять суток под арест. А по прошествии времени он стал заместителем начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР . Шейнин считал, что, занимаясь делом Еврейского антифашистского комитета, Лихачев выместил зло на нем, Шейнине, выбив компрометирующие показания для его ареста.

Правда, и сам Лихачев вскоре превратился из охотника в дичь. В те смутные дни жесткой подковерной борьбы он тоже был осужден и расстрелян. К сожалению, эта история — далеко не единственное происшествие, которое сопровождало многомесячный марафон Нюрнбергского процесса.

Полный текст версии читайте в журнале «Орден» в декабре с.г.