Ошибка создателя книга

Давид Константиновский

Ошибка создателя

От автора

Представьте себе, что автор пишет главу, читает ее друзьям, и выслушивает их догадки о том, как будет развиваться действие; затем автор снова садится за стол и следующую главу детектива пишет «наоборот»: герои ведут себя совершенно иначе, нежели предполагают друзья; автор читает им и эту главу, и так далее… Результаты работы — перед вами. Откуда детали?

Я не знаком с международными шпионами, нет у меня связей и со «специалистами» по ювелирным магазинам.

Вот я и решил перенести действие в будущее, да еще и на Луну.

Вступая в этот фантастический мир, я обнаружил, что он уже описан, и мне, пришельцу, следует принять его как реальность. Так я и сделал. И не был удивлен, когда герой обратился к Свифту: его тень присутствует там…

Осталось дать повести название. И тут дело остановилось; даже друзья не могли ничего придумать; мне уже пришло в голову: «Эта повесть — ошибка ее создателя…» Что ж! Пусть будет так.

— Ну, а на Земле разве ничего интересного не происходило?

Она взглянула на меня, слегка нахмурившись:

— Нет, ведь роботы на Земле не применяются.

А. Азимов.

Использование роботов для домашних работ — 1988 г.

Прогноз «Рэнд корпорейшн».

Конгрессмены-законодатели пытались угнаться за этим бурным развитием событий и обуздать его в правовом отношении. Сенатор Гроггнер лишил разумные устройства права приобретать недвижимость; конгрессмен Каропка — авторских прав в области изящных искусств, что вновь вызвало волну злоупотреблений, ибо стиральные машины с творческими наклонностями принялись подкупать за небольшую сумму менее одаренных, чем они, литераторов, чтобы издавать под их именем эссе, повести, драмы и т. п.

С. Лем.

1. Рассказывает Фревиль

Есть ли у вас воспоминания, от которых вы не можете освободиться?

Это возникает независимо от моей воли… Застигает врасплох.

И я ничего не могу с этим поделать.

Всегда — одно и то же.

Что это, боязнь повторения? Неуверенность перед твердыми лицами? Страх за друзей?

Всегда — одно. Тот час, когда Юрков проник за аварийную бетонную стену, бесшумно пробрался к последнему контейнеру, отвинтил, сбивая пальцы, фигурные болты, снял крышку и привел в действие приборы.

— Не шуми, — сказал Юрков.

Первый разговор:

— Давно тебя изготовили?

— В конце квартала.

— Фревиля видел?

— Нет, не видел.

Через десять минут — второй разговор:

— Давно тебя изготовили? — снова спрашивал Юрков.

— Кого? Меня?

— Конечно, тебя.

— Меня?

— Ну, хорошо. Ты видел Фревиля?

— Кто, я?

— Тебя спрашивают: ты видел Фревиля?

— Кого, Фревиля?

— Да, Фревиля.

— Кто? Я?

Убедился, что в отсеке все четверо… Включил на полную мощность дезассамблятор; осторожно, чтоб не обнаружили: пощады не жди. И — втолкнул дезассамблятор в отсек. Они не успели отреагировать, поле было на максимуме, и трое повалились; грохот полутора тонн металла, обрушившихся на бетон.

Но четвертый успел. Он пронесся мимо Юркова в туннель Юрков оказался в ловушке. Едва Юрков двигался вперед, — робот делал шаг ему навстречу.

Юрков вернулся в бетонный тупик. Никто не знал, где он. И я, отделенный от Юркова в пространстве, ничего не мог сделать для него в ту минуту…

Дезассамблятор еще работал. Юрков вышел в туннель, приблизился к роботу, затем повернул и бросился бежать. Робот разгадал его — и не двинулся с места.

Еще одна попытка. Бесполезно…

Юркову оставалось ждать, когда робот возьмется за него.

Повторяю, никто не знал, где он, и я, отделенный от Юркова в пространстве, ничего не мог сделать для него в ту минуту.

Углубление в туннеле, холодные стены…

Ожидание. Тишина… Но вот возникает звук. Постукивание.

Робот стучит ногой. Как человек. Нервы.

И, наконец, тот миг, когда Юрков, вжимаясь в бетон, вслушивается в нарастающий стальной топот, в приближающиеся звуки тупого, жестокого, неотвратимого бега…

Телеграмму вручили мне вскоре после завтрака.

Нетрудно вообразить, как я был огорчен и разочарован.

Читать дальше

Ошибка создателя

Александр Казанцев О сборнике

С особым удовольствием пишу я вступление к книге земляков, сибирских фантастов.

Мне не раз приходилось представлять нашему читателю и начинающих фантастов, и прославленных фантастов Запада, с произведениями которых мы знакомились впервые. Припоминаю наше первое путешествие с советским читателем по джунглям американской научно-фантастической литературы. Мы проникали тогда в литературные заросли, где среди цепких лиан, ядовитых колючек и орхидей, среди мрака непроходимых чащ и засасывающей топи вымысла отыскивали порой яркие цветы игры ума, могучие стволы несгибаемой веры в человека, а иной раз и хинное дерево горечи сердца…

Правда, редкими были тогда наши находки, и немало встретилось на пути уродств, рожденных фантазией без границ, чуждой смелой и светлой мечты.

Оказалось, что в бурном потоке цветасто-крикливых обложек не найти картин желанного будущего, не обнаружить мечты и чаяния американцев. Все те же детективы гонялись за все теми же гангстерами — но только в космических ракетах! Все те же мускулистые супермены в шерстяных трусиках несли через джунгли все тех же тоненьких блондинок, у которых «вайтлс» (объем бюста, талии, бедер в дюймах) — 38-22-38, только джунгли эти были венерианские или еще какие-нибудь инопланетные… И в крутящейся пене сюжетов вздувались пузырями научные и псевдонаучные термины и взлетали фонтаны фантастических изобретений, которые нужны были авторам лишь для того, чтобы поставить героев в ужасное положение, показать губительность знания и бесчеловечность человеческой натуры.

Больше всего нас заинтересовала тогда светлая, но ледяная струя американской фантастики, которая сковывала читателя холодом мрачного пессимизма и беспросветности, протестуя тем самым против кризисов капитализма, против гонки ядерных вооружений, влекущей к истребительной атомной войне… Таков отрезвляющий холод произведений Рея Бредбери, описавшего «будущий мир сожженных книг» и поплатившегося за это собственным домом, спаленным американскими неофашистами, последышами Гитлера. Такова и едкая ирония некоторых рассказов Айзека Азимова, который ввел в литературу героя-робота и использовал перемещение во времени для раскрытия глубоких человеческих чувств. Таково, наконец, и предостережение от всеобщей ядерной смерти австралийского писателя Невила Шата, так убедительно прозвучавшее в фильме «На последнем берегу», поставленном по его роману.

Не хочется вспоминать о мутном потоке фантастики времен холодной войны, о грязных струях антикоммунистической пропаганды и антисоветской клеветы. Этой западной (англо-сакской) литературе, по словам французского литературного критика-коммуниста и видного общественного деятеля, в прошлом бойца Сопротивления и ядерного физика Жака Бержье, противостояла советская научно-фантастическая литература, несущая веру в будущее и убежденная в неизбежной перестройке человеческого общества.

В наше время фантастика стала любимым чтением не только молодежи, но и ученых, инженеров, рабочих. В чем же притягательная сила книг, которые, казалось бы, уводят от действительности в вымышленный мир, в чужое время?

Подобный взгляд людей, скептически относящихся к фантастике, глубоко ошибочен. Достаточно вспомнить о классиках фантастической литературы. Вместе с героями романа Жюля Верна мы погружались в глубины океана, поражаясь чудесам подводного мира и еще большему чуду — «Наутилусу», до технического совершенства которого еще далеко даже субмаринам двадцатого века. И оказывается, автор отнюдь не уводил читателей от действительности, а показывал тенденцию развития науки и техники.

Однако притягательная сила романов Жюля Верна была не только в верном предвидении достижений человечества. Он первым ввел в литературу героя-инженера, первым заинтересовал читателя предметом технического творчества своих персонажей.

Научная фантастика прошлого имела и другое направление.

Изобретатель машины времени, нажав на рычаги, отправляется в далекое будущее. И Уэллс превращает свою повесть в своеобразный «телескоп», видящий во времени, но видящий из современности! Герой повести попадает в мир, где непримирившиеся классы угнетенных и эксплуататоров выродились в животные виды, биологически отличные друг от друга. Те, кто в течение тысячелетий создавал материальные ценности, ушли под землю, в мир искусственного света и неведомых машин, превратились в трудолюбивых, одаренных, но жестоких морлоков; те же, кто веками присваивал себе плоды чужого труда, выродились в слабых, ни к чему не способных существ, жалких и беспомощных потомков человека, элоев, которых морлоки продолжают кормить и обслуживать, но… теперь уже как домашний скот, ради их нежного и вкусного мяса…

Неужели писатель хотел показать так картину предполагаемого будущего? Вовсе нет! «Телескоп времени» был нужен Уэллсу как средство отрицания современного ему общества капиталистов, опять-таки СОВРЕМЕННОГО общества угнетения. Он как бы восклицал, что так дальше продолжаться не может!

Своей современности посвящал Свифт и приключения Гулливера в неких фантастических странах: то у лилипутов, то у великанов, то у лапутян. «Лупой смеха», осуждением современных ему человеческих недостатков сделал Свифт свою фантастику, которая пережила столетия и уже не воспринимается ныне, как политический памфлет, каким была когда-то, а живет самостоятельной жизнью, обличающей человеческие недостатки.

Сатирическая фантастика любима читателями не меньше, чем другие ее разделы. Достаточно вспомнить «Нос» Гоголя, разгуливающий по Невскому проспекту в генеральском мундире, или органчик в голове градоначальника у Салтыкова-Щедрина. Помнят читатели л такие книги, как «Восстание ангелов» Анатоля Франса, его же «Остров пингвинов», «Янки при дворе короля Артура» Марка Твена или «Войну с саламандрами» Карела Чапека. Обличающая их сила в том, что обыденное, привычное соприкасается с неожиданным (фантастическим!) и от этого становится особенно выпуклым.

Использование фантастического допущения как литературный прием предполагает полную неправдоподобность этого допущения (скажем, движение во времени назад в нарушение закона причинности, невидимость материального тела, отрыв от Земли материка и т. п.).

Читатель поверит в происходящее, если писатель, подобно Уэллсу, Марку Твену или Гоголю, достоверно покажет среду, в которой живет и действует его герой, узнает в нем близкого ему современника с его привлекательными или отталкивающими чертами.

Секрет здесь в том, что фантастическая литература попадает под действие общих законов литературы, призванной отражать жизнь.

Но фантастическая литература делает это зеркало «волшебным», увеличивающим, показывающим то, что в обычном зеркале незаметно.

Обязателен ли элемент предвидения для научно-фантастической литературы? Должны ли современные фантасты стремиться к «поучению» деятелей науки? Думаю, что нет. У литературы свои задачи, отличные от науки. Но попутно иной раз ученый и может найти в литературном произведении нечто ценное для него, поскольку произведение это, как мы уже говорили, отражает жизнь, по крайней мере, в угаданных тенденциях развития и чаяниях.

И нельзя, конечно, судить фантастов, как оракулов, по тому, насколько они более точно, чем, скажем, синоптики — погоду, угадают грядущие достижения человечества. Важно лишь то, насколько созвучны их произведения нашим мечтам, насколько удачно их гипотетические достижения помогают раскрыть образы героев и воплотить основную гуманистическую идею произведения.

Вместе с тем, фантастическая литература разнообразна, не перечислить всех ее направлений, и каждое из них имеет право на существование, разумеется, если оно отвечает задачам нашей советской литературы. Возможен и прогноз, возможен и памфлет, возможно и предостережение.

С этих позиций мне и хотелось бы представить читателям трех новых фантастов-сибиряков.

У каждого из них собственный почерк, собственная область творчества.

В рассказах Виктора Колупаева читатель встретится с самой, казалось бы, обыкновенной жизнью, с нашей современностью, со столь близкими мне, былому томичу, Университетской рощей или Лагерным садом, но… эта обыденность у Колупаева пронизана фантастическими допущениями. Пусть они и невозможны, но они позволяют автору увидеть и показать обыденность с неожиданной стороны.

Что проходит перед мысленным взором человека за миг до его гибели? Говорят, чуть ли не вся жизнь. Впрочем, этого никто не мог проверить. А быть может, не прошлая жизнь, а мечта о том, что могло бы быть?

И в странных видениях чуждого мира, который герой показывает своим реально существующим детям, читатель ощущает нечто тревожное, даже в самом образе «этих смешных деревьев», которые вырастают подобно взрывам, «посеянные» снарядоподобными семенами.

Фантастический образ у Колупаева поднимается здесь до символического обобщения, оправдывая полную трагизма реалистическую концовку, которая заземляет чужепланетные, неземные картины, раскрывая отражение в них реальных событий, уродства войны…

В рассказе «Спешу на свидание» автору понадобилось лишь упоминание о некоем фантастическом аппарате (который, впрочем, оказался неисправным), чтобы показать два взгляда на одну и ту же бытовую ситуацию в семье, на обыденную, надоевшую обоим супругам жизнь. Оптимистический прием автора заставит многих посмотреть на себя, на свои окостеневшие семейные отношения с предложенной фантастом стороны. И через волшебную оптику вдруг видится, что все может быть по-иному, можно найти счастье рядом, оживить, казалось бы, умершее. Человек — сам кузнец своего счастья!

И даже «безусловная условность» рассказа «Улыбка» оправдывается светлой чистотой убежденности в том, что улыбка символ добра и радости и что черные стороны истории человечества как бы связаны с попыткой — физически уничтожить» улыбку.

Смещение врзменных планов нужно автору как литературный прием в романтическом рассказе «Две летящие стрелы» так же, как и в «Улыбке». Чисто сказочное внедрение будущего в настоящее помогает автору поэтически воспеть силу ищущей и находящей взаимность любви.

Для Колупаева фантастика — не самоцель, а средство изображения действительности, человеческих чувств и стремлений.

Тем же задачам служит и фантастическое допущение в рассказе «Любовь к Земле». Пусть никогда «телепортация» (перемещение из одной точки пространства в другую — без перехода!) не будет средством связи космонавтов с Землей, но для Колупаева она, якобы возможная в каком-то месте Космоса, становится средством показа борьбы человека с самим собой, достижения победы великого веления Долга.

Интересен Д. Константиновский в своей повести «Ошибка создателя», давшей название сборнику. Фантастическая обстановка и достижения человечества, освоившего Луну, нужны автору для создания своеобразного детектива, в каждой главе которого перед читателем ставятся все новые загадки. Повесть, построенная как решение цепочки ребусов, распутывает не кровавое преступление, а загадочную странность поведения персонажей, среди которых равное место занимают роботы, запрограммированные с людскими особенностями и недостатками. Перед любителями разгадывать повороты сюжета на каждом шагу встанут трудные проблемы, но тем большее удовольствие получит тот, кто разгадает замысел автора и сумеет разобраться в сложном переплетении поступков людей и роботов. Каждый читатель сможет проверить здесь свою прозорливость, интуицию, способность к раскрытию тайн…

С совсем другим почерком встречаемся мы в повестях Геннадия Прашкевича «Разворованное чудо» и «Мир, в котором я дома».

Повесть «Разворованное чудо» читатель сразу не отнесет к фан тастике, настолько реалистичны картины «пылающей» Африки, где находит применение своей профессии наемных убийц отребье капиталистического мира, циничные «ландскнехты» современности, не знающие ни совести, ни родины. На примере поведения этих изгоев, повстречавшиеся с подлинным чудом, читатель видит, как они, поставленные в необычные условия, совершают преступление уже не только против угнетенных народов Африки, но и против всего человечества. Реалистическая достоверность повести выгодно оттеняет романтику фантастического феномена, неизвестно как оказавшегося в джунглях.

Повесть «Мир, в котором я дома» навеяна самыми современными проблемами и опасениями. Она предостерегает от вмешательства в природу злых сил, пытающихся использовать науку во имя вчерашних идеалов фашизма. Символична мелькающая в повести тень зловещего Мартина Бормана — символа возврата к звериным целям нацизма. И его последователи, оказывается, готовят этот возврат с помощью преступного использования научных методов изменения атмосферы. Они готовы при этом уничтожить добрую половину человечества.

Геннадия Прашкевича волнуют глобальные проблемы, и он в полный голос говорит о них средствами научной фантастики.

И читатель, убежденный правдоподобными деталями, верит ему.

Все эти столь разные произведения столь различных авторов объединены общим оптимистическим настроем, гуманностью сверхзадачи и лежат по эту сторону черты, проведенной когда-то критиком Жаком Бержье между советской и западной фантастической литературой. А тропинки… тропинки у всех разные. И новые наши фантасты сделали по своим тропкам первые, но уверенные шаги.

Пожелаем им удачи.

Виктор Колупаев

Любовь к Земле

Телестена на мгновение вспыхнула ослепительным голубым светом, заколыхалась. И, медленно расширяясь, заполнила комнату. Эспас поудобнее устроился в глубоком кожанам кресле. Он вытянул ноги. Ему всегда доставляло удовольствие смотреть последние известия. Голографическое изображение переносило его из одного уголка Земли в другой, кидало в глубь океана и в бездну космоса. Он ощущал себя участником событий, в которых никогда бы не смог участвовать на самом деле. И это было ему приятно.

Эспас уже несколько месяцев жил в этой затерянной на берегу моря гостинице. Он никогда не уходил от нее, старался не смотреть на площадки с глайдерами, сторонился людей, хотя и был веселым, остроумным человеком.

Ему хотелось знать о Земле все, и он часами просиживал у телестены, радуясь, что может все это видеть. Эта ненасытная любовь к Земле, к ее океанам, лесам, деревьям, животным, городам была вроде болезни, о которой он даже не задумывался. А если бы и задумался, то не захотел бы избавиться все равно. И только когда глаза уставали, он уходил вниз к морю и некоторое время лежал на горячем белом песке. Потом взбирался на невысокую скалу, нависшую над водой, и нырял в пенистые гребни волн. Он плыл вдаль, иногда отдыхая лежа на спине, и возвращался лишь тогда, когда изрядно уставал. Тогда он снова ложился на песок, смотрел в небо с белесыми перистыми облаками и, когда тело начинало ощущать теплоту лучей солнца, вставал и шел в гостиницу.

Лишь дважды он заставил себя сесть в кресло глайдера, подняться в воздух и лететь в Лимику к Эльсе. Он помнил, где она жила, но оба раза останавливался возле ее двери. Что-то не пускало его дальше. Он возвращался в свой гостиницу «Горное гнездо» и садился перед телевизором.

А вечером он спускался на первый этаж в бар, занимал место перед огромным старинным камином, в котором горели поленья смолистых дров, и слушал, о чем говорят люди. В «Горном гнезде» жили те, кто по разным причинам на несколько дней хотел уйти от забот повседневной жизни, отвлечься от всех дел. Здесь никто никому не мешал, никто не спрашивал, что привело другого сюда. Можно было целыми днями лазить по горам или купаться в море. Сюда можно было приехать внезапно и так же внезапно уехать, не предупредив об этом даже администратора.

За несколько месяцев, проведенных в этой гостинице, Эспас ни с кем не познакомился. Лишь иногда он вставлял в разговор несколько малозначащих фраз. Он наслаждался своим одиночеством, наслаждался чувством, которое сливало его со всей Землей. Он был счастлив Землею.

В этот вечер он, как обычно, сидел в баре, пододвинув кресло к камину и любуясь язычками пламени, лизавшего поленья. Рядом сидело еще несколько человек, преимущественно мужчин. Рослый бармен изредка разносил бокалы с шипучим напитком.

Рядом с Эспасом, ближе к открытому настежь окну, сидел высокий человек лет сорока. Его черные волосы кое-где пробивала седина. Он садился рядом с Эспасом уже второй вечер подряд. Само по себе это не заинтересовало бы Эспаса, если бы не одно обстоятельства: незнакомец часто, слишком часто, чтобы это было случайно, посматривал на него.

Так они просидели с час, и Эспас уже было хотел уйти в свою комнату, чтобы снова включиться в события, которые ему предложит экран объемного телевизора, как вдруг незнакомец резко пододвинул свое кресло к нему и спросил:

— Эспас?

Эспас ответил не сразу. Что-то в лице человека показалось ему знакомым. Или это просто был определенный, очень распространенный на Земле тип лица. Глаза его смотрели чуть настороженно, словно он ждал отрицательного ответа, и чуть насмешливо, словно этот ответ нисколько бы не обманул его.

— Да, меня зовут Эспас, — наконец ответил Эспас и медленно встал, намереваясь прервать на этом еще не начавшийся разговор.

— Я зайду к тебе. — Это был не вопрос. Фраза была сказана так, словно человек не сомневался в том, что он зайдет в комнату Эспаса. — Минут через десять.

Эспас невольно кивнул. А потом, когда до него дошел уже не тон, а смысл сказанного, ему сделалось немного неловко перед собой из-за того, что он сейчас делает не то, что хочет. Он не намерен был заводить здесь друзей. Это отвлекло бы его от объемного телевизора.

Он чуть отодвинул кресло, чтобы пройти, и легким шагом вышел из бара. Он был высок и хорошо сложен. Походка его была немного странной. Казалось, что идут только ноги, а туловище и голова остаются на месте. И все-таки какое-то изящество чувствовалось в его походке.

В своей комнате он тотчас же включил телевизионную стену; пусть этот незнакомец сам завязывает разговор, если хочет. В хронике показывали лов рыбы на Литвундской банке, и к его ногам шлепались огромные рыбины, названия которых он даже не знал. Затем выступил человек, которого диктор представил как председателя комиссии по дальним космическим полетам. Объявлялся конкурс на замещение вакантных мест в экспедиции «Прометей-7». Эспас усмехнулся. В Дальний Космос он бы не пошел. Он не мог прожить без Земли и одного дня. А ведь эта экспедиция — на много-много лет.

Потом показали старую кинохронику. Это были последние кадры, принятые с корабля «Прометей-6». Изображение было уже плохое. Лица членов экипажа разобрать не удалось.

В дверь постучали. Эспас отвлекся на несколько секунд и пропустил слова диктора, который в это время что-то говорил об экспедиции. Кажется, от нее больше не принимали никаких сигналов.

За дверью, конечно, стоял незнакомец. Эспас молча пропустил его в комнату, не предложив сесть. Но тот уселся сам. И Эспас был ему благодарен за то, что тот не опустился в его любимое кресло, хотя оно стояло ближе к дверям. Эспас сел в него и вытянул ноги. Хроника кончилась. Теперь начали передавать что-то из серии «Путешествия по Сибири и Канаде».

Незнакомец, не вставая с кресла, нагнулся и выключил телестену.

— Меня зовут Ройд, — сказал он.

Эспас кивнул, что означало: он принял это сообщение к сведению.

— Сколько месяцев ты уже находишься в этой горной дыре? — спросил Ройд.

— «Горное гнездо», — поправил его Эспас. — Около шести месяцев.

— Эспас, я бы никогда не поверил, что ты можешь провести в этой горной дыре шесть месяцев.

— «Горное гнездо», — снова поправил его Эспас.

— Все равно дыра, — отмахнулся Ройд. Лицо его с правильными упрямыми чертами было обращено к Эспасу вполоборота. Оно все-таки было чем-то неуловимо знакомым. Эспас уже совсем было собрался спросить об этом, но Ройд опередил его: — Ты пытаешься вспомнить, где видел меня?

— Да, — ответил Эспас. — Очень часто встречающийся тип лица.

— Возможно. Хотя мы были вместе около двух лет. Но я допускаю, что ты забыл меня… А что ты помнишь вообще?

Эспас усмехнулся:

— Все, что мне надо.

— Только то, что тебе надо? А сверх того? Ты пытаешься забыть или забыл на самом деле?

Последние шесть месяцев Эспас не задумывался над этим. Просто, как ему казалось, он вырвался из тьмы и теперь наслаждался жизнью, даже не своей собственной, а жизнью Земли.

— Мне ничего не надо, — твердо сказал он.

— Хорошо, — улыбнулся Ройд. — Начнем по порядку. Ты хотел бы очутиться в экспедиции «Прометей»?

— Так вот оно что! Ты вроде вербовщика? В экспедицию никто не идет?

— В эту экспедицию конкурс — тысяча человек на одно место. И это уже после общей комиссии. Значит, не хочешь?

— Ни за что. Мне хорошо и на Земле.

— Пойдем дальше. Ты не забыл Эльсу?

— Нет. — Эспас невольно стиснул зубы. Ему не хотелось, чтобы кто-то говорил о ней. Здесь он и сам еще ничего не мог понять.

— Ты был у нее?

— Нет, не был. — Эспас отвечал, потому что вопросы были не праздными, он это чувствовал. И все-таки разговор начинал злить его.

— Я знаю, почему ты не был у нее. Она тебя выгонит. Она не захочет тебя видеть. Такой ты для нее не существуешь. Ты ведь даже пытался увидеть ее и струсил. Ты не Землю любишь, ты просто трусишь.

— Хватит! — Эспас вцепился в подлокотники кресла и весь подался вперед. — Слышишь? Хватит!

Ройд замолчал, усмехнулся чему-то, потом сказал:

— Все мы любим Землю…

Они молчали минут пять. Эспас все старался вспомнить, где он видел этого человека. Что ему от него нужно?

— Что тебе от меня нужно?

— Мне нужно, чтобы ты вспомнил все и вернулся. Ты очень нужен, но вернуться сможешь, только если захочешь.

— Куда? — Эспас не хотел никуда возвращаться. Ему было хорошо и здесь. — Куда я должен вернуться?

Ройд не ответил на вопрос, но задал свой:

— Что ты помнишь из того, что было до этих шести месяцев, до этой горной… до этого «Горного гнезда»?

— Эльса, — прошептал Эспас. — Давно-давно.

— Еще?

— Желание видеть Землю.

— Еще?

— Больше ничего. Я ничего не помню.

— Но ты хоть хочешь вспомнить?

— Хочу. — Эспас вдруг начал понимать, почему он бежал от людей. Ведь бежал же! Даже к Эльсе он не мог заставить себя зайти. — Я хочу. И я боюсь. Наверное, там было что-то ужасное…

— Ужаснее, чем есть, не придумаешь. — Ройд почувствовал, что сейчас Эспас признает за ним некоторое превосходство, и разговаривал с ним как отец с сыном, чуть-чуть повелительно, но с уважением и даже какой-то лаской. — Собирайся. Мы летим.

— Куда? — устало спросил Эспас.

— К Кириллу.

— К Кириллу? Я не знаю такого. Это далеко?

— Часа три. Ты знал и Кирилла.

— Я знал и его? — тихо удивился Эспас.

— Знал. Ты знал многих. Мы их соберем всех.

— Зачем?

— Чтобы нам не было стыдно.

— Хорошо. Я готов. У меня нет вещей.

x x x

Они вышли из гостиницы «Горное гнездо» и направились к стоянке глайдеров. Уже окончательно стемнело. Небо было чистое, звездное. Ройд остановился, задрал голову и долго смотрел в черную пустоту.

— Ты знаешь, что гонит человека в космос?

— Нет. Я не понимаю этих людей.

— Любовь к Земле… Пошли.

Двухместный глайдер они нашли почти сразу же. Ройд откинул колпак, включил освещение пульта управления, жестом пригласил Эспаса занять место, сел сам. Глайдер взмыл в воздух, несколько секунд висел неподвижно, пока Ройд выбирал маршрут на специальной карте, и рванулся вперед.

— Что мы будем у него делать?

— Разговаривать. Причем разговаривать будешь ты. Я бы поговорил с ним и сам, но он не захочет меня видеть. Струсит. Будешь говорить ты.

— Но о чем? Я его совершенно не знаю!

— О чем угодно. Если он спросит про меня, можешь рассказать. У меня нет секретов от всех вас.

— Может быть, ты мне расскажешь все, чтобы я лучше понял, что нужно делать?

— Возможно, это было бы и лучше. Я уже раз пытался это сделать. Но наш милый Крусс чуть не засадил меня в психолечебницу. И ты знаешь, ему бы поверили, а мне — нет…

Эспас откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, но уснуть не мог. Что-то копошилось в его памяти, какие-то смутные воспоминания, события и лица. Он вдруг почувствовал, что когда-то помнил все, еще совсем недавно, несколько месяцев назад. Что это было? Что-то такое, что он постарался забыть. Но это значит, что он хотел забыть! Ведь не забыл же он Эльсу. Ведь помнит же он про нее все. И ее лицо, и ласковые руки, и губы, которые так часто и с такой радостью целовали его. Помнит, как они познакомились, как собирались жениться. И потом это расставание. Без слез, без обид. Тяжело было, словно они покидали друг друга навсегда… Она провожала его. Она провожала его! Это было не просто расставание. Она куда-то провожала его! Куда он мог от нее уйти? Да что же это с тобой, память? Вспомни. Куда она тебя провожала?

Этот вопрос возник в голове внезапно. За все шесть месяцев в «Горном гнезде» он ни разу не подумал об этом… Ройд знает про Эльсу. И его самого он знает. За шесть месяцев голова отучилась думать и теперь начала тупо болеть.

— Ройд, кто я?

— Пришелец из другой звездной системы, — усмехнулся Ройд.

— Я серьезно. Где мы с тобой были вместе?

— В одной удаленной галактике.

— Не хочешь отвечать?

— Ты все равно не поверишь. Дойди до всего сам. А я постараюсь помочь. Я в этом тоже очень заинтересован.

Вскоре начало светать. Они летели на высоте десяти тысяч метров. Внизу уже можно было различить кое-что сквозь пепельную дымку тающего тумана. Под ними расстилалась тайга. Эспас никогда не был в Сибири. Его всегда тянуло туда, где тепло. Он зябко поежился, хотя в кабине глайдера была вполне нормальная температура.

Они спустились где-то на берегу Оби, в небольшой, с километр длиной, деревне. Глайдер был оставлен на обочине проселочной дороги, уходящей в сосновый бор. Было часов восемь утра. Из травы доносился стрекот кузнечиков. Какая-то птица настойчиво спрашивала: «Медведя видел? Медведя видел?» Мимо бесшумно пролетел грузовой глайдер с четырехгранными цистернами из-под молока. Вела его молодая девушка, почти девчонка, в белом платочке и цветастом платье. Она что-то крикнула, но Эспас и Ройд не расслышали ее.

Деревня была чистая и опрятная. Двухэтажные коттеджи шли по обеим сторонам единственной дороги. Одна половина домов выходила окнами к Оби, вторая — в сосновый бор. Людей было мало, в основном ребятишки, которые уже тащились с удочками. Иногда на какую-нибудь площадку возле домов опускался глайдер местного обслуживания, маленький, тихоходный, выкрашенный в клеточку, из него выходил человек и спешил куда-то.

Эспас и Ройд дошли до небольшой гостиницы и остановились.

— К Кириллу ты пойдешь один, — сказал Ройд. — Он живет в конце улицы, в предпоследнем коттедже с левой стороны. Я подожду тебя здесь.

— Что же все-таки я должен ему сказать? Или спросить?

— Все, что хочешь. Я уже говорил. Просто побеседуйте — и все.

— Ты сказал, что я его когда-то знал, значит, я должен назвать его настоящим именем?

— Как хочешь.

— Но я могу хотя бы сказать ему, что меня послал Ройд? Что ты здесь?

— Ты можешь говорить все, что захочешь.

— Почему бы тебе самому не поговорить с ним?

— Он, наверное, не захотел бы меня видеть.

— Наверное? Ну а по каналу связи ты с ним говорил?

— Покажи свою левую руку, — попросил Ройд, не отвечая на вопрос. — Где у тебя диск связи?

Эспас покраснел:

— Я еще не… Я, наверное, потерял его. Нет, я оставил его в «Горном гнезде». Но он совершенно не действует. Сломан.

— Я предполагаю, что у Кирилла тоже нет диска связи, — сухо и жестко сказал Ройд. — Иди, если у тебя больше нет вопросов.

Эспас пошел по дорожке вдоль домиков. Ройд скрылся в дверях гостиницы. У предпоследнего дома Эспас остановился, оглядел его. Дом как дом. Небольшой заборчик, калитка с щеколдой. Он открыл калитку, прошел по тропинке к крыльцу. Эта же тропинка от крыльца вела к небольшому обрывчику. Дорожка проходила мимо грядок с огурцами и помидорами, мимо клумб гладиолусов и флоксов. Из дверей вышла женщина, вид у нее был усталый. Она вопросительно посмотрела на Эспаса. Эспас поздоровался.

— Я хотел бы узнать, здесь ли живет Кирилл?

— Здесь, — ответила женщина. — Проходите в комнату. Меня зовут Анна.

— Эспас, — неожиданно для себя сказал Эспас.

— Нет, нет, — испуганно прошептала женщина. — Нет, вы его не возьмете. Он не хочет. А я не могу.

Эспас подумал, что он зря назвал свое имя. Что-то тут есть, если оно произвело такое впечатление на Анну.

— Я никуда его не собираюсь забирать, — сказал Эспас. — Просто я хотел поговорить с ним.

— Да, да. Прости. Это я так… Я работала сегодня в ночную смену. У нас на ферме произошла авария. Я кибернетик. Я так устала, от всего устала. Устала ждать…

— Так я могу увидеть его?

— Да, да. Конечно. Они с Андрейкой ушли ловить рыбу. Это недалеко. Вниз по дорожке. Там есть мостки… Я позову их?

— Нет, я сам. Как я узнаю его?

— Так ты его не знаешь? — ужаснулась женщина. — Ну конечно… Он в белом свитере. В белом, совершенно белом.

Она подождала, пока Эспас спустился с обрывчика, и только тогда вошла в дом.

Песчаный берег спускался к реке небольшими пологими уступчиками, которые оставила убывающая вода. Метрах в пятидесяти. Эспас увидел деревянные мостки и на них двух людей: мужчину лет сорока в белом свитере и мальчика лет семи. Оба сидели на досках, и их босые ноги чуть не доставали до воды. Клев, судя по поплавкам, был плохой. Эспас подошел к воде и громко сказал:

— Кирилл!

Мужчина оглянулся, щелкнул языком, тихо сказал:

— Да. Вот так. — И громко: — Здравствуй!

— Кирилл, я хотел поговорить с тобой. — Эспас нерешительно переступил с ноги на ногу.

Андрейка потянул отца за рукав:

— Папа, клюет.

— Подержи мою удочку, — сказал отец сыну, нехотя встал, зашлепал босыми ступнями по мосткам, сошел на песок: — Так о чем ты хотел со мной поговорить?

— Да так, — пожал плечами Эспас. — Просто поговорить. Болтают, будто мы с тобой где-то работали вместе. Правда это?

— Может, и правда. Мир большой. А ты сам не помнишь?

— Нет, ничего не помню.

— И я не помню. Может, и встречались где. Давай хоть сядем на бревне. Чего нам стоять? — Они сели. — Ты извини, там в доме Анна только что пришла с работы. Устала. Поэтому не приглашаю.

— Почему у тебя нет диска связи на руке? — вдруг спросил Эспас.

— А, это… Забыл дома, наверное. Пустяки, меня никто не вызывает. Ловлю вот с сыном рыбу. Ходим в бор за грибами… Погода хорошая. — Кирилл зевнул. — Да. Вот так.

— Со мной произошло что-то странное, — сказал Эспас. — Полгода прожил в «Горном гнезде». Знаешь, туда бегут все, кому на время нужно остаться одному. А вчера вот подумал, что же со мной было до этого? И ничего не помню. Вчера еще и вспоминать не хотел, спал вроде. А сегодня вот очень хочу вспомнить. И не могу. Чувствую, что вот-вот память проснется. Какого-то толчка не хватает. Не поможешь?

Кирилл помолчал, нагнулся, поискал в песке камень, хотел бросить его в воду, но передумал. Так и остался сидеть, держа камень в руке.

— Не знаю, чем тебе помочь. Память — штука коварная. Может, и лучше, что ты ничего не помнишь… Ну так что? Вроде бы мы и поговорили. Пойду я, пожалуй?

— Да, поговорили. — Эспас встал и, не попрощавшись, пошел по берегу туда, где виднелась гостиница.

— Эспас, стой! — вдруг крикнул Кирилл. — Кто тебя послал сюда?

Эспас остановился. Вот так штука! Ведь он не говорил Кириллу своего имени. Значит, он все-таки его знает?

— Меня попросил об этом Ройд.

Кирилл подошел поближе.

— Ройд? И он здесь? И он вернулся?

— Значит, ты его знаешь? Откуда ты его знаешь?

— Да так. Учились вместе.

— А меня? Ведь ты назвал меня по имени.

— Разве? Живет тут у нас один Эспас. Похож ты на него. Вырвалось случайно. А что… Ройд?

— Ройд намерен собрать нас всех вместе.

— Ну, ну. Пойду посижу еще с сыном. — Кирилл повернулся и пошел к мосткам.

Эспас посмотрел ему вслед: «Ясно, что Кирилл знает все, во всяком случае, много. Но он почему-то не хочет говорить. Похоже, боится. Ройд молчит, потому что я ему не поверю. Хорошо. Разберусь сам. Есть еще Эльса…»

Ройд встретил его в гостинице. Он ничего не спросил, только испытующе посмотрел на Эспаса. Тот заговорил сам:

— Он, несомненно, знает меня. Во всяком случае, он назвал меня по имени, хотя я ему не представился, а потом тут же спохватился и отказался. С тобой, по его словам, он когда-то учился. Он удивился, узнав, что и ты здесь… Ты не хочешь мне все рассказать, потому что я могу не поверить. А он — потому что боится сам. Это ясно. Я разберусь и без вас. Я сейчас же полечу к Эльсе. У нее я узнаю все.

— Она выгонит тебя. Поверь, что ты для нее не существуешь. Тебя нет. Не надо напрасно ее мучить. А без нас ты все равно ни в чем не разберешься.

x x x

— Андрейка, — сказал Кирилл сыну. — Ты порыбачь здесь, а мне нужно слетать в одно место.

— Ты быстро? — спросил Андрейка.

— Не знаю еще, но постараюсь управиться побыстрее.

Кирилл поднялся на обрывчик, быстро прошел к дому. Анна сидела в комнате, какая-то безвольная, испуганная и оглушенная.

— Что теперь будет, Кирилл? — спросила она. — Ты ему все рассказал?

— Я не рассказал ему ничего… От стыда хоть в петлю лезь. Я не могу так больше жить, Анна. Я догоню их.

— Я все время ждала этого. Я все время боялась.

— Но неужели ты хочешь быть женой труса? А Андрейка? Ведь когда-нибудь он спросит, почему я здесь? Он и так много знает. Каково ему будет себя чувствовать сыном труса?

— Но ведь ты любишь нас! Все любишь! Всю Землю!

— Прости, Анна. — Он подошел к ней, обнял за плечи. — Прости, Анна.

Он вышел из дому и размашистым шагом направился в сторону гостиницы. А когда увидел, что из нее вышли два человека, то не выдержал, побежал и догнал их.

— Ройд! — крикнул он. — Я с вами!

Ройд и Эспас оглянулись и остановились. Кирилл налетел на Ройда, стукнул его кулаком по плечу. И какая-то удалая радость была в его глазах.

— Командир, я приветствую тебя! — крикнул он еще раз. — Я с вами, черт возьми!

Ройд встретил его немного суховато, но протянул руку:

— Я надеялся на тебя, Кирилл. Очень надеялся.

Эспас поглядывал на них удивленно, и немного обидно было ему. Они понимали друг друга. И наверное, знали друг про друга все. А как же он?

— Эспас, — повернулся к нему Кирилл. — Ну конечно же, я тебя знаю! Хотя понемногу уже начал все забывать. Не знаю, сколько бы мне потребовалось времени, чтобы забыть все.

— Если очень хочешь, забудешь, — сказал Ройд. — Летим к Круссу. Остальных надо еще искать.

— Крусс? — сморщился Кирилл. — Но этого я совершенно не помню. Разве с нами был Крусс?

— Был, — сказал Ройд. — Вычислитель. Он уже чуть не засадил меня в сумасшедший дом. Но теперь мы поговорим с ним все трое.

— Конечно, этот Крусс… — сказал Кирилл. — Тут ко мне однажды заходил Всеволод. Кажется, он собирался вернуться.

— И ты знаешь, как его найти? — спросил Ройд.

— Знаю. Он сказал мне. Институт пространства и времени около Гравиполиса. Он работает там руководителем какой-то проблемной лаборатории. Ведь он еще в экспедиции начал искать теоретическую базу. Тем более что он чистый физик-теоретик по образованию. Летим к нему?

— Летим, — согласился Ройд.

— Вы хоть завтракали?

— Нет, — ответил Эспас. — Впрочем, мы даже и не ужинали.

— О, такому количеству мускулов, как у тебя, нужна хорошая пища. Может, зайдем ко мне домой?

— Нет, — сказал Ройд. — Перекусим в баре гостиницы, чтобы не терять зря времени.

Они сели за столик. Эспас подошел к автомату, выбрал кушанья, и вскоре они уже ели. К ним присоединился Кирилл.

— Вот что, — сказал он. — У нас ни у кого не может быть обычных дисков связи. Ведь никто из нас, я думаю, даже и не пытался стать на учет. Но у нас есть свои диски. Друг с другом-то мы можем разговаривать. Не все же время мы будем летать вместе. Сколько там осталось, Ройд?

— Одна…

— Одна?! Стыдно… Наверное, каждый думал, что на нем это кончится. И ушли все.

Эспас пока ничего не понимал из того, что они говорили. Конечно, они ему все расскажут, когда он будет подготовлен к тому, чтобы поверить. Но он должен постараться кое-что вспомнить и сам. Вот, например, Ройд. Теперь Эспас был уверен, что когда-то знал его. А эта манера говорить? Держаться? Немного суховато, спокойно, почти без всяких эмоций. Слегка повелительный голос. Кирилл назвал его командиром. Кого обычно так называют? Командиров батискафов, руководителей экспедиций, командиров космических кораблей. Был ли когда-нибудь сам Эспас в глубинах океана, в космосе или в какой-нибудь другой экспедиции? Нет, он не помнил этого. Но ведь и Кирилл помнит не все! Забыл же он Крусса, который, по словам Ройда, тоже был с ними. Если Крусс был с ними, может, и он ничего не помнит? Наверное, Ройд выложил ему все, и тот обратился к врачам.

— Я говорил с администратором «Горного гнезда», — прервал его размышления Ройд. — Они перешлют твой браслет связи в Гравиполис Всеволоду. И у меня, и у Кирилла такие уже на руке. Мы сможем связаться друг с другом, когда захотим.

— Почему бы нам не зарегистрировать обычные диски? — спросил Эспас.

— Потому что Ройд, Кирилл, Эспас, Крусс, Всеволод, Санта уже получали их когда-то. Их номера заняты. Никто не выдаст нам новые.

Все трое встали и вышли из бара. Было уже часов девять утра.

— Нам нужен глайдер, — сказал Ройд. — Как быстро можно вызвать его?

— Глайдер на дальние расстояния можно вызвать за час, — ответил Кирилл. — У вас двухместный? В нем мы вполне уместимся и трое. Кто-нибудь пусть приляжет в багажнике. Там мягко. Вы ведь не спали? Кто?

— Пусть спит Эспас, — сказал Ройд.

Эспас был не прочь поспать и согласился. Они втиснулись в глайдер, который все еще стоял на обочине дороги. Ройд снова сел за пульт управления.

— Мы прилетим туда вечером, — сказал Кирилл. — Всеволода не будет на работе. Предлагаю, чтобы не искать его, дать телефонограмму диспетчеру главной стоянки в Гравиполисе, чтобы они известили его о нашем приезде.

Ройд дал телефонограмму. В кабине глайдера специально для таких случаев был служебный передатчик.

Эспас задремал. И ему приснилась чернота со светящимися кое-где точками. Он явственно ощутил соленый привкус во рту. Над ним склонилось человеческое лицо, освещенное коротким лучом. Это была женщина. Какая-то преграда стала между их лицами. И тогда он скова начал проваливаться в пустоту.

«Эспас, очнись! Это я, Верона. Эспас, очнись!»

И он очнулся. Перед ним темнели спинки двух сидений, между которыми мигали приборы. Над головой через прозрачный колпак просвечивали яркие звезды. И ему показалось, что нечто подобное уже было. Было!

— Верона, — прошептал он.

— Проснулся, — заметил Ройд. — Что? Что ты сказал?

— Верона, — повторил Эспас.

— Верона! — крикнул Ройд. Все его спокойствие куда-то улетучилось. — Ты помнишь Верону?

— Я видел ее сейчас.

— Верона осталась там одна! Понял? Верона была с нами. Она осталась там одна. Наконец-то ты хоть что-то вспомнил! Она спасла тебя от смерти. Что ты еще вспомнил?

— Она смотрела на меня и говорила: «Очнись, Эспас. Я Верона. Очнись, Эспас!» А кругом чернота. И белые точки, как мухи. И все.

— Во что она была одета?

— Не знаю. Ее лицо не могло прикоснуться к моему, что-то мешало. Больше я ничего не видел.

— Это был скафандр, Эспас. Скафандр высшей защиты. Мы тогда встретили какое-то космическое тело. И вы с Вероной полетели его осмотреть. Почему-то произошел взрыв. Тебя немного помяло. Так ведь?

— Да, так. Значит, я был в космосе? Это могло быть где-то в поясе астероидов. А я думал, что никогда не был в космосе.

— Это было немного дальше, — усмехнулся Ройд.

— А где же тогда осталась Верона? Ведь не на Юпитере же?

— Нет, нет… Хорошо, что ты начал вспоминать. Теперь ты нам скоро поверишь.

— Я поверю вам и сейчас!

— Подожди, пока мы не встретим Всеволода. Мы уже над Гравиполисом. Диспетчер сообщил, что Всеволод будет ждать нас у себя дома. Это где-то на берегу Гудзона. Через пять минут мы будем у него.

Глайдер начал снижаться и вскоре опустился на небольшой, ярко освещенной площадке посреди сосен. Ройд откинул колпак. Все трое вылезли из кабины. Эспас разминал ноги. Все-таки лежать в багажнике было не очень-то удобно.

Из темноты вынырнул человек. Он был чуть ниже Эспаса, но гораздо шире в плечах. В его руках чувствовалась огромная сила. Он бежал немного боком, смешно размахивая руками.

— Здравствуйте, все! — крикнул он. — Ого! Это Ройд! Кирилл! А это, конечно, малышка Эспас! Други! Я заварил вам такой кофе! Пошли скорее. Я один. Был тут у меня знакомый, но я его отослал, чтобы не мешал нам. Да, Эспас. Вот твой браслет с диском связи. — Он протянул Эспасу блестящий предмет. — А я недоумевал, что это мне прислали? Как метку от пиратов. Ну пошли, пошли. Я рад встретить старых друзей»

Они двинулись к дому, и, когда проходили мимо светильника, Эспас взглянул на надпись, которая была выгравирована на внутренней поверхности браслета. Там было написано: «Эспас. «Прометей-6».

x x x

Большой и грузный Всеволод заполнял собой половину комнаты, одна стена которой была занята полками с кактусами самых различных видов. Кофе действительно был горячий. Здесь же стояла пачка с печеньем и коробка халвы.

— Садитесь, други, садитесь! — хлопотал Всеволод. — Четыре стула, четыре человека. И стол четырехугольный. Совпадение. Ха-ха-ха!

— Всеволод, — сказал Ройд. — Мы трое решили вернуться.

— Я еще ничего не обещал, — запротестовал было Эспас.

— Ничего. Ты хороший парень. Ты вернешься. Так вот, Всеволод, мы решили вернуться. Сейчас мы спрашиваем у тебя: ты пойдешь с нами?

— О, малышня! Да я хоть сейчас! Скорлупа вон там в углу валяется. Что за вопрос? Кофе попьем и тронемся. Пока темно, чтобы кошки не видели. Да вы пейте кофе. Узнаете, кто его сварил, с ума сойдете.

— Всеволод, мы серьезно, — сказал Кирилл. — А ты все шутишь. Это не так просто.

— Все. — Решено. О чем тут говорить? Выпьем кофе и тронемся. Расскажите лучше, как вы? Ну, Эспас и Кирилл ушли при мне. Я знаю. А ты, Ройд?

— Две недели назад. Запрятались все, как крысы. Эспаса еле нашел. Его высокая фигура помогла. Заметный. А где живет Кирилл, знал еще раньше… Там, Всеволод, сейчас осталась одна Верона.

— Верона, Верона… Что-то забыл. Ну да, вспоминаю. А я сначала ткнулся в Академию. Идея, говорю, есть. Если изложить популярно, то как в выходной день посетить удаленную галактику… Даже смеяться не стали, выгнали. Ну, я потыкался, потыкался немного и вот здесь осел. В НИИ пространства и времени. Идеи здесь любят… Только я сначала не помнил, откуда она мне в голову пришла. Пришла — и все. А когда сел за математику, обломал все зубы. И весь мир-то видел только в листе бумаги. Смеху, смеху! Заговариваться, утверждают, стал. А потом прихожу как-то домой, а она сидит и говорит: «Вот что. Севка. Я знаю, что ты меня любишь. За мной и в экспедицию пошел. А муж мой через недельку после того, как проводил меня, нашел себе одну… Так что я теперь твоя жена. И давай уйдем отсюда».

— Да кто же она? — не выдержал Кирилл и засмеялся. Уж очень потешно рассказывал Севка.

— Как кто? Да вы что, не знали? Женька!

— Ах ты врун! — раздалось в дверях. — Хлебом не корми, дай что-нибудь приврать. Так это, значит, я к тебе пришла?

— Евгения! — крикнул Ройд.

— Женька, я же тебя отослал к соседям. Хоть пять минут — мужской разговор, а потом бы я тебя позвал.

— Ну ладно, способность твою к болтовне все знают. Ройд, ты, конечно, пришел не просто в гости? Кирилл. А это… Эспас?

— Правильно, — подтвердил Кирилл. — Только я тебя почти не помню. Смутно, смутно, как сквозь туман.

— Это известно, — сказал Всеволод. — Я сначала почти ничего не помнил. Как будто вылез из скорлупы. Потом заинтересовался, что же раньше было? А тут Женька пришла, кое в чем вразумила. Да и сам начал вспоминать. А когда решил вернуться, вспомнил почти все. Я так думаю: это какой-то побочный феномен. А может, и обязательный, главный. Что-то заставило нас вернуться сюда и забыть, откуда мы явились. Предположим, мы кому-то мешали, кто-то не хотел, чтобы мы явились к ним в гости. Сначала была попытка испугать нас. Помните катастрофу с Эспасом? Детская игрушка, впрочем. А потом они нашли метод. Безотказный метод.

— Верона осталась, — вставил Ройд.

— Из того, что я услышал и увидел за эти сутки… — начал Эспас.

— Сутки еще не прошли, — снова вставил Ройд.

— …я понял одно. Все вы и я — члены экспедиции, которая стартовала два с половиной года назад на корабле «Прометей-6».

— Да, — сказал Ройд. — Ты веришь в это? Ты еще мало что вспомнил, но ты веришь в это?

— В голове как-то не укладывается. Но ведь не обманываете же вы меня?

— Поэтому я и не рассказал тебе все сразу. Ты бы не поверил.

— Наверное… Но сам корабль… он тоже вернулся?

— Нет, Эспас, — сказал Ройд. — Корабль не вернулся. Корабль продолжает полет. На «Прометее-6» осталась одна Верона. Одна! Понимаете?

— Как же мы оказались здесь?

— Физика и техника этого явления еще неизвестны. Но кое-какие причины ясны. Первая — все тосковали по Земле. Вторая — все боялись, что больше никогда не увидят Землю… Хватит и двух.

— Но Верона осталась!

— Остались Верона и я. Мы бросили жребий, кому вернуться сюда. Выпало мне. Я был уверен, что вы сами уже не вернетесь. Вас нужно было собрать и убедить вернуться.

— А, ерунда! Мы с Женькой уже упаковали чемоданы. Правда ведь, Жень?

— Правда, — сказала она.

Когда она пришла к мужу (к кому она могла еще прийти?), тот сначала испугался. Ведь он знал, что не увидит ее никогда. Или через много-много лет. Когда она ему все рассказала, он обрадовался. Ведь она не сможет ничем доказать, что она — Евгения, его жена, мать маленькой Лады. Она была в экспедиции на «Прометее-6». Она не могла быть на Земле. И он выгнал ее, он не разрешил ей встретиться с Ладой. Она зря вернулась на Землю. И улететь снова навсегда было мучительно трудно. Бог с ним, с мужем. Она не увидела свою дочь! И тогда она нашла Всеволода. Помогая друг другу, они вспомнили все и решили вернуться. Такой здоровый, неуклюжий, ко всему относящийся с юмором, слегка болтливый, он поддерживал ее. Они оба поддерживали друг друга. Ведь он любил ее.

— Итак, нас пятеро. Крусс шестой. Кто знает, где остальные? — спросил Ройд.

— Я знаю, где Санта, — сказала Евгения. — Но звать ее с нами, кажется, бесполезно. Она собиралась замуж.

— Кто ее жених?

— Не знаю. Но она молодчина, она никогда не снимает с руки браслета с диском связи. — Евгения повернула диск на своем браслете. Диск не засветился. Она повторила вызов несколько раз. Ей никто не ответил.

— Можно попытаться вызвать Робина, — сказала она. — Мы его не видели ни разу. Но однажды он сам вызвал нас. Сказал, что уходит в подводники. Решение это, по его словам, было бесповоротным. Но если что-нибудь произойдет с нами, он готов помочь, он откликнется.

— Вызови его, Женя, — попросил Ройд.

Евгения снова дотронулась до матового диска. И через несколько секунд на нем появилось слегка испуганное лицо Робина.

— Что случилось, Евгения?

— Робин, мы тут собрались впятером. Я, Всеволод, Ройд, Кирилл, Эспас. Ройд хочет поговорить с тобой. Как ты?

— Пусть говорит, — без всякого энтузиазма ответил Робин.

— Робин, мы впятером решили вернуться. На «Прометее» осталась одна Верона. Она там осталась одна. Мы это делаем добровольно. Невозможно жить, вечно мучась стыдом, зная, что ты струсил. Мы любим Землю. Но именно эта любовь двигает нас к чужим мирам. Предположим, что мне всех легче. У меня нет на Земле ни одного близкого человека. Но и я люблю Землю. Я здесь, и я пришел за тобой. Полет должен продолжаться.

— Ройд, дело не только в нашей экспедиции. Экспедиция должна принести какие-то результаты, что-то новое, неизвестное. Мы все столкнулись с таким явлением. Ни одно открытие, сделанное людьми раньше, не может сравниться с этим. Нужно передать его людям. Я трижды был в Совете по галактическим проблемам. И трижды никто не верил, что я Робин, что я член экспедиции «Прометей-6». Нужно, чтобы нам поверили на Земле. Может быть, они пошлют еще одну экспедицию. Готовится же «Прометей-7». Но нужно им доказать, что все, что с нами случилось, действительно имело место. После этого я согласен вернуться на «Прометей».

— У меня тоже была мысль явиться в Совет, — сказал Кирилл. — Но я сразу решил, что мне не поверят…

— Други, но ведь не могут же не поверить нам всем? — громко сказал Всеволод. — Давайте упадем ниц перед столом Председателя Совета.

— Хорошо, мы вылетаем сегодня же. Робин, ты сейчас в каком-нибудь батискафе?

— Нет. Я не поступил в подводники. Я буду у подножия Килиманджаро через три часа. А вы?

— Я хотел еще раз встретиться с Круссом. Мы полетим к нему все. Браслет связи он снял. Он не считает себя членом нашей экспедиции. Встретимся в Совете в двенадцать по мировому времени.

— Хорошо. Я жду вас. — Робин выключил связь.

— Он, кажется, немного зол на нас, — сказал Кирилл.

— В этом нет ничего непонятного, — впервые высказал свою мысль Эспас. — Он хоть что-то пытался сделать, не боясь позора. Он может сердиться, на меня, во всяком случае.

— Кофе выпит, — сказал Всеволод. — Можно двигаться в атаку на Совет.

— У нас двухместный глайдер, — сказал Ройд, — Нужен еще один. Трехместный.

— Крусса ты уже не считаешь? — спросил Эспас.

— Он живет не в пустыне. Он пристроился смотрителем музея «Освоение Дальнего Космоса». Заведует экспозицией, которая называется «Прометей-6». Он чистит наши вещи, сданные в музей, и рассказывает посетителям о том, какие великие, сильные и мужественные люди ушли в Дальний Космос на «Прометее-6». В том числе и о некоем Круссе, вычислителе «Прометея». Представляю, как он о нем говорит.

— Хочу поговорить с Круссом, — сказал Всеволод. — Сейчас вызову глайдер.

x x x

Музей «Освоение Дальнего Космоса» находился в предместье Парижа. Это было огромное стеклянное здание, стоявшее на естественном возвышении. К зданию вели широкие каменные ступени, на которых кое-где сидели влюбленные, играли дети, экскурсанты группами и поодиночке поднимались вверх. Ройд, Кирилл, Всеволод, Евгения и Эспас вошли в музей и присоединились к группе, которая шла осматривать «Прометей-6». Как и предполагал Ройд. экскурсией руководил Крусс. Было заметно, что он здорово поднаторел в произнесении торжественных речей. Характеристики астролетчиков состояли из одних похвал, и сам Крусс занимал среди героев не последнее место.

Экскурсанты с интересом рассматривали стенды, внутреннюю обстановку кают и отсеков корабля. Эспас вдруг увидел табличку, на которой было написано: «Эспас. Штурман». Он вошел в каюту и с удивлением оглядел ее убранство. Он даже решился потрогать некоторые вещи руками.

Сначала группа астролетчиков держалась позади экскурсантов. Потом Ройд и все остальные начали продвигаться в первые ряды, пока наконец не очутились почти нос к носу с Круссом.

Крусс узнал их. Это было заметно по мгновенно побледневшему лицу и сразу же сбившейся речи. Он все же довел экскурсию до конца. И когда экскурсанты разошлись, остался один на один с экипажем «Прометея».

— Крусс, — сказал Ройд. — Нет смысла делать вид, что ты не знаешь нас. Мы решили возвратиться на «Прометей».

— Меня зовут Антони, — ответил Крусс. — Удивительно, как вы похожи на экипаж «Прометея». Хотите, я покажу вам стенд с их объемными фотографиями?

— Мы и есть экипаж «Прометея», — прервал его Ройд, но Крусс снова заговорил:

— Говорят, что даже я похож на одного из них. Как ты сказал? На Крусса? Удивительное совпадение. Что же мы тут стоим? Я проведу вас к директору музея. Удивительное совпадение. — Он сделал шаг в сторону.

— Крусс, мы возвращаемся. Все. Ты идешь с нами? У каждого из нас были причины вернуться на Землю. Но никому это не принесло облегчения. Только стыд и чувство невыполненного долга. Чтобы снова стать людьми, мы должны вернуться.

— Я с интересом выслушал вас, — ответил Крусс. — Кто поверит, что вы экипаж «Прометея», когда он летит где-то в двадцати парсеках от Земли? Никто.

— Мы сейчас пойдем в Совет по внутригалактическим проблемам. У нас очень много фактов. Нам поверят.

— Вы признаетесь в своей трусости?

— Мы признаемся в трусости. Более того. Мы преодолеем свою трусость. Ведь это ты первым покинул корабль?

— Нет! Это был не я! Это был Эспас! Вспомните. И до него многие…

— Так, значит, ты Антони? — спросил Всеволод. — Купаешься в лучах собственной славы? Всю жизнь будешь лелеять свою славу, превозносить себя, любоваться собой. Потому что никто не сможет узнать правды? Поэтому что «Прометей» должен вернуться после твоей смерти! Крусс, подумай. Еще есть время.

— Нет! Вы не полетите в Совет!

— Мы уходим, — сказал Ройд. — У нас мало времени. И они ушли.

— Я вспомнил его, — сказал Эспас. — Я начинаю все вспоминать.

— Я тоже вспомнил его, — сказал Кирилл.

x x x

…На обед все собирались в два часа дня по земному времени. В зале, небольшом и уютном, стояло восемь столиков, по четыре места за каждым. Люди обычно разбивались на группы, иногда по нескольку раз за обед меняя компанию и пересаживаясь за другой столик. Около одной из стен стояло двенадцать кухонных автоматов. И каждый член экипажа мог выбрать что-нибудь на свой вкус.

За обедом всегда было весело. Кроме того, здесь можно было обменяться мнениями в непринужденной обстановке, поспорить и запить горечь поражения в споре глотком компота или кофе.

Но в последнее время что-то изменилось в настроении людей. Меньше стало шуток и смеха. Вместо этого появилась какая-то грустная предупредительность друг к другу. И если раньше о Земле говорили не часто, хотя все время о ней думали, то теперь только и слышалось: «Мой Андрейка…», «А мы с братом однажды…», «Жена и говорит мне…» И того, кто начинал говорить это, обступали со всех сторон, жадно слушали. Задавали вопросы, прозвучавшие бы нелепо в другой обстановке и в другое время.

Они были в полете два года. И тоска по Земле, по тем, кто остался там, давала о себе знать все больше и больше. Корабль шел со сверхсветовой скоростью. И они знали, что все те, о ком они говорят, уже повзрослели, состарились или умерли. Связь с Землей оборвалась двадцать два месяца назад. До цели путешествия — Голубой звезды, на одной из планет которой предполагалась жизнь, возможно даже разумная, — было еще два года полета.

Командир корабля Ройд изменил распорядок дня. Усилились спортивные тренировки, члены экипажа чаще собирались вместе. Но только все было напрасно. Одно дело было знать, что их ждет. Другое — почувствовать это на себе. И тоска по Земле выливалась в странную форму. Люди все чаще просили разрешения у Ройда на выход из корабля, часами носились в пустоте в полном одиночестве, хотя все делали вид, что им лучше в обществе других.

Однажды за обедом Робин, не проронивший до этого ни слова, тихо и одновременно чуть радостно и чуть грустно сказал:

— Если бы вы знали, какая у меня родилась внучка…

На него посмотрели удивленно, но он этого не замечал. Здесь знали друг о друге все. Ведь за два года можно переговорить обо всем, даже самом сокровенном. Все понимали, что если у Робина и родилась когда-нибудь внучка, то сейчас она была уже взрослым человеком. Да и не мог он знать, кто у него родился, внук или внучка.

— Что же вы меня не поздравите? — сказал он тихо и посмотрел на всех. И вид у него был такой, словно у него действительно родилась внучка, маленькая такая, розовенькая. А он, дед, теперь будет возить ее в колясочке.

Ройд подошел к нему и пожал руку.

— Поздравляю тебя, Робин. — Он сказал это так просто, словно в словах Робина не было чудовищного противоречия, чудовищной неправды. И все остальные поздравили Робина. А он сидел счастливый и совершенно серьезно принимал поздравления.

Ройд сразу же ушел к себе. На другой день был назначен медицинский осмотр. Все понимали, что это из-за Робина. Только он один, наверное, не понимал. Евгения тщательно исследовала его психику всеми возможными средствами, имеющимися на корабле. Психически Робин был абсолютно здоров. Вот только внучка. Внучка у него родилась, продолжал утверждать он.

Вторым был Трэсси, кибернетик корабля. Он как-то сообщил, что на Земле готовится полет «Прометея-7» и назвал сроки его вылета. То, что «Прометей-7», затем «8» и так далее полетят, знали все. Но когда они стартовали с Земли, о сроках отлета экспедиции «Прометей-7» ничего еще известно не было. Он сказал это мимоходом, словно у него вырвалось нечаянно.

На следующей день Евгения сказала Санте, что ей снова не удалось увидеть свою дочь.

Потом Кирилл сообщил Ройду, что его сын Андрейка сломал ногу. И попросил освободить, его от очередной вахты в рубке управления.

На корабле творилось что-то непонятное. Ройд согласился заменить Кирилла на дежурстве. Кирилл надел скафандр и вышел из корабля. Он отсутствовал два дня. Запаса кислорода в баллонах скафандра хватало на сутки. Ройд, Конти и Верона вышли в Космос на планетарных кораблях, но Кирилла не нашли. Он вернулся к концу вторых суток радостный и сказал сразу же:

— Все в порядке. Врачи утверждают, что даже малейших следов перелома не останется.

В баллонах скафандра был израсходован только часовой запас кислорода.

Ройд вызвал его к себе. Затем последовал вызов Робина, Трэсси, Санты. Всеволод, третий пилот Конти и бортинженер Эмми пришли к нему сами. А затем он пригласил к себе и всех остальных.

Выяснилось неожиданное: семь человек из экипажа «Прометей-6» по нескольку раз бывали на Земле.

Началось все действительно с Робина. Он вышел в Космос из корабля. Эти прогулки в полном одиночестве были ему просто необходимы. Никто не мешал думать, никто не отвлекал от этого занятия. А думал он, как, впрочем, и все в последнее время, о Земле. О своей семье, которую он никогда не увидит. И такое сильное, непреодолимое желание увидеть семью возникло в нем, что он как-то даже не удивился, осознав, что стоит посреди своего кабинета в собственном доме. Нелепость ситуации — он стоял посреди комнаты в скафандре высшей защиты — немного отрезвила его. Оставив выяснение причин такого явления до более подходящего момента в будущем, он решил использовать свое неожиданное пребывание здесь. Необходимо было освободиться от скафандра. Он так и сделал. После этого осторожно приоткрыл дверь, ведущую на лестницу, и услышал плач. Плакал грудной ребенок. Слышались голоса двух женщин. Он узнал их. Это были голоса его жены и дочери. Из их разговора он узнал, что у него родилась внучка. Выйти к ним он не посмел. Потом вернулся в комнату, облачился в скафандр и… вновь оказался в пустоте. Корабль находился не более чем в километре. Робин полетел к нему, вошел в шлюзовую камеру и за обедом не выдержал, рассказал, что у него родилась внучка. С этого времени он начал регулярно посещать свой дом.

То же произошло и с Трэсси, и Сантой, и Кириллом, и со всеми другими, кто выходил из корабля. Кирилл даже прожил дома два дня. Жена его, хоть и ничего не поняла из его путаных объяснений, уяснила только один факт, что ее Кирилл, улетевший навсегда, может бывать дома. Теперь она не хотела его отпускать.

Словно какая-то тяжесть свалилась с людей. Те, кто уже побывал на Земле, расспрашивали друг друга о подробностях посещения. А те, кто еще не был, сразу же засобирались. Только Ройд и Верона отказались посетить Землю. Ройд потому, что у него там никого не было, ни родных, ни друзей. Верона потому, что, как она сразу заявила, уже не сможет заставить себя вернуться на корабль.

Всеволод и Робин предприняли попытки исследовать это явление. Но у них не было никакого плана, никакой методики. Да и слишком невероятным было явление. Самое простое, что можно было предположить, это волновод, узкий волновод в трехмерном пространстве, через который люди проходят из Космоса на Землю и обратно. Анализаторы гравитационного поля регистрировали небольшой всплеск, когда человек исчезал, и такой же всплеск, но обратной полярности, когда он появлялся.

Никто не знал, когда возникло это явление и когда оно прекратится. Было решено посещать Землю по очереди и на очень короткий срок. Из корабля на Землю и с Земли на корабль ничего не брали.

Несколько дней все было нормально, только тяжело было ждать своей очереди. Потом не вернулся Крусс. Прошел день, неделя, а его все не было. Трэсси ушел, даже никого не предупредив об этом. За ним последовали Эспас, Кирилл, Евгения, Конти, Эмми. Потом наступило какое-то равновесие. Никто не выходил в Космос, но никто и не возвращался из него.

А потом внезапно, в один день, исчезли Всеволод, Робин и Санта.

«Прометей-6» продолжал нестись в пространстве. Его экипаж теперь состоял из двух человек: Вероны и Ройда. Они продолжали работать, и Ройд терпеливо ждал, когда корабль покинет и Верона. Он не испытывал такой тяги к Земле, как все остальные. И все равно он их не оправдывал. Он еще надеялся, что они вернутся.

Месяца через три после того, как они остались вдвоем, они нагнали «Прометей-1». На позывные Ройда корабль не ответил. Это сделали автоматы. Восемнадцать часов они шли параллельными курсами. За это время Ройд успел осмотреть весь корабль. На нем не было никаких поломок, хотя он уже сошел с курса. На нем не было ни одного человека. Корабль был пуст.

Тогда Ройд понял, что его команда не вернется. Нужно было разыскать их и убедить вернуться. Они с Вероной бросили жребий. Увидеть Землю выпало ему.

Верона осталась на «Прометее» одна.

Ройд очень быстро нашел Крусса, но тот отказался от своего имени. С Кириллом, по мнению Ройда, дело было тоже безнадежно. Следы остальных он не нашел. Идти в Совет не рискнул, испугался. Эспаса он встретил случайно. Уж слишком запоминающаяся фигура была у того. И тогда они полетели к Кириллу…

x x x

Председатель Совета по внутригалактическим проблемам, конечно, знал всех членов экспедиции «Прометей» лично. И не его вина, что Робину трижды не поверили. В зале за круглым столом, кроме него и астролетчиков, сидели физики, психологи и представители других наук.

— Ну что ж, — сказал Председатель, когда Ройд закончил свой рассказ. — Это удивительное явление будет нами исследовано. Странно… Все мы считали, что «парадокс времени» неоспорим. Значит, здесь что-то другое. Очень хорошо, что вы нашли в себе силы прийти сюда. Я понимаю ваши чувства. Понимаю, как вас тянуло к Земле. И здесь… Нужно было преодолеть громадный психологический барьер, чтобы все это рассказать нам. Тут и стыд, и боязнь, что вас не поймут. В некотором смысле вы оказались отчужденными от Земли. Хорошо, что вы снова с нами. Что вы намерены делать?

— Мы все шестеро возвращаемся на «Прометей». Верона не сможет там долго продержаться одна. Крусса мы исключили из своей экспедиции. Конечно, с нами могут не согласиться. Но наше желание таково. Еще четверо находятся где-то на Земле. Возможно, что они уже ищут контакты друг с другом и с Советом. Им нужно помочь найти друг друга и вернуться на корабль.

— Все ваши желания будут учтены. Санту, Трэсси, Конти и Эмми мы найдем.

— И еще. Может, пока не следует говорить людям о нашей трусости? Хотя бы временно.

— Об этом можете не беспокоиться.

— Тогда мы улетаем. Мы войдем в скафандры в восемь ноль-ноль, каждый со сдвигом на одну минуту.

— Хорошо. Аппаратура будет готова к этому времени. Благодарю Всеволода и Робина за работу, которую они провели. Все, что вы нам оставили, мы используем для «Прометея-7». Программа этой экспедиции будет изменена. «Прометей-7» будет специально исследовать явление, с которым вы столкнулись. Ваша задача остается прежней. На обратном пути вы можете покинуть корабль и вернуться на Землю.

Они вышли из здания Совета в три часа дня. Всеволод полетел к Гравиполису, Кирилл — на берега Оби, Эспас — к водам Адриатики. Евгении пообещали устроить свидание с дочерью. Робин возвратился на Британские острова, Ройд — на Аппенинский полуостров.

x x x

Ройд появился вблизи корабля первым и целую минуту беспокоился об Эспасе. Но тот вышел точно по графику. Они сразу же связались друг с другом по радио. А еще через пять минут все шестеро приближались к «Прометею».

«Как там Верона? Как там Верона?» — вот о чем сейчас думал Ройд.

Они уже различали детали корабля, когда им навстречу вдруг вылетело пятеро в скафандрах. И тотчас же эфир наполнился возгласами:

— Ройд? Вы вернулись все?

— Кто говорит? Кто говорит?

— Санта!

— Трэсси!

— Конти!

— Эмми!

— Верона!

И вот все они уже в зале. Хлопают друг друга по плечам, пожимают руки. Верона чуть не плачет.

— Как вы здесь очутились? — спрашивает Ройд.

— Все четверо появились на прошлой неделе, — отвечает Верона.

Они все видели Землю! Они все видели Землю! И только она…

— Верона, — сказал Ройд. — Завтра мы отправим тебя на недельку. Ты увидишь Землю.

Но на следующий день они прошли область пространства, в которой образовывались волноводы. Верона не увидела Землю. Она крепилась и не плакала. А остальные не знали, что ей сказать. Тогда Ройд подошел к ней и поцеловал.

— Этот поцелуй передала тебе твоя мать, — сказал он.

«Прометей» мчался к Голубой звезде.

Какие смешные деревья

Сначала было ничто, потом какое-то полузабытье. Сознание все время ускользало, хотя одна мысль уже живо билась в голове, пытаясь разбудить другие, спящие участки головного мозга. Эта мысль была — приказание прийти в себя. Он ухватился краешком сознания за нее, как за спасительную соломинку. На какое-то мгновение его сознание заполнили свист и грохот, но это длилось недолго. Потом наступила звонкая тишина, и он окончательно пришел в себя.

Он лежал под прозрачным колпаком, который, как только сознание вернулось к нему, приподнялся и сдвинулся в сторону. Он еще с минуту полежал, чувствуя, как мышцы тела снова становятся сильными, а память начала восстанавливать события прошлого, пока не охватила все, что должна была охватить. И тогда он легко соскочил с возвышения. Теперь он помнил и знал все. Знал, что система «воскрешения» где-то дала небольшую сечку. Он не должен был чувствовать этого неприятного момента перехода к жизни.

«А как же дети?» — подумал он. Их каюта находилась в соседнем помещении. И пока он шел к двери рубки управления, успел взглядом обежать все световые индикаторы.

Все было нормально, кроме одного зеленого глазка, который, казалось, извиняюще подмигивал ему. Это был его индикатор. Ну что ж. Он разберется, что случилось, когда они будут собираться в обратный путь. А теперь к детям.

Когда он открыл дверь детской, то сразу понял, что здесь все в полнейшем порядке. Вернее, в беспорядке. Дети кидали друг в друга подушками, и от этого в комнате был шум и визг. «Переход» они, видимо, перенесли прекрасно.

— Папка! — крикнула Вина. — Мы закидали Сандро подушками! Он первый начал.

— Да, я начал первым, — сознался Сандро. — Мне было очень весело, а они немного куксились. Нужно же было их растормошить.

— Отец, мы уже прибыли на место? — спросила Оза. Она была старшая и, не дожидаясь, пока отец напомнит им, начала наводить в детский порядок.

— Да, — ответил отец. — Мы уже прибыли, корабль вышел на орбиту спутника этой планеты. И если вы поторопитесь, то успеете посмотреть на нее в обзорный экран.

— Я первая! — крикнула Вина.

— Я думаю, — поправил ее отец, — что ты будешь последняя. Чтобы прибрать твою кровать, потребуется уйма времени.

— Я помогу ей, отец, — сказал Сандро.

— На сборы вам дается пять минут. Поспешите. Но чтобы здесь был полнейший порядок.

Он вышел, радуясь, что дети хорошо перенесли «переход». Что же случилось с его аппаратурой? Откуда взялись этот грохот и свист? Он думал об этом, пока шел в рубку корабля и еще там, пока не прибежали дети.

Он хорошо знал устройство своего корабля и потому не мог понять, отчего мог быть грохот.

Дверь открылась и в рубку вбежали дети. Оза, серьезная, сосредоточенная, знающая, что сейчас ей покажут что-то интересное и поучительное. Сандро, решительный, настроенный воинственно и готовый по малейшему знаку броситься из корабля вниз, чтобы первому достичь поверхности планеты. Вина, вся сгорающая от нетерпения, возбужденно ожидающая, когда же ей дадут поиграть этой интересной игрушкой, которая называется — Планета.

Отец рассадил их по креслам, которые могли вращаться вкруговую. У него был вид фокусника, который готовится к самому интересному, самому главному фокусу своей программы.

— Папка, ну скорей же! — не выдержала Вина.

— Все готово, — сказал отец. — Вот какая эта планета! — И он нажал кнопку. Створки, закрывающие обзорный экран, разошлись, съежились и исчезли. Перед ними была прозрачная полусфера — впереди, под ногами и над головой.

Вина не выдержала и завизжала от восторга. Сандро весь подался вперед. Оза удивленно замерла в неловкой позе.

Перед ними был туманный шар, неподвижный туманный шар. Солнце освещало эту часть планеты. В промежутках между спиралями облачных покровов проглядывали голубые пятна океанов, светло-коричневые полосы пустынь, горные цепи, ослепительно-белые полярные шапки.

Да! Из-за этого стоило перенестись через сотни световых лет. Отец делал снимки, ребятишки молчали, глядя широко раскрытыми глазами на это чудо.

— Хотите поближе? — спросил отец.

— Я хочу ступить на нее ногой, — решительно заявил Сандро.

— Успеем. Мы ведь прилетели сюда не на пять минут.

— Папка, мы будем ходить по ней?! — радостно крикнула Вина.

— А для чего же мы тогда брали скафандры? — сказала Оза. — Конечно, мы будем ходить по ней и даже бегать.

— Будем, — согласился отец, — но там мы увидим только малую часть, а отсюда можно рассмотреть все.

— Но ведь мы очень высоко над ней, — сказал Сандро.

— Мы снизимся и осмотрим ее всю.

— А как она называется? — спросила Оза.

— Я смотрел в звездных атласах, — ответил отец. — У нее очень странное название. Оно никак не переводится на наш язык. Смысл его непонятен.

— Мы дадим ей название, — предложил Сандро.

— Нет, сынок. У этой планеты есть свое имя.

Он сел за пульт управления, и корабль пришел в движение, начав описывать витки вокруг планеты и приближаясь к ней по спирали. Вскоре они уже летели над самыми облаками, видя в их разрывах реки, озера, леса, поля и даже города. Самые настоящие города! Ну, конечно, немного странные, маленькие и большие, разрушенные полностью или частично. А некоторые были совершенно целыми.

— Отец, — сказал Сандро. — Здесь существует какая-то цивилизация.

— Да, — ответил отец. — Или существовала.

— Но если она еще существует, то мы должны заметить это. Давай понаблюдаем за каким-нибудь городом.

— Согласен, — ответил отец. Их корабль замер на высоте десяти километров. Все четверо пристально всматривались в экран.

В городе не было никакого движения. У них уже начали уставать глаза, когда Оза сказала:

— Вон те точки! Они перемещаются.

— Какие? — заволновались все.

— Вон те, похожие на крестики.

— Тебе показалось, — сказал Сандро.

— Нет, не показалось, — заступилась за сестру Вина. — Они немного перемещаются.

Они наблюдали еще несколько минут и пришли к выводу, что предметы действительно двигаются, но настолько медленно, что это очень трудно заметить. Отец сравнил их размеры с размерами зданий. Они были одного порядка.

— Это, наверное, не жители городов, — сказал отец. — Они не поместились бы в эти здания. И, кроме того, они перемещаются не по поверхности планеты. Видите, внизу, тени? Они находятся над поверхностью.

— А где же тут живые существа? — растерянно спросила Вина. Уж очень ей хотелось увидеть живого, самого настоящего инопланетянина.

— Спустимся еще ниже, — предложил отец.

Все согласились. Корабль остановился на высоте пятисот метров, в самой гуще взвешенных, не падающих на поверхность, летающих крестов. Теперь улицы города были видны отчетливо. Тишина и полное отсутствие какого бы то ни было движения. Здесь даже облака не меняли свою форму. Это заметила Оза.

— Какой-то мертвый, застывший, уснувший мир, — сказал отец. — С высоты в несколько сот километров он гораздо красивее.

— Смотрите, смотрите! — закричала Вина. — Вон там растет дерево!

— Да, — согласился отец. — Это очень похоже на дерево. Только на мертвое дерево.

— Нет, нет! Вы не туда смотрите! Вон внизу, под нами, чуть левее. Видите, оно выпускает ветви!

— Вон тот черный куст? — спросил отец.

— Да, да. Только это не куст, — сказал Сандро. — Больше похоже на дерево.

— Какое-то странное дерево, — заметила Оза.

— Да. Какие смешные здесь деревья! — с восторгом сказала Вина. — Они растут на глазах!

Дерево, действительно росло на глазах. Прямые ветви его, расположенные под разными углами к поверхности, постепенно изгибались и опускались вниз. Затем все дерево медленно оседало и исчезало.

— А вон еще одно! — крикнул Сандро.

— И еще.

— Они живые, отец. Спустимся и посмотрим. А?

— Чуть позже, — ответил отец. — Здесь город. Лучше мы спустимся в более пустынной местности.

Эти деревья ему чем-то не нравились. Они вырастали не только там, где было положено расти деревьям, но и посреди мостовой и на крышах зданий.

Он повел корабль на север. Внизу кое-где они продолжали замечать странные деревья и опустевшие полуразрушенные города.

Он снова услышал незнакомый грохот и свист, и сердце его тоскливо сжалось. И он подумал, что, пожалуй, зря притащил сюда детей. Можно было выбрать какую-нибудь давно известную планету, с аттракционами и экскурсионными бюро, с гостиницами и гидами. В следующий раз они посетят другую планету, не такую странную и застывшую.

И он почему-то вспомнил свою планету, населенную веселыми и смелыми людьми, своих друзей и знакомых, свою жену, которая сейчас была в далекой экспедиции, свой дом на обрывистом берегу голубого моря. Нет. Нет. Пусть дети посмотрят эту необычную планету.

Они выбрали место на зеленой застывшей поляне, переходящей далее в пологий холм, перерезанный узкой извилистой траншеей, прорытой какими-то животными или вымытой водой.

Он взял пробы воздуха, и тот оказался вполне природным для дыхания. Сам он решил выйти без скафандра, а детей заставил надеть их. Они надели реактивные ранцы — на тот случай, если понадобится перемещаться быстро. Дети были все так же оживлены и заинтригованы. А отец — немного озабочен. Смутное беспокойство внушала ему эта планета.

И вот они ступили на поверхность планеты. Скафандры не стесняли движений, и дети начали прыгать, кувыркаться, бегать друг за другом и кричать от восторга. Необычность обстановки подчеркивалась тем, что кругом стояла полная тишина, не было ни малейшего дуновения ветерка, ни малейшего движения вообще.

И вдруг отец увидел летящий предмет. Он летел откуда-то со стороны запада. Предмет был продолговатой формы. Он падал на поверхность по очень пологой дуге.

— Смотрите! — крикнул он.

Дети остановились и тоже начали наблюдать за предметом.

— Что это? — спросила Оза.

— Птица, — предположила Вина.

— Нет, — сказал Сандро. — У нее нет крыльев.

Отец снова услышал резкий свист. Но этот свист теперь был в нем самом, потому что вокруг по-прежнему была идеальная тишина.

Предмет упал и начал зарываться в почву, которая вдруг зашевелилась, приподнялась, как будто ее что-то выпирало изнутри. И вдруг почва разорвалась, и из нее начали вытягиваться побеги — черные, состоящие из комочков, шариков и неправильной формы параллелепипедов. Побеги росли на глазах, превращаясь в высокое дерево, напоминающее красивый фонтан. Одни побеги успевали изломаться и осыпаться на почву, другие только вылезали из земли, третьи уже достигали высоты метров в десять. Дерево ни секунды не оставалось неподвижным. Оно все играло, жило, двигалось, росло, и умирало по частям. И это буйное движение так контрастировало с остальным замершим, уснувшим миром, что невольно вызывало восторг и радость.

Дерево достигло, по-видимому, пика своего развития и начало уменьшаться, осыпаться, распадаться на мелкие комочки. Что-то пролетело мимо плеча отца, и он успел схватить его. Это был кусочек чудного дерева. Он был твердым, как сталь, и тепловатым, даже горячим на ощупь.

Отец подкинул этот кусочек дерева на ладони и спрятал в карман куртки.

— Дерево! Это дерево! — кричали дети и собирали комочки, на которые оно распалось.

— Смотрите, летит еще одно! — крикнул Сандро.

Все повернули головы в направлении, которое указал мальчик. Такой же продолговатый предмет летел в их сторону.

— Это семя! — сказал отец. — Ну да, это же семя странного дерева. Смотрите, оно заострено спереди, чтобы лучше проникать в почву. И еще вращается вокруг собственной оси. Оно, как штопор, ввинчивается в почву и дает начало новому дереву. — Отец был очень доволен своими объяснениями. Теперь все укладывалось в его гипотезу. — Видите, как оно вгрызается в почву? Сейчас появятся побеги.

Отец, конечно, оказался прав. Из земли снова полезли черные, живые, шевелящиеся стебли.

И вдруг в воздухе показалось сразу несколько семян, потом еще и еще! Их было очень много. Они приближались медленно, безмолвно, вонзались в землю, и она во многих местах начала вспучиваться, вытягиваться сначала хрупкими стебельками, а затем крупными деревьями. Это был уже целый лес. Он тянулся от горизонта на севере до горизонта на юге шириной в несколько сот метров.

— Деревья! Какие смешные деревья!

Одни деревья только начали прорастать, другие уже рассыпались на частицы, которые медленно летели по радиусам от того места, где упало семя. Эти частицы можно было рассматривать тоже как семена, потому что они давали начало новым, карликовым, в несколько сантиметров ростом, деревьям.

— Вот здорово! — кричали дети. Да, такого они еще не видели. Вряд ли вообще кто-нибудь видел такое. Вал из растущих и умирающих деревьев катился в их сторону. Вот он уже достиг неглубокой траншеи и миновал ее.

— Папа, — сказала Вина. — Я хочу туда. В самую их чащу.

— И я тоже, — поддержал ее Сандро.

— А мне немного страшно, — созналась Оза.

— Нет, — сказал отец. — Туда мы не пойдем. Ведь мы до конца не знаем, что это такое. И притом, мне кажется, что там должно быть жарко. Вот пощупайте. — Отец поймал медленно пролетающий мимо кусочек дерева: — Видите, оно теплое. А там их очень много. Вам будет жарко.

— Но ведь мы же в скафандрах! — возразил Сандро.

— На нас скафандры очень легкой защиты. Почувствовали же вы тепло от этого кусочка дерева?

— А откуда прилетают семена? — спросила Вина.

— Оттуда, — показал рукой Сандро.

— Понятно, что оттуда. Меня интересует, откуда они берутся? Растут на деревьях?

— А действительно, не посмотреть ли нам, — предложил отец. Ему почему-то хотелось на время увести детей отсюда. — Включайте ранцы. Вверх и на запад.

Они взлетели все разом. Сверху картина была тоже очень живописна. Они пролетели над полосой неповторимого невиданного ими раньше леса и, ориентируясь по летящим семенам, понеслись дальше.

— Здесь есть какая-то закономерность, — отметил отец. — Они летят не куда попало, а именно сюда, где эта траншея, канава или как ее там назвать. Может быть, во время дождей она заполняется водой, и тогда семена вызревают?

Они пролетели километров десять и заметили впереди стройный ряд стволов.

— Держу пари, что они вылетают откуда-то отсюда, — предложил Сандро.

— Никому не нужно твое пари, — сказала Вина. — Это ясно с первого взгляда и притом каждому.

— Они мне не нравятся, — заявила Оза.

— О! Оставалась бы тогда дома, — сказал Сандро.

— Сандро, ты не смеешь так говорить, — остановил его отец.

Стволы деревьев были гладкими, без всяких сучков и ветвей. Да и сами деревья, наклоненные под тридцать градусов к вертикали, казались неживыми, мрачными. Они не шевелились, лишь слегка приседали, как на корточках, когда из них вылетали семена.

— Нет, это не так интересно, — сказал Сандро. — Тот, живой лес, лучше. На него интереснее смотреть.

— Глядите, и сюда летят семена! — крикнула Оза.

— Ну вот, просмотрели, — недовольно буркнул Сандро. — Пока мы летели, те деревья, наверное, сами стали выбрасывать семена. Летим туда. Я хочу посмотреть.

— И я тоже, — заявила Вина.

— А я хочу на корабль, — устало сказала Оза.

— Ну, хорошо, — сказал отец. — Летим назад. Посмотрим, что произошло с нашим лесом. А потом на корабль. Мы ведь сегодня еще и не завтракали. Согласны?

— Согласны, — заявили дети. Конечно же, все они немного устали.

Они вернулись назад, туда, где пышно распускались чудные, необычные, ни на что ранее виденное непохожие деревья. Они смотрели на них с высоты нескольких десятков метров.

Только лес жил. Все остальное было без движения. В узкой и длинной канаве, с высоты это было хорошо заметно, виднелись какие-то пятиконечные предметы с одним укороченным лучом. И если кусочек дерева попадал в них, он тоже прорастал. И вообще, заметил отец, эти деревья были поразительно живучи. Они начинали расти везде, была ли почва глинистая, или каменистая, или вот в этих неправильной формы звездах. Полоса шевелящегося леса уже дошла до того места, где они стояли несколько минут назад, и продолжала двигаться дальше.

— На корабль, — скомандовал отец. — Завтракать и отдыхать. Потом продолжим осмотр.

Они полетели к кораблю и заметили, что поле пересекают еще две линии, параллельные друг другу, два канала.

И вот они уже на корабле. Отец опустился в кресло перед пультом, и корабль вертикально взлетел, остановившись на высоте пяти километров.

В столовой их уже ждал завтрак. Возбужденные виденным, они наперебой рассказывали друг другу: «А вот одно дерево… А у него почему-то нет листьев… Дерево… Стволы… А ты видела?..»

— А эти пятиконечные звезды очень похожи на людей, — сказала Вина.

— Что? — поперхнулся отец. — Что ты сказала?

— Они очень похожи на людей.

— Да, да, похожи, — подтвердили Оза и Сандро.

— Странно, — задумался отец. — Ну, хорошо. Идите в зал, отдохните немного, а я займусь делами в рубке управления.

— Папа, ты надолго? — спросила Вина.

— Нет, нет. Я быстро. Может быть, я слетаю вниз. Но вы не беспокойтесь.

А в голове уже снова звучал грохот. Грохота не должно было быть! И когда грохот затих, мысль, нелепая, глупая, страшная, закралась в мозг. Нет. Этого не должно быть! Он закрылся в рубке, включил обзорный экран, вынул из камеры, которая делала рапидосъемку, кассету, хотел вставить ее в проектор, но передумал и оставил ее на видном месте, чтобы она сразу же бросилась в глаза, если сюда кто-нибудь войдет.

Затем он надел ранец, набрал на пульте управления время старта. Старт должен был произойти через пятнадцать минут, автоматически, если с ним что-нибудь случится. Настроил автоматический пуск на ритм своего мозга, если вдруг старт придется давать неожиданно, а его не будет на корабле, и вышел в шлюзовую камеру. Пятнадцати минут ему было вполне достаточно. Он бросился вниз.

Чем ближе он подлетал к поверхности планеты, манипулируя ручками реактивного ранца, тем явственнее в его голове звучал свист, вой и грохот. До поверхности оставалось совсем немного, когда что-то произошло со временем.

Время начало стремительно убыстрять свой бег. И деревья, ранее распускавшиеся за десять минут, теперь возникали и умирали за секунду-две.

Он упал на дно траншеи, чувствуя, как в грудь врезается осколок снаряда. Голову разламывало от свиста и воя, от грохота взрывов, от тонкого повизгивания осколков. Он хотел встать, но не смог, только чуть приподнялся и упал навзничь.

«Хорошо, хоть дети не видят этого, — еще успел подумать он. — Они далеко, за тысячи километров. В Сибири… Как там жена-то одна с ними троими? Сашка, Зоя, Валентина… Лишь бы они никогда не увидели этого…»

Он лежал, чувствуя, как горячая волна заливает грудь. Взгляд его был направлен в зенит, где чуть сверкало неподвижное пятнышко. И тут ко всему этому грохоту и реву прибавился еще один звук — монотонное гудение. Это шли бомбардировщики со свастикой на крыльях, прикрываемые истребителями. Три бомбардировщика вдруг отделились от общей массы и взмыли вверх.

«Сандро, Оза, Вина… Не успеют».

— Старт, — прошептал он.

— Васька, ты что? — прохрипел лежавший рядом солдат. — Зачем вставать? Команды еще не было…

— Старт, Сандро, старт. — Он приподнялся на локтях, небритый, серый и страшный. Грязная шинель на груди набухла кровью.

Он успел заметить, как рванулось ввысь блестящее пятнышко корабля.

— Ты лежи, Вась, лежи. В атаку сейчас пойдем.

Странное черное дерево, похожее на фонтан, выросло перед ним, и десятки его частичек впились в тело.

Последнее, что он услышал, было:

— В ата…

Вселенная вздыбилась, перевернулась и погасла.

Мир, из которого он прилетел или, быть может, который просто придумал за несколько мгновений, и мир, в котором он жил, исчезли для него навсегда.

А из окопов выплеснулась и покатилась вперед волна оглушенных, грязных, разъяренных, что-то орущих солдат…

Улыбка

1

Началось все с простой шутки. Мне до смерти надоели глубокомысленные нравоучения филателистов и нумизматов о большой познавательной ценности марок и монет, о том, что, к примеру, нумизматика расширяет кругозор человека. Когда я ближе познакомился с этими все-таки по-своему интересными людьми, то узнал, что их волнует только приобретение какой-нибудь редчайшей марки или монеты. А все остальное является лишь длинной прелюдией к этому. Позже я узнал, что есть люди, коллекционирующие спичечные коробки, давно вышедшие из пользования, и, жалея их бесполезный труд, повинуясь какому-то внутреннему порыву или просто из чувства противоречия, заявил, что буду коллекционировать улыбки.

Это вызвало безобидные, хотя и продолжительные насмешки окружающих. Постепенно друзья и знакомые забыли об этой моей нелепой выходке. Забыл и я.

Прошло несколько лет, и однажды, это было на выпускном балу в политехническом институте, я увидел Энн… Увидел совершенно другими глазами, хотя знал ее уже лет десять. Ее болезненно нервное выражение черных глаз, хрупкую мальчишескую фигуру, так и не развившуюся в фигуру девушки.

— Сашка, — сказала она, как всегда, просто, — хочешь, я тебе что-то подарю?

— Хочу, — ответил я глупо и беззаботно, словно мне предлагали яблоко.

— Хочешь, я подарю тебе улыбку?

— Что? — Я даже рассмеялся идиотским смехом ничего не понимающего человека. — Улыбку?

— Улыбку, — сказала она, и я прозрел. — Ведь ты собирался коллекционировать улыбки… Забыл?

— Забыл, — ответил я, отчетливо вспоминая тот день. — Разве это возможно? Ты шутишь? — Последняя моя фраза прозвучала гораздо тише, чем первая.

— Сашка, Сашка, ты…

Она не договорила, но я понял, что она хотела сказать.

— Нет, Энн, нет! Я не слеп. Я все вижу.

— Так ли это? — И она улыбнулась.

Я запомнил эту улыбку, радостную и горькую, счастливую и безнадежную, все понимающую и недоумевающую.

— Я тоже люблю тебя, Энн! — крикнул я на весь зал.

Музыка замерла на неопределенной ноте, все выжидательно смотрели на нас, движение остановилось, мы были центром безмолвной вселенной.

— Почему — тоже? — спросила Энн. — Я просто хотела подарить тебе улыбку. — И она засмеялась.

Никто не обратил на нас внимания, разве что Андрей. Но ему лучше было этого не делать. Ведь это он любил Энн. Зал усердно и с чувством отплясывал лагетту.

— Пусть твое сердце останется чистым, — сказала она.

Я ссутулился, повернулся и вышел из веселящегося зала, не имея сил оглянуться. Я понял, что она меня любит, но не хочет показать этого, разрываясь от противоречивых чувств: «хочу» и «все бесполезно».

Меня направили работать в Усть-Манский НИИ Времени.

Через полгода я узнал, что Энн умерла. Она начала умирать, когда ей было десять лет, но сумела дожить до двадцати, ни разу не побеспокоив родных и друзей ни слезами, ни хмурым настроением.

Ее улыбка осталась в моей душе навсегда.

Чуть позже я заметил, что могу вызывать улыбку; Энн на лицах своих знакомых или просто прохожих, стоит только захотеть. Но я делал это редко, потому что у Энн была очень горькая улыбка.

2

А потом я встретил Ольгу, и она стала моей женой.

Здесь тоже все началось с улыбки.

Это была вторая улыбка, которую я не мог забыть. С удивлением я заметил, что все улыбаются мне улыбкой Ольги. Улыбкой, радостной, сильной, уверенной в себе и других, ободряющей и удивительно красивой.

На улицах нашего города, в тайге, в зарослях тальника около реки — везде я видел эту гордую, открытую, зовущую и… чуть настороженную улыбку. Настороженность эта была едва заметной и адресовалась только мне, потому что она еще ничего не знала о моих чувствах.

Что-то неосязаемо-необыкновенное и волнующее было в Ольгиной улыбке, неизвестное, непонятное другим, потому что нельзя увидеть улыбку, нельзя ее услышать, ее можно только ощутить, почувствовать. И как часто мы ошибаемся, когда мимолетное движение губ и изгиб едва заметных морщинок возле глаз принимаем за улыбку.

Часто в лаборатории или просто на улице; стираясь вспомнить Ольгу, я тем самым вызывал ее улыбку на губах какой-нибудь проходящей мимо девушки, которая невольно останавливалась изумленная, не понимая почему и кому она улыбнулась. Иногда в таких случаях меня осторожно спрашивали:

— Что с вами?

Хотя, как мне кажется, это я должен был бы спрашивать.

— Я коллекционирую улыбки, — ответил я однажды первое, что пришло в голову.

— Чудак, — сказали мне, и я согласился.

Постепенно я научился улавливать в улыбке Ольги различные оттенки, грани между которыми были столь неуловимы, что, пытаясь найти их, я вначале не мог отличить улыбки радостного ожидания от улыбки ожидания радости, улыбки физической боли от улыбки душевного страдания. Оказывается, бывают и такие улыбки.

Для того, чтобы запомнить улыбки Ольги, мне не нужно было тренировать память, я просто все больше и больше понимал Ольгу во всей ее сложности и простоте, во всей ее гармоничности и дисгармонии, горе и радости, во вспышках мимолетной раздражительности и нежности, в песнях и слезах.

И когда она сказала «люблю», я на одно мгновение вообразил, что знаю все ее улыбки, и тут же был раздавлен, ослеплен, вознесен на небо, опущен на землю и прощен… Это был урок.

И все же я знал тысячи ее улыбок.

Когда она приходила с работы, расстроенная и разбитая беззлобными, но обидными проделками школьников, или плакала над порезанным пальцем, отпихивая от себя корзину с овощами, я мысленно представлял себе ее улыбки, и какая-нибудь из них тотчас же находила свое необходимое, единственное место в ее душе, и Ольга улыбалась. Улыбалась и плакала. Плакала и смеялась. Ей уже не было больно. Потом она говорила не то вопросительно, не то утвердительно:

— Сашка, ты колдун?..

— Нет, — говорил я. — Это ты колдунья.

— Значит, мы оба колдуны, — заключала она.

Способность вызывать улыбки, которые я запоминал, сначала удивляла моих друзей и знакомых. Потом к этому привыкли. Я же не мог объяснить этого свойства, у меня это как-то само собой получалось, безо всякого усилия с моей стороны. Мне всегда казалось, что этим свойством должны обладать все люди.

В моей коллекции улыбок, кроме Ольгиных, были и улыбки друзей. Отрешенно-сосредоточенные улыбки Андрея — худого, высокого, нескладного, когда он играл органные фуги и прелюдии. Его удивительные улыбки, всегда разные, — как всегда разной была его манера исполнения, — слитые с потоком звуков, то резко взрывающихся, расходящихся, то сходящихся в глубокий таинственный омут, вызывали в слушателях переживания, о которых бесполезно говорить вслух, потому что даже самые точные из возможных выражений неизбежно разрушали совершенство улыбки и музыки.

Однажды я не выдержал и сказал ему:

— Андрей, в твоей музыке я чувствую самое необычное, что только могу себе представить, — многомерность пространства и времени. Я успеваю прожить, пока ты играешь, несколько непохожих одна на другую жизней. Что это?

Он пожал плечами (разве можно это объяснить) и сказал:

— Я просто вижу улыбку Энн.

3

Андрей не был профессиональным музыкантом. Мы работали в одном исследовательском институте, только на разных машинах. Машинах времени. Кто-то, еще до нас, назвал их мустангами. И мы никогда не называли их иначе.

Почти каждый день мы посылали своих мустангов в прошлое, наблюдая, только наблюдая, ни во что не вмешиваясь, скрупулезно изучая факты, отсеивая ненужное, второстепенное, мучаясь сознанием собственного несовершенства, когда вдруг второстепенное оказывалось главным и наоборот. До бессонницы и хрипоты спорили мы, пытаясь-осознать, что дал нам и человечеству вообще тот или иной отрезок прошлого, который мы изучали.

Что дало нам прошлое? Куда оно нас привело?

Будущее и прошлое не существуют отдельно друг от друга. Они завязаны настоящим в один тугой узелок. В этом узелке все противоречия и ошибки прошлого, все желания и мечты о будущем, вся радость и горе предыдущих тысячелетий, в нем все будущее и все прошлое.

Все будущее, потому что оно зависит от настоящего. Все прошлое, потому что от него зависит настоящее. А миг настоящего так краток!

Человечество часто делает ошибки, которые мгновенно оказываются в прошлом, уже недоступном для людей. Ошибку уже не исправить. Можно только уменьшить зло ее последствий. Но для этого приходится тратить слишком много сил, а иногда и человеческих жизней.

Мы хотели изменять прошлое, но пока только изучали его.

Афанасий Навагин, который коллекционировал хрипы, все время носился с идеей отправки Спартаку хотя бы двух пулеметов. На него не обращали внимания, так как возможные последствия этого разбирались еще на первом курсе института.

Навагин часто посещал клиники и больницы, и потом, как всегда неожиданно, кто-нибудь из нас в лаборатории вдруг начинал хрипеть. У Афанасия тоже была способность воспроизводить… воспроизводить хрипы! И когда испуганный инженер или лаборантка, придя в себя, жалобно озирались, Навагин громко хохотал, произнося всегда одну и ту же фразу:

— У всех есть способности…

— У одних улыбаться, у других делать гадости, — заключал кто-нибудь.

Но Афанасий был непробиваем, ведь у него была «способность».

Однажды я подумал, что, не будь у него этой способности воспроизводить в окружающих хрипы, никто бы не знал, что он за человек. Инженер он был толковый и не раз получал почетные грамоты за хорошую работу.

Я давно заметил, что он не умеет улыбаться. Правда, он довольно часто красиво изгибал губы и щурил глаза, но я не хотел называть это улыбкой. Так улыбается разрисованный под клоуна мяч, когда на него наступают ногой.

Однажды я сказал Игорю, начальнику нашей лаборатории, что Афанасий может что-нибудь натворить в прошлом. Я почему-то был уверен в этом.

— Ерунда, — ответил Игорь. — Он трус, не посмеет, Да и потом блокировка.

Блокировка меня немного успокоила.

Игорь был из того рода людей, для которых работа является целью и смыслом жизни. И только однажды он позволил себе отвлечься. На полной научной основе, с приборами, протоколами и выводами он исследовал мою способность вызывать у людей улыбки, которые я хранил в своей коллекции.

Афанасий две недели скрипел, угрожая написать докладную директору института, что оборудование лаборатории используется не по назначению, но на него просто не обращали внимания. И тогда он сказал:

— Ненавижу улыбку! — И ушел раньше времени с работы, хлопнув дверью. Мы же все минут пять хрипели, чувствуя голод, боль, бессилие и приближающуюся смерть.

Игорь довел дело до конца, но, потому что оно не касалось его основной работы, результаты отправил не в Академию наук, а в какой-то научно-популярный журнал, откуда вскоре понаехали корреспонденты, и я на несколько дней стал чем-то вроде трехголового ребенка.

Игорь в этой канители отказался принимать какое-либо участие, и я мотался с корреспондентами один.

О моих способностях вызывать у людей улыбки, которые были в моей коллекции, появилось несколько статей в популярных журналах. Посыпались отклики и реплики. Способность моя была признана шарлатанством. Меня это не особенно задело, и я даже вздохнул свободнее, когда меня оставили в покое.

А месяцев через пять почти во всех городах и почти одновременно начали открывать магазины улыбок. Выяснилось, что способность вызывать и коллекционировать улыбки проявляется у каждого человека, конечно, в большей или меньшей степени. Ничего сверхъестественного в этом не оказалось. А мы это знали уже давно. Ну, если и не знали, то чувствовали, что так и должно быть.

Афанасий Навагин к этому времени раньше отчетного срока закончил исследование отведенного ему отрезка времени, написал правильный и эрудированный отчет с цитатами из классиков и получил благодарность от дирекции института. Полдня с победным видом ходил Он по лаборатории, делая замечания и читая нравоучения, а потом на несколько дней исчез. Никто не разрешал ему этот самовольный отпуск и, когда он снова появился, а Игорь без улыбки предложил ему пройти в свой кабинет, мы решили, что будет разнос. Хоть раз в жизни Афанасий поступил не по предписанию, не по инструкции… Мы ошиблись. Разговор в кабинете начальника лаборатории длился едва ли тридцать секунд. Афанасий вышел оттуда сияющий, а Игорь вообще долго не выходил.

— Так вот, сотрудники музея восковых улыбок, — сказал Афанасий, садясь на мой стол, с такой интонацией в голосе, что я не смог послать его к черту. — Докатились.

Мы выжидательно молчали, только Любочка — наш ученый секретарь — тихо ойкнула.

— Знаете ли вы, где я был?

— В морге, — натянуто сказал Анатолий Крутиков и покраснел. Он был очень робким и совсем недавно работал в нашем институте.

— Правильно. В морге. Я был в магазине улыбок. Это морг для улыбок. Докатились!

Любочка опять ойкнула. Андрей плюхнулся в кресло своего мустанга и исчез. Остальные делали вид, что все это им не очень интересно.

— Я три дня только и делал, что ходил по этим магазинам. Начальник, наверное, хотел мне сделать выговор за самовольный отгул. Но он очень щепетилен. Ведь я интересовался улыбками. Это выше его понимания, и он мне ничего не сделает. Так вот, я ходил по магазинам и пришел к выводу… — Он сделал многозначительную паузу, ожидая вопросов.

Мы молчали.

— Молчите? — сказал Афанасий. — Тогда слушайте. Всем вашим улыбкам пришел конец! Вы сами себя съели… улыбки продаются на каждом шагу. Их может купить всякий. Выбор большой, но все же ограниченный. Есть улыбочки похуже, есть получше. Объявится какой-нибудь законодатель мод на улыбку, и вы все будете улыбаться одной, красивейшей, но стандартной улыбкой. И улыбка умрет. Ха-ха! Вы поняли?!

— Афанасий, ты сам дошел до этого? — спросила Любочка.

— Сам, своею собственной головой, — радостно ответил Афанасий.

— Да нет, я не об этом. Ты сам дошел до такой жизни? Или тебе кто-нибудь помогал?

Навагин на мгновение остолбенел, а потом взревел:

— Ты, Рагозина, нахалка! Вы не хотите даже спорить со мной, потому что это бесполезно.

Мы все разом согласно кивнули.

— А душа у тебя есть? — снова спросила Любочка.

— Есть! — заорал Навагин. — Все у меня есть! Как у каждого человека! Поняла?

— Афанасий, не ори, — сказал Крутиков и стал между Навагиным и Любочкой.

— Так вот. — Любочка чуть потеснила в сторону Анатолия Крутикова. — Если даже подбирать улыбку под размер, фасон и цвет обуви, и то сочетаний будет много. А представь себе, сколько состояний души может быть у человека… С улыбкой ты сделать ничего не сможешь!

— Смогу, — глухо сказал Афанасий, и мне показалось, что, если бы улыбку можно было давить, убивать, жечь, он бы, не откладывая на завтра, сейчас же принялся за эту работу.

В лабораторию вошел Игорь и тихо уселся в дальний угол.

— Улыбок для размера и цвета твоей души, наверное, нет, — сказал Анатолий.

— Боитесь вы! Врете! Есть! — завизжал Афанасий и даже застучал ногами об пол. — На рубль купил. Стоят-то всего-навсего копейку за сотню штук. Дешевка!

— Зря деньги потратил, — заметил Андрей, слезая со своего мустанга. Лицо его было бледно и непроницаемо. По тому, как он взглянул на меня, я понял, что он видел Энн, почувствовал, еще раз ощутил ее улыбку. Он всегда старел после таких поездок в прошлое. Ему нельзя было этого делать, потому что Энн умерла. Но кто бы нашел в себе силы остановить его.

— Афанасий, покажи хоть одну, — попросила техник Света. Она была еще очень молода и иногда даже защищала Навагина, когда дело касалось более материальных вещей, чем улыбка.

— Сейчас, — обрадовался Навагин и начал нелепо хлопать себя по карманам, потом опомнился, поняв, что не там ищет, позеленел под неодобрительные усмешки окружающих и тихо сказал:

— Смотрите.

Это была улыбка подлеца, который готовился всадить нож в спину ничего не подозревающего человека.

Света страшно заплакала, сквозь слезы выкрикивая: «Не надо! Не надо!» Я схватил Афанасия за горло. Он не вырывался. Улыбки трусливого злорадства всех времен и народов скользили по его лицу. Не знаю, сколько их было: на копейку или на рубль.

— Не может быть таких улыбок, — сказала Любочка, и Крутиков отвел ее в сторону.

— Пусти, — прохрипел Навагин, оторвав мою руку от горла, и снова стал нормальным, положительным, чуть испуганным молодым человеком. — И еще могу на десятку.

В лаборатории наступило молчание. Никому не хотелось говорить, а Афанасий, наверное, сказал все, что хотел.

Игорь вдруг резко встал и подошел к Навагину:

— Ну, а простую, человеческую улыбку можешь?

— А это что же были, не человеческие?

— Значит, не можешь?

— Могу, но я их отталкиваю, — с достоинством ответил Навагин. — Эффект отталкивания улыбок. Я открыл этот эффект! Он так и будет называться — эффект Навагина.

— Ошибаешься, — сказал Игорь. — Это эффект отскакивания улыбок. Они сами от тебя отскакивают. И ты ничего не сможешь сделать с ними.

«Эффект отскакивания улыбок» — это Игорь придумал здорово. Я давно хотел найти определение, слово для обозначения патологических свойств Навагина. Эффект отскакивания улыбок! Все правильно. Они действительно отскакивали от него.

— Все равно, — не сдавался Навагин. — Улыбки продают, как картошку. Ха-ха! Продают!

— Это лучше, чем продавать пулеметы! — крикнула Любочка, голос ее сорвался, и она выскочила за дверь.

— Как знать, — многозначительно протянул Навагин.

— Выйди, Афанасий, — спокойно сказал Андрей, хлопнув его по плечу. — Выйди. Так надо.

— Все равно вы мне ничего не сможете сделать?

— Что-нибудь придумаем, — пообещал Игорь тоном, не оставляющим сомнений.

— Ничего вы мне не сделаете! Я все по закону) Вы сами просили меня показать вам улыбки! — Он струсил. Это было видно по его дергающимся губам и трясущимся рукам. Он уже сам жалел, что завел этот разговор. Ведь он ни у кого не нашел поддержки.

— Ну выйди же, выйди! — крикнул я, и Афанасий, оглядываясь и запинаясь, пошел к дверям.

— Сашка, — сказал Игорь, когда двери осторожно закрылись. — Что-нибудь из твоей коллекции. Пожалуйста. А то очень плохо.

Я представил себе задумчивую улыбку Андрея.

— А впрочем, не надо, — сказал Игорь, улыбаясь. — Пошли по домам.

4

По дороге домой я зашел в магазин улыбок и долго всматривался, ища среди сотен тысяч ту, которой улыбнулся Навагин. Я не верил, что такое могут продавать.

Но она все же была на витрине, едва заметная под охапкой детских и женских, ослепительно радостных и таинственных, счастливых и горьких человеческих улыбок.

— Зачем это? — спросил я у продавщицы.

— Это? Не все же гении, — ответила она лукаво. — А театров только в нашем городе шесть. А сколько еще самодеятельных…

— Для бездарных артистов, — сообразил я.

— Только их почему-то не покупают, а берут напрокат. А после спектакля сразу же сдают, — и она пожала плечами.

Значит, Навагин купил эту улыбку в другом магазине.

Наверное, у меня был хмурый вид, когда я пришел в свою квартиру на шестом этаже стандартного дома. Как я ни старался казаться веселым, Ольга все заметила, и я вынужден был рассказать про Навагина.

— Когда-нибудь в магазинах будут продавать счастье или просто дарить его всем, — задумчиво сказала Ольга. — Неужели и тогда еще будут люди, которые и счастье смогут превращать в горе?

Что я мог ей ответить? Возможно, и будут. Все зависит только от нас.

Я весь вечер вспоминал, роясь в самых глубоких тайниках своей коллекции, улыбки Ольги, Андрея, Игоря, Крутикова, Любочки, своего будущего сына, знакомых, случайных прохожих и дарил их Ольге. Ей становилось хорошо, и она смеялась и пела. Потом я снова вспомнил Афанасия, и Ольга заплакала. И тогда я понял, что улыбку могут убить, что ее нужно беречь, охранять, драться за нее.

5

На следующий день Афанасий Навагин появился в лаборатории как ни в чем не бывало, словно и не было вчерашнего разговора. На него целый день смотрели искоса, но он словно не замечал этого. И даже когда Светланка, сияющая и радостная, забыв закрыть за собой дверь, вбежала к нам, разбрасывая по сторонам только что приобретенные в магазине шаловливые полудетские улыбки, Афанасий буркнул: «Недурно-с, мадам». Светка чуть не задохнулась от радости и расцеловала Любочку. Мы все знали, что она неравнодушна к Наварину, как бывает неравнодушен подросток к взрослому, таинственному, отличающемуся, пусть в худшую сторону, но все же отличающемуся от всех других мужчине.

— Светка, ты прелесть, — сказала Любочка, а Афанасий неуклюже плюхнулся в кресло своего мустанга и уже оттуда крикнул Игорю:

— Проверить кое-что надо. Я скоро.

Игорь махнул рукой, и Навагин исчез.

— Что с ним? — недоуменно спросил Крутиков.

— Не знаю, — ответила Светка и покраснела.

— Может, действительно, очеловечится? — спросил сам у себя Игорь.

— Нет, — сказал Андрей, но его никто не слышал, кроме меня.

…Два месяца прошло в напряженной работе.

Все мы защитили научные отчеты. Один из отделов нашего института, используя эти отчеты, микрофильмы, фотографии, магнитофонные записи и частные беседы, еще целый год будет разбираться, почему ход событий в этом отрезке прошлого был направлен так, а не иначе, будет исследовать, от чего в нем зависели скорость и ускорение развития цивилизации. Потом будет теоретически найден и обоснован оптимальный ход развития истории. Будут сделаны прогнозы о том, как бы изменилась история человечества, если бы в этом отрезке прошлого что-то произошло не так. Этой работой будут заниматься сотни людей, десятки математических машин.

Может оказаться, что человечество уже давно сумело бы стать более совершенным, прекратить войны, изжить инстинкт самосохранения или изменить его в лучшую сторону; люди могли бы научиться понимать друг друга, соизмерять свои желания с желаниями других, уважать друг друга и быть людьми в самом полном смысле этого слова.

История не раз топталась на месте и отступала вспять.

А этого могло и не быть.

Года через полтора мы прочитаем отчет о том, каким могло бы быть человечество. Могло быть… уже сейчас.

Но все это теория. Цивилизация почему-то не всегда выбирает кратчайший путь развития.

Мы не можем воздействовать на прошлое, изменять его. Нам не позволяет этого наша мораль. Можно ли исключить рождение миллионов людей для того, чтобы миллионы других стали совершеннее? Когда, с какого столетия начать выправлять ход истории? Как в процессе ее изменения самим остаться людьми, не превратиться для других во всемогущих богов, не дать начало новой страшной религии? И еще… Предсказания будущего верны еще далеко не на сто процентов.

Мы накапливаем факты. Мы — чернорабочие истории человечества.

Как всегда, между концом старой и началом новой темы была некоторая передышка.

В течение года нам не всегда удавалось поговорить о некоторых моментах своей работы. Отчасти из-за того, что не хватало времени, отчасти из-за того, что не все, что хотелось бы сказать, переварилось в собственном сознании. Теперь же времени было достаточно, и мнения вполне устоялись… Шли ожесточенные споры, временами даже слишком ожесточенные и бурные. Содержание их включало в себя все, начиная с фразы «какое нам до этого дело» и кончая утверждением «мы не имеем морального права» или «не вмешаться нельзя». Мы могли спорить часами, пока кто-нибудь резко не менял тему разговора, и мы вдруг понимали, что все-таки все мы очень устали и нужна какая-то встряска или разрядка. И тогда появлялся интерес к футболу, рыбной ловле, к запаху цветущей сирени.

6

В середине лета у меня родилась дочь. Все-таки дочь… Я хотел назвать ее Хельгой, потому что Хельга то же, что и Ольга, но жена настояла, чтобы дочь назвали Бекки.

Однажды в нашу небольшую квартиру ворвалась шумная компания — вся моя лаборатория. К тому времени уже вошло в привычку дарить знакомым и друзьям букеты улыбок. Находились люди, которые были виртуозами в составлении таких букетов. В передней я нашел две корзины вина, скромно оставленные застенчивыми гостями.

Женщины сразу же бросились к Ольге и Бекки, и понять что-нибудь в том, о чем они говорили, было совершенно невозможно.

Мужская половина лишь поцокала языками над бессмысленно таращившим глаза ребенком и поспешно и даже немного трусливо ретировалась в другую комнату.

Андрей притащил на кухню несколько бутылок и принялся готовить коктейли. Афанасий старательно запевал песни. Он очень изменился за последние месяцы. В лаборатории уже давно никто не хрипел, но я несколько раз замечал, как Навагин, словно не в силах сдержать переполнявшие его чувства, вскакивал на своего мустанга. Во всей его фигуре чувствовались страх и злоба. И он не хотел этого показать. Афанасий исчезал. И вообще последние полгода он работал, как семижильный. Его отрезок истории был разработан так тщательно, так удачно систематизирован, что стал образцом творческой работы, как говорил заместитель директора по научной работе.

Меня давно подмывало поговорить с Афанасием по душам, если только это было в принципе возможно.

Мы пели уже без особого вдохновения. То и дело кто-нибудь начинал говорить о работе. Это была какая-то болезнь. Почему медицина не обратила до сих пор внимания на это? Не понимаю. Ведь болезнь-то заразная…

Женщины, наконец, оставили Бекки в покое, и она уснула. Нам разрешили войти в комнату. Я выходил из кухни предпоследним и услышал фразу, сказанную Афанасием. Он с шумом наливал в стакан воду из крана, и фраза, очевидно, не предназначалась ни для кого.

— Они начинают улыбаться, едва успев родиться…

Я задержался:

— Разве это плохо?

— Этого я не говорил. И вообще… я не специалист по улыбкам. Это твоя сфера…

— Мы можем поговорить с тобой спокойно? — спросил я.

Он промолчал, не взглянув на меня.

— Афанасий, за что ты ненавидишь улыбку?

— Ты уверен, что я ее ненавижу?

— Мне кажется, что это так.

— Я мог бы не отвечать тебе, пока ты не докажешь, что имеешь право задавать этот вопрос.

— Пусть будет, что я просто угадал.

— А можешь ты мне ответить, почему люди улыбаются? — спросил Афанасий и лег грудью на подоконник.

— Потому что счастливы, потому что рады, потому что душа поет.

— Душа? Ну и пусть поет. Это внутри… А внешним выражением этой песни могло бы быть похлопывание ушами или скрежет зубов. Какая разница? Принято улыбаться — и все.

— Неотразимый довод, — сказал я. — Ну хорошо. Но ведь от радости улыбаются, а не скрежещут зубами. Пусть даже это принято. Хотя на самом деле это не так.

— А я не принимаю. Понимаешь? Нет закона, чтобы нужно было улыбаться.

— Ты можешь и не улыбаться. Это твое дело. За что ты ненавидишь улыбку? И не вихляй. Улыбка — это внешнее выражение какого-то определенного состояния души. Все дело в этом состоянии. Ты ненавидишь именно его. Счастье. Малюсенькое, величиной с мятную конфетку — в детстве. И огромное — Счастье, когда ты понимаешь людей. Если бы люди при этом шевелили ушами, ты бы отрывал им уши. Это легче сделать, чем стереть с лица человека улыбку. Так все-таки — почему?

— Отстань, — сказал Афанасий и попытался отодвинуть меня от двери. Он не был ни испуган, ни взволнован. Он был спокоен, и я понимал, что он меня обыграл в этом раунде, что он все равно увильнет от ответа, что я от него ничего не добьюсь. После того разговора в лаборатории он стал осторожен. Я знал, что он может негромко крикнуть: «Ну что ты ко мне пристал, Сашка! Все улыбка, да улыбка!» Ребята услышат его, откроют дверь на кухню, вытащат меня за рукав и слегка пожурят, чтобы я не разжигал страстей. Андрей и Игорь скажут про себя: «Сашка, брось. Он этого не поймет. Он не из нашей породы». И я их услышу. А остальные? «Не хотелось бы ссориться в гостях. Афанасий человек со странностями, как и все».

— Пусти, — сказал Афанасий.

Я отошел в сторону. Он уже приоткрыл, было, дверь, но передумал, повернулся и сказал:

— Ну хотя бы потому, что сам не могу этого сделать. Не научился улыбаться. Такого ответа ты ждал?

Я покачал головой и ничего не сказал. Он вышел. Я был уверен, что он скажет именно это. И я заранее знал, что это будет ложь. Я не верил ему.

Человек не умеет петь и поэтому ненавидит музыку?

Неправда…

7

На следующий день нас всех вызвали к директору института. Там уже находилось человек десять известных ученых и администраторов. Мы молча расселись в кресла, натянуто улыбаясь. Было отчего сробеть. Не каждый день всю лабораторию вызывают к директору института. Я о таком вообще не слышал. Должно было произойти что-то из ряда вон выходящее.

Встреча, или беседа, началась с вопроса, знаем ли мы, что в прошлое ничего нельзя транспортировать, нельзя даже появляться там перед глазами предков. Вопрос задавали каждому в отдельности, и в этом явно чувствовалась какая-то торжественность, какой-то сюрприз. Мы отвечали, что знаем, потому что в прошлом ничего нельзя изменять. Еще бы! Это мы знали с первого курса.

Потом заговорил человек, известный всем нам по портретам. Это был президент Западно-Сибирской Академии наук. Он сказал:

— Мы не можем бесконечно долго изучать прошлое, только изучать — и все. Рано или поздно мы должны замкнуть петлю обратной связи по времени. — Здесь он немного помолчал, исподлобья поглядывая на нас. — Сочтено возможным начать это уже сейчас.

Мы были ошеломлены и приятно обрадованы.

— Предварительно мы изучили отчеты всех лабораторий института. Нас, конечно, интересовал наиболее полный отчет о каком-нибудь отрезке прошлого. — Мы все повернули головы в сторону Афанасия. — Таким является работа Навагина.

Афанасий покраснел от гордости.

Минут пятнадцать длился краткий разбор его отчета. Действительно, Навагин все исследовал на «отлично». Нам не хватало его пунктуальности, его скрупулезной педантичности и работоспособности.

Потом нам предложили ответить на вопрос:

— Что в настоящее время, учитывая необычность эксперимента, неразработанность методики и сложность прогнозирования (ведь человеческая цивилизация развивается не в Ньютоновском, а в Бергсоновском времени), можно было бы транспортировать в прошлое?

Конечно, мы между собой уже давно спорили на эту тему, но никогда не могли прийти к общему мнению. Одни говорили, что антибиотики, другие — хлеб, третьи — знания, накопленные к настоящему времени человечеством, четвертые, такие, как Афанасий, — пулеметы.

Заспорили и сейчас, только Афанасий молчал. Он, как и мы все, уже понял, что эксперимент будет проводиться в том отрезке времени, где он работал.

Спорили долго, потом кто-то сказал:

— Ничего материального в прошлое транспортировать пока нельзя.

Мы притихли, вполголоса, словно сами себе, задавая неразрешимые вопросы:

— Тогда что же?

— Что?

— Абсолютную идею?

— Улыбку, что ли? — растерянно спросил Афанасий.

— Да, улыбку, — спокойно ответил президент Западно-Сибирской Академии наук.

— Зачем? — спросил я машинально.

— Зачем? — переспросил президент. — Это будет иметь только положительные последствия. Может быть, не очень значительные, но все же положительные. Люди должны улыбаться. Уметь улыбаться. Хотеть улыбаться. Это для начала. Эксперимент будут проводить Афанасий Навагин и Александр Ветров. У Александра, говорят, большая коллекция улыбок. Это очень кстати. — И, обращаясь к нам с Афанасием, спросил: — Вы согласны?

— Я согласен, — ответил Афанасий, бледнея от волнения.

— Я согласен, — ответил я, чувствуя, что тоже бледнею.

Нас бросились поздравлять. Игорь уже пытался задавать конкретные технические вопросы. Все что-то говорили, вряд ли слушая друг друга. Было шумно и как-то напряженно весело. Ведь это такое событие!

Подготовка к эксперименту велась быстро. Я изучил отчет Навагина и уже хорошо представлял, с чем мне придется столкнуться в прошлом. Афанасий не знал покоя, без конца уточняя мельчайшие события в своем «подшефном времени». Несколько раз он просил меня показать ему коллекцию улыбок.

— Для пользы эксперименту, — как говорил он.

Не знаю, попросил бы он когда-нибудь меня об этом или нет, если бы нам в скором времени не пришлось работать вдвоем.

— С этим можно… — говорил он, просмотрев коллекцию, но так ни разу и не улыбнувшись.

«С этим можно начинать», — так я понимал его слова, и это даже льстило мне. Афанасий Навагин не порицал улыбку.

8

Эксперимент начался в конце лета.

В этот день все были очень предупредительны к нам, старались что-нибудь посоветовать, чем-нибудь помочь.

— Не трусите? — спросил нас директор института перед самым началом.

Я отрицательно покачал головой.

— Я не струшу, — сказал Навагин.

И вот началось…

Мы стояли посреди бесновавшейся толпы мужчин, женщин и подростков. Багровые отсветы тысяч факелов освещали перекошенные лица. Рев толпы, отчетливые ритмы маршей, взвинченность, скрытый страх и выпиравшие из людей ненависть, звериная злоба и злорадство. Я знал, с чем мне придется встретиться. И все же я был ошеломлен.

Это были люди, только совсем не такие, какими я их привык видеть. Посреди площади, окруженной многоэтажными домами, балконы, окна и крыши которых были облеплены людьми, горел костер. Его пламя поддерживали стопками книг, сгружаемых с автофургонов и грузовиков. С воплями удовлетворения и злорадства люди хватали книги и бросали их в огонь.

С того места, где мы стояли, было плохо видно происходящее, и Афанасий, схватив меня за руку, потащил ближе к костру, бесцеремонно расталкивая толпу.

Наконец мы очутились почти возле самого костра.

Улыбнуться здесь мне казалось кощунством. Я чувствовал, что не смогу этого сделать.

— Как люди могут?!! — Я не сумел договорить.

— Ничего. Сейчас начнется еще более интересное. Вон там. — Афанасий показал рукой куда-то за костер и чуть правее. — Вон там сейчас один не выдержит. И его убьют. — Он сказал это спокойно.

И тотчас же в той стороне, куда он показывал рукой, раздался пронзительный крик, который отчетливо прозвучал даже среди этого рева обезумевшей от злобы толпы. Там, за костром, толпа пришла в движение. Потом от нее отделился человек, упал, вскочил, снова упал и пополз. Десятки рук схватили его за одежду, удерживая. Но он продолжал ползти, волоча на себе других. На какую-то секунду ему удалось вырваться, и он достиг костра, выбрасывая из него полуобгоревшие книги. Чьи-то руки рванули его назад. Через несколько секунд толпа чуть отступила от костра. На асфальте осталась лежать неподвижная фигура.

— Он уже умер, — сказал Афанасий. — Что же ты не показываешь свою коллекцию?

— Я не могу.

— Не можешь! — Афанасий встряхнул меня. — Не можешь! Начинай! Какая разница, сейчас или в другой раз. Начинай!

И я вспомнил улыбку Андрея… Я заставил себя это сделать. Грустную, но живую, чистую, умную улыбку Андрея.

Мне показалось, что лица людей, бросавших мысли, жизни, надежды и чувства в огонь, чуть просветлели. На мгновение сбился ритм движения их рук. Но нет… Улыбка отскакивала от них. Она была ненужной, чужой, мешающей, вредной. Они даже не замечали ее, увлеченные своим делом. А потом вдруг один из них поднял с земли автомат и, не целясь, дал короткую очередь. И улыбка умерла, издав чуть слышный стон.

— Ты видел?! — крикнул мне Навагин.

Я все видел. Убили улыбку!

— Теперь ты понял, почему я ненавижу улыбку? Она делает человека сильным! Убей улыбку и тогда можешь делать с человеком все, что захочешь! Ха-ха! Смотри, что они сделают с твоими улыбками! Ты проиграл!

Тысячи больших и маленьких радостей, чувств и мыслей мог бы я подарить им.

— Ты вернешься отсюда. Вернешься опустошенным! И тебе уже никогда больше не захочется улыбаться! Ты возненавидишь улыбку, так же как и я! Смотри внимательно! Почувствуй свое бессилие…

Убили улыбку. Убили выстрелом в упор!

Я вспомнил Андрея. Его любовь, его ненависть, его музыку. И улыбки веером разлетелись по толпе.

И я увидел, как их ловили, чтобы бросить на землю и топтать ногами. В них стреляли, давили руками, тащили к костру и с размаха бросали в огонь. Человеческие беззащитные улыбки. Я видел, как несколько улыбок все же появилось на лицах людей. Одни со страхом пытались сорвать их, срывали и отбрасывали куда-нибудь подальше, чтобы никто не успел увидеть. Другие, растерянные, не знали, что делать. Третьи старались спрятать их, но делали это робко и неуклюже. Замеченная на лице улыбка срывалась с человека теми, кто стоял рядом. Срывалась с кожей, с кровью, с криком разорванного рта.

У меня не было больше улыбок Андрея.

Нет, люди не могут так поступать, не могут не понять. И я отдал им улыбки Ольги, Любы, Светки, Толи Крутикова, Игоря. Улыбки встреченных мною когда-то прохожих. Улыбки знакомых. И еще бессмысленные, такие беззащитные улыбки моей маленькой Бекки.

И все-таки я привел их в смятение. Я видел, как, пряча под пиджак книгу, исчез в толпе человек. Я видел, как многие поспешно расходятся, как в бешенстве топают ногами перепуганные насмерть мещане, слабые даже с оружием в руках.

У меня осталась только одна улыбка. Улыбка Энн. Она была слишком горькая, чтобы отдать ее им. Но она была и слишком жаждущая жить. И я отдал им последнюю улыбку. Я заметил, как испуганно вскинула брови стоящая неподалеку девушка и спрятала что-то на груди. Я уверен, это была улыбка Энн.

Они еще жгли книги, но толпа уже бросилась прочь от костра. И ни крики, и ни выстрелы не могли ее удержать.

И тогда Афанасий указал на меня пальцем.

Дальше я ничего не помню…

9

Я очнулся лежащим на полу лаборатории на чьих-то пиджаках.

— Где Афанасий? — спросил я.

— Какой Афанасий? — удивленно спросил Игорь. — Что там произошло?

— Где Афанасий Навагин?

— Успокойся. Успокойся. О каком Афанасии ты говоришь?

— Афанасий, который слишком тщательно изучил свое «подшефное время». Где он? — Я вскочил на ноги.

— У нас не было никакого Афанасия. Ты что-то перепутал.

В лаборатории было очень много людей. Все они смотрели на меня чуть-чуть испуганно и непонимающе.

— Афанасий ненавидел улыбку! Разве вы не помните?

— Такого у нас не было.

— Ну хорошо, об этом позже. Как я выбрался оттуда?

— Тебя вытащил Андрей, — сказал Игорь. И такая боль почувствовалась в его словах! Светка плакала. Слезы… — Он умер. Его уже увезли.

— Умер! — закричал я. — Почему?

— Его убили выстрелом в спину, когда он спасал тебя.

10

Прошло несколько дней. Я стараюсь ни с кем не встречаться. Я понимаю, как трудно сейчас со мной людям…

Дальнейшие эксперименты отложены на неопределенное время. Никто не помнит Афанасия Навагина. Его не было. Он не родился. Значит, все же где-то в прошлом что-то изменилось так, чтобы Афанасий не родился.

Может быть, та девушка, что спрятала улыбку Энн, оттолкнула от себя какого-то предка Афанасия. Может быть, он, увидев эту улыбку, сам не посмел подойти к ней. Как бы то ни было, но Афанасий не родился.

Значит, этот эксперимент сделал людей хоть чуть-чуть, но лучше.

Ведь Афанасия нет.

Но нет и Андрея.

Неужели каждый раз, чтобы не было такого, как Афанасий, должна появляться могила такого человека, каким был Андрей?

У меня больше нет улыбок. Я не могу улыбаться. Меня все понимают и стараются чем-нибудь помочь. Все, кроме Бекки. Ей я еще ничего не могу объяснить. Это ужасно — стоять над кроватью дочери и не иметь сил улыбнуться.

В газете я прочел одну статью. Кто-то открыл закон «отталкивания улыбок». Такой закон открыл когда-то и Афанасий. Значит, он не один. Далеко не один. Их еще много.

Ко мне приходят друзья. Я часто вижу Ольгу. Они улыбаются мне осторожными бодрыми улыбками, как тяжелобольному.

Не бойтесь!

Мне нужны улыбки. Детские и взрослые, несмышленые и глубокомысленные, радостные и горькие, счастливые и печальные. Мне нужны улыбки, идущие от самого сердца, из самых светлых уголков души.

Люди, мне нужны ваши улыбки!

Я снова вернусь к тому пылающему костру.

Люди, мне нужны ваши улыбки…

Печатающий механизм

На семейном совете решили: пишущую машинку надо покупать. Напрокат только всякое барахло попадается. Больше времени уходит на ремонт. Ну а все остальное подождет. И новое пальто жене, и беговые коньки сыну, и костюм самому Семену.

Семен Ватутин пошел в магазин вдвоем с женой Катей. Там они долго рассматривали различные марки машинок, хотя дома уже было решено, какую покупать. А потом они вместе читали техническое описание. И, наконец, попросили продавца что-нибудь отпечатать. Ватутин и сам умел, но в магазине стеснялся. Продавец мигом вставил лист чистой бумаги, и машинка залилась такой оглушительной трелью, что жена Семена даже вздрогнула от неожиданности.

— Пожалуйста, — не глядя на лист, сказал продавец и протянул его покупателям.

«Ходят тут всякие! Выбирают, выбирают! И чтоб дешево было, да еще само и печатало…» — было отстукано на листе.

— Что же это, — испуганно произнес Семен. Даже стыдно ему почему-то стало. — У нас и деньги есть. Нам машинка нужна. — И, словно обратившись за поддержкой, добавил: — Катя…

Катя сразу же начала открывать сумочку, в которой лежали деньги. Семен протянул лист продавцу. И тот, только сейчас прочитав, что там было напечатано, досадливо покраснел, но тут же овладел собой и с достоинством произнес:

— Голова кругом идет. Столько народу за день… Вы уж извините, пожалуйста.

Ватутин огляделся. В магазине было пустынно, как на пляже в ненастную погоду. Огляделся и мысленно простил продавца.

— Так выписать ее вам? — нетерпеливо спросил продавец.

— Да, да. И именно этот экземпляр.

Через час машинка «Эрика» красовалась в квартире Ватутиных. Новенькая, чистенькая, блестящая. На ней и печатать-то было страшно.

— Первая я! — сказала Катя, вымыла руки и села за машинку.

«Скоро папка защитит диссертацию, и тогда мы заживем по-человечески!» — напечатала она.

— Правда ведь?

— Правда, — кивнул Семен.

«Поедем на Черное море, а потом купим чудо-гарнитур! И все старье выкинем!»

— Правда?

— Правда, — снова согласился Семен.

Катя составила целый список необходимого (ох, я много же оказалось этого необходимого!) и с победным видом уставилась на мужа:

— Осилим, Семка?

— Эх, надо бы! Ну уж раз печатающий механизм купили, будем работать. Кровь из носу, а к сентябрю диссертацию надо закончить.

— Ты закончишь, я знаю. Когда что-нибудь очень нужно, ты всегда сделаешь. Ты же у меня молодчина. — Катя встала и ласково погладила мужа по щеке. — Ты тут потренируйся немного, а я ужин приготовлю. Хорошо? Для разминки что-нибудь из книги попечатай.

— Ладно…

Жена ушла на кухню. Семен походил по комнате, о чем-то размышляя, потом подошел к книжному шкафу, выбрал книгу академика Ландау «Теория поля», подержал ее немного в руке и вернулся к столу. Нужно было напечатать какой-нибудь технический текст, чтобы научиться оставлять достаточное место для формул, которые потом вписываются от руки.

И пока жена гремела на кухне кастрюлями, он отпечатал страницу. Печатал он быстро, даже с каким-то изяществом, хотя только одними средними пальцами рук. Он уже хотел было вытащить лист, но что-то его отвлекло, что-то заставило его все забыть и подойти к окну. Солнечный лучик, что ли? Или капля, сорвавшаяся с сосульки… Он подошел и прислонился к холодному окну щекой.

А за окном-то была весна. Весна!

Простоял он так несколько минут, чувствуя, что ему совсем не хочется думать о диссертации. Пробежаться бы лучше сейчас по лужам, разбивая их хрупкий ледок. С сыном бы пойти, с женой. Посидеть бы в сквере на солнышке…

— У тебя хорошо получается, — услышал он голос Кати. В одной руке она держала столовое полотенце, а в другой — лист, только что выдернутый из каретки. — Только лучше бы ты технический текст печатал, а не стихи.

— Какие еще стихи? — засмеялся Семен. — У Ландау такие стихи, хоть на музыку перекладывай.

— А это что? — Жена встряхнула в руке лист… — Не любя, не страдая, не мучаясь, ожидаю прихода весны… Евтушенко, что ли?

— Где, где?! — испугался Семен. — Ах, вот это! — На бумаге действительно были отпечатаны стихи. Целых три строфы. — Нет, нет. Это одного поэта… Вот черт, забыл фамилию.

— Семен, занимался бы ты лучше делом, — посоветовала Катя и ушла на кухню, и даже закрыла за собой дверь, чтобы не мешать мужу.

А Семен пробежал глазами строчки. Стихи были незнакомые, но какие-то созвучные его настроению. Семен даже подумал, что и он мог бы написать такие. Но стихи писать было некогда. Диссертация еще пребывала в полусыром виде. Отпечатать ее, поизрезать ножницами, поисправить всю, склеить кусочки, снова отпечатать, чтобы сдать в ученый совет. Вот тогда можно будет и отдохнуть. Только для стихов все равно вряд ли время найдется.

Он вставил в каретку чистый лист бумаги и напечатал целый абзац. Глазами он следил за текстом по книге и поэтому, когда глянул на лист, чуть не ахнул от удивления. Даже какой-то легкий испуг пробрал его. На листе снова была напечатана строфа стихотворения. И опять про весну. И опять созвучно его немного грустному настроению.

— Интересно, — прошептал Семен и начал печатать дальше, не отрываясь от текста и не глядя на лист. — Что же получится? А?

Получилось стихотворение, три четверостишия. А одна строфа была написана белым стихом, но как-то очень необыкновенно: и грустно, и радостно, и немного растерянно.

Семен вытащил лист, положил его рядом с первым — текстом вниз, вставил в каретку чистый, но печатать ничего не стал, а позвал Катю.

— Ну что тут у тебя, горе мое? — спросила Катя. — Расположение букв забыл, наверное?

— Да нет… Все я помню. Ты вот попробуй напечатай одну страницу из «Теории поля».

— Это еще зачем? Я уж лучше что-нибудь другое. Тут я запутаюсь с этими индексами. Я ведь не знаю: какой из них надо печатать, а какой вписывать от руки.

Катя печатала быстро, почти как профессиональная машинистка. Закончив, она вынула лист из каретки и протянула Семену:

— Ну? И зачем ты меня позвал?

— Действительно. У тебя все нормально получается. — Семен повертел в руках лист, на котором был список необходимых закупок на завтрашний день. Тут были и картошка, и лук, и масло, и даже телевизор.

— Про телевизор — это я так, — смутилась Катя. — Подумала просто. Вычеркнуть надо… Так я пойду?

— Подожди, Катя. Вот какая штука. Видишь. — Он показал жене второй лист. — Снова стихи. А печатал я «Теорию поля». Я и в первый раз ее печатал, а получились стихи. Да и стихов-то этих я никогда не читал. Не помню!

— Эх, заставила бы я тебя обед готовить! — в сердцах сказала Катя и пошла на кухню. Там у нее что-то закипело. Семен поплелся за ней.

— Вот ты проверь, проверь, — просил он. — Я буду печатать, а ты следи.

— Будешь есть переваренные щи, — пообещала Катя, убавила газ, очистила головку лука, но все же пошла за мужем.

Семен сел очень прямо, развернув плечи, как на экзамене. Он даже вздохнул раза два, прежде чем начать печатать. И когда он принялся отстукивать строку, сразу стало ясно, что это будут стихи.

— Ты вот замечай, — говорил он. — Я нажимаю букву «в», затем «е», «к», «т», «о», «р». Следила? А теперь посмотри. — Он отвел руку, которой закрывал лист. На листе вместо слова «вектор» было напечатано слово «весна».

— Интересное дело, — сказала Катя. — Что же у нее, шрифт неправильно расположен, что ли?

— Но ведь ты же печатала! А потом в слове «вектор» — шесть букв. Я шесть и нажимал. А в слове «весна» — пять. А где же шестая?

— Странно, — сказала Катя и тут же убежала на кухню убавить газ у второй конфорки. — А ну-ка попробуй еще, — попросила она, вернувшись в комнату.

Сколько Семен ни печатал, получались только стихи. И это, странное дело, даже не расстроило его. И настроение как будто улучшилось. В комнате сделалось светлее. И жена стала какая-то непохожая на себя, а чем — и не поймешь. И понимать не хочется. Пусть такая и остается. Губу прикусила. Думает, что же делать?

— Да ну ее, эту машинку! — вдруг сказал Семен. — Я лучше тебя поцелую.

— Вот еще, — сказала Катя. — Разобраться надо. Может, менять придется. — И она сама села за машинку.

— Ты только перестань составлять списки, — попросил Семен. — Попробуй все-таки «Теорию поля» попечатать. Пусть с ошибками. Сейчас не это важно.

— Хорошо, — сказала Катя и начала печатать.

Она не смотрела на лист, торчащий из каретки, но Семен уже понял, что «Теорию поля» напечатать не удастся. На листе снова был какой-то хозяйственный перечень.

— Не может быть, — сказала Катя и начала новый лист. Но их, наверное, можно было начинать и сто.

Катя окончательно расстроилась, устало опустила руки.

— Но почему у меня стихи, а у тебя все по хозяйству? Значит, дело не в шрифте? Если бы шрифт был перепутан, тогда бы получалась сплошная абракадабра! Тогда почему же?

— Почему, почему? — всхлипнула Катя. — Не знаю, почему у тебя стихи получаются. А у меня одни списки все время в голове. Только и думаешь, что бы купить и денег меньше израсходовать. На твою стипендию не очень-то развернешься. А про свою зарплату я и вспоминать не хочу.

Семен не обиделся. Знал он, что не попрекала жена его, а ей действительно трудно. Понимал он ее, и поэтому обнял за плечи, сказал:

— Недолго уж. Катя, осталось ждать. Все должно быть хорошо. И с машинкой этой разберемся. Ты, пожалуйста, не расстраивайся.

Для того чтобы расстраиваться, у Кати не было времени. Улыбнулась она через силу и пошла на кухню.

А Семен сел за машинку. Теперь он понял, что с ней шутки плохи. И весна тут, конечно, имела какое-то значение. Необъяснимо все и запутанно, но ведь факт! Семен сосредоточился, выбросил из головы всякую ерунду вроде весны и хрустящих подмерзших лужиц, представил себе почему-то злые, недоброжелательные лица оппонентов на будущей пока еще защите, ощетинился весь внутренне, даже лоб нахмурил… и отпечатал: «К вопросу о некоторых свойствах полевых транзисторов в режиме генерации».

Получилось! Заглавие диссертации уже получилось! Это, конечно, была еще прикидка, но все же… Семен разволновался, начал искать в черновиках первую страницу, введение. Нашел, Надо было печатать, пока получалось. Катя не появлялась из кухни. Семен благополучно отпечатал одну страницу, начал вторую… И снова настроение у него странно изменилось, и лица оппонентов уже дружески улыбались ему, и солнце снова заглянуло в комнату… И печатал Семен уже не введение к диссертации, а стихи, и не хотелось ему останавливаться.

Он работал около часа.

— Семен, — вдруг услышал он голос жены. — Ты ведь с ней диссертацию не закончишь…

Семен кивнул, сложил листы, протянул их Кате, сказал:

— Это тебе. Когда-нибудь прочитаешь. А машинку эту я унесу.

Он вставил ее в футляр, оделся и пошел в магазин. Он шел и не замечал, как похрустывают под ногами подмерзшие лужицы. И мысли его вертелись теперь вокруг диссертации, которая называлась «К вопросу о некоторых свойствах…». И тема уже казалась ему значительной, и выводы — многообещающими. И хотелось написать ее изящно, чтобы самому стало радостно.

Домой он вернулся без машинки, но зато с букетом цветов, которые купил в подземном переходе у молодого грузина. А машинку он решил больше не покупать. Можно и напрокат взять.

Катя цветам обрадовалась. А потом Семен сходил за сыном в детский сад и на обратном пути купил конфет и торт. И они вечером пили чай и смеялись, потому что старенький телевизор довольно сносно показывал действительно смешную комедию.

А через десять месяцев Семен Ватутин защитил диссертацию, и в августе они ездили на Черное море. Семен теперь даже в детский сад за сыном ходил с портфелем. Поговаривали, что ему следует подумать о докторантуре. И Семен уже начал привыкать к этой мысли. А потом наступила осень, зима. Семен читал лекции, готовился к ним, писал крупные статьи в научные журналы, один и в соавторстве. И статьи эти появлялись в печати.

Как-то в сентябре Катя сказала ему, что лес пожелтел, но Семен только отмахнулся от нее. Не до этого ему было сейчас. И первый снег выпал для него незаметно. Весной он поскользнулся, упал и ободрал свой портфель.

И уже материалы новой диссертации — докторской — накапливались в этом портфеле. Семен посерьезнел и отпустил красивую бородку. Он подумывал было и о трости, но Катя решительно воспротивилась этому.

Иногда по вечерам, когда Семен читал лекции, Катя доставала листки со стихами и смотрела на них. Она их не читала, потому что знала все наизусть. И тогда ей становилось грустно и хотелось, чтобы Семен пришел сейчас и сказал: «Это тебе, Катя! Прочти, если хочешь». И засмеялся бы, закружил ее по комнате, отбросив в сторону свой портфель.

Но Семен приходил серьезный и сосредоточенный. Он аккуратно ставил в передней на специальную полку портфель, ужинал, просматривал газеты и рассказывал Кате о некоторых вопросах, имеющих отношение к его будущей докторской диссертации.

А за окном шел золотой листопад, или сказочные снежинки медленно падали на землю, или прозрачные капельки скатывались с ледяных стрел сосулек.

А где-то за окном жили стихи и сказки…

Спешу на свидание

Я стоял в магазине электротоваров и раздумывал, что мне купить: ИВП или ИХП. ИВП — это портативный изменитель внешности, а ИХП — портативный изменитель характера. Изменитель характера стоил гораздо дороже, но не в деньгах было дело. Я считал, что характер у меня вполне сносный, а вот внешность… Хотя… Ведь считала же меня моя жена когда-то красивым парнем! А потом, наверное, привыкла или поняла, что это ей только казалось.

Словом, я купил ИВП, размером чуть больше пачки сигарет, положил его в карман пиджака и вышел из магазина. Кажется, я еще и сам не очень понимал, зачем он мне нужен. Не дома же пользоваться им? Нет. Просто во мне назревал какой-то внутренний протест, взрыв. Я еще не знал, что сделаю, но уже исподволь готовил себя к этому.

На улице шел снег, пушистый и легкий. Снежинки словно нехотя падали вниз. Я нажал кнопку портативного изменителя внешности и пожалел, что рядом нет зеркала, чтобы посмотреться в него. Мимо прошел Кондратьев из нашего отдела. Он был уже немного навеселе, хотя после окончания работы прошло всего сорок минут. В таком состоянии он привязывался ко всем своим знакомым, чтобы они составили ему компанию для продолжения уже начатого им занятия. И по тому, что он даже не узнал меня, я убедился, что внешность моя подверглась значительному изменению. Никаких неприятных ощущений, как и говорилось в паспорте приборчика, я не испытывал.

Подошел троллейбус. Народу в нем было мало, и я сел на свободное сиденье у окна. Голова тупо болела от всевозможных совещаний и планерок в нашем СКБ. А придешь домой, что тебя там ждет? Нужно сходить купить картошки, подмести пол, просмотреть газета и журналы и засесть за телевизор. Жена будет готовить ужин. Потом и она на минуту присядет к телевизору, спросит, что там в газетах пишут, а сама даже не выслушает ответа. Да я и не отвечал на такие вопросы уже давно. Говорить нам не о чем. Мы настолько привыкли друг к другу, что даже не замечаем один другого.

И вот тут-то мне и захотелось сделать что-нибудь не так. Не пойти, например, домой, а пригласить женщину, сидящую рядом со мной, в кино или ресторан. Влюбиться в нее, стоять вечерами под ее окнами, ждать встреч. Жене ведь все равно. Лишь бы деньги домой приносил да не приходил пьяный. Она ведь не расстроится, если даже и узнает. А что?! Сделаю!

Я понимал, что никто со мной ни в кино, ни тем более в ресторан не пойдет. В лучшем случае воспримут как шутку, а в худшем — начнут звать милиционера. Да будь что будет! Я резко повернулся к женщине, сидящей рядом, и сказал:

— Послушайте! Хотите, я приглашу вас в ресторан? Ей-богу, ничего плохого в этом нет.

Женщина удивленно посмотрела на меня, и я узнал свою жену. Это было так неожиданно, что я на несколько секунд онемел. Но отступать было поздно, и я решил доиграть свою роль до конца. Тем более что изменитель внешности сделал меня неузнаваемым.

— Или, может быть, вас дома муж ждет? — спросил я немного язвительно.

— Нет, — спокойно сказала она. — Никто меня не ждет. Моему мужу все равно.

— Тогда я вас приглашаю в ресторан.

— Сразу в ресторан? — рассмеялась она. — Нет. В кино было бы еще можно. А вы сразу в ресторан.

— Ну, тогда пойдемте в кино. Только вы не подумайте, что я донжуан какой. Просто домой идти не хочется.

— Я понимаю, — сказала моя жена. — Мне тоже не хочется. Придешь — дома тишина, тоскливо…

— Так не ходите!

— Нет, нельзя. Нужно ужин приготовить. Ведь, кроме мужа, у меня еще дочь. В первый класс уже ходит… Извините, — сказала женщина. — Мне выходить на следующей остановке. До свидания.

— Я провожу вас! — закричал я на весь троллейбус.

— Не нужно. Еще увидит кто-нибудь и передаст вашей жене.

— Но с вами так легко было разговаривать… и интересно.

Моя жена как-то странно улыбнулась, но в это время троллейбус остановился, и она вышла. А я бросился следом, извиняясь перед теми, кого нечаянно толкнул. Я догнал ее и крикнул:

— Подождите! Я пойду с вами, тем более что нам по пути.

— Вы говорите это нарочно, — сказала она.

— Нет, нет… Скажите хоть, как ваше имя?

— Вероника.

— А меня зовут Алексеем.

Она была в короткой шубке и черных сапожках, с пушистым шарфом на голове. Ей отчего-то вдруг стало весело, и лишь раза два она задумывалась на мгновение, и на переносице появлялись морщинки. Она несла хозяйственную сумку, и я чуть ли не силой отобрал ее. Мы дошли до табачного магазина.

— Все. Дальше меня провожать не нужно. Следующий дом — мой. До свиданья, Алексей.

— Вероника, неужели я вас больше не увижу? Ну, назначьте мне свидание! Я буду ждать вас завтра возле кинотеатра в шесть часов вечера.

— Нет, Алексей. Ничего из этого не выйдет.

— А я все равно вас буду ждать! До свидания!

Я отдал Веронике сумку, и она быстро ушла. А я завернул в табачный магазин, купил сигарет и двинулся домой. Возле дома я немного постоял и только потом вошел в подъезд, предварительно выключив свой изменитель внешности.

Жена встретила меня стереотипной фразой:

— Пришел?

— Пришел, Вероника, — ответил я, и, когда чуть позже справился насчет ужина, она ответила так же стереотипно:

— Нету ничего. Ходишь бог знает где да еще обеды спрашиваешь.

— Ах, опять ты свое начала. В столовую буду ходить, если тебе жалко.

— Ладно, — примирительно сказала Вероника. — Сходи-ка лучше за картошкой, а я пока мясо поставлю варить. Я сама недавно пришла.

— Ленка на улице бегает? — строго спросил я.

— На улице.

Я взял сетку и пошел в магазин. Потом подметал пол, хлебал борщ, читая книгу, просматривал газеты, сидел у телевизора. Дочка наша уже легла спать. Вероника кончила свои домашние работы, устало опустилась на диван и спросила:

— Что там в газетах пишут?

Я, как обычно, не ответил, да она и не ждала от меня ответа. А я вдруг сказал:

— Вероника, завтра я задержусь. У меня срочное дело.

— Что еще за дело? — безразлично спросила жена.

— Да так. С человеком одним надо встретиться.

— Мне тоже надо, — вдруг сказала она.

— Странно, ты же никуда обычно вечером не ходишь…

— Ты тоже обычно сидишь вечером, уткнувшись в телевизор.

— Да я ничего. Надо так надо. Только вот как Ленка одна дома будет?

— Ой, да большая она уже! Обед на газовой плите сама разогревает.

— Ну хорошо. А во сколько ты вернешься?

— Не знаю точно. Может, в семь, может, позже.

Вопреки своим правилам, я выгладил брюки. Вероника смотрела на меня удивленно.

На следующий день без пятнадцати шесть я был уже около кинотеатра. Верный изменитель внешности, конечно, спокойно лежал в кармане. Я не очень-то верил, что Вероника придет на свидание. Мне и хотелось, чтобы она пришла, потому что я знал, она будет не такой, как дома, и в то же время я был немного оскорблен, задет, что моя жена ходит на свидание с кем-то другим. Ведь для нее я сейчас был, конечно, другим. И вот я стоял и ждал.

Она все-таки пришла. Чуть раньше назначенного срока.

Как истинный влюбленный, я бросился к ней навстречу.

— Здравствуйте, Вероника! Я все боялся, что вы не придете.

— Я просто случайно шла мимо и увидела вас, — ответила она, стараясь казаться рассеянной и безразличной. Но я-то знал, что случайно в этом районе города она не может оказаться.

— А вот в кино я рас пригласить не могу, — сказал я. — Все билеты уже проданы. Если вы не будете против, то завтра я обязательно достану билеты. Соглашайтесь…

— Не знаю, что и сказать, — ответила Вероника. — Я так давно не была в кино. Но дома-то что без меня будут делать?

— А разве ваш муж не приглашает вас в кино, театр?

— Это ему и в голову не приходит.

— Вот скотина, — искренне сказал я.

— Вы действительно так думаете? — спросила Вероника.

— Да. Я так думаю.

— Тогда я принимаю ваше предложение. А что мы будем делать сегодня?

— Сегодня? На улице тепло. Можно просто побродить по Университетской роще, — сказал я. — И еще. Разрешите мне, пожалуйста, взять вас под руку.

— А вы такой же, как и все, — сказала моя жена, но взять под руку разрешила.

Мы долго гуляли по узеньким тропинкам Университетской рощи. Погода, что ли, тут виновата или лунный свет и искры на снегу? Но мне с Вероникой было удивительно хорошо. Она рассказала про свою школу, где преподавала историю, про учеников и товарищей, про директора и про подготовку к смотру художественной самодеятельности. Все в ее словах было интересным для меня. А говорила она увлекательно. Она была прирожденным рассказчиком.

Я слегка прижал ее локоть к себе. Она вся напряглась, вырвала руку и сказала:

— Алексей, ведите себя благоразумно.

И мне стало стыдно, словно я пытался соблазнить чужую жену. А ведь сейчас мне так хотелось обнять ее за плечи и стоять, чуть-чуть покачиваясь, уткнувшись лицом в ее платок, и ничего не говорить, молчать.

— Вероника, ради бога, извините меня, — сказал я. — Со мной что-то произошло. И мне так хочется обнять вас…

Вероника холодно посмотрела на меня и сказала:

— Почему бы вам это не проделывать со своей женой?

— Почему? — задумчиво повторил я. — Если бы она этого хотела.

— Значит, только потому, что ваша жена не хочет ваших объятий, вы и пригласили меня сюда?

Я испугался. А вдруг она сейчас уйдет и никогда не будет больше этой ночи, этих деревьев, ее тихого голоса, скрипа шагов. Ничего больше не будет.

— Вероника, — сказал я. — Мне хорошо с вами. И моя жена тут ни при чем. Не уходите. Пусть этот вечер будет счастливым.

— Моему мужу тоже никогда не приходит в голову обнять меня, — вдруг сказала она. И я чуть не сел в снег.

Она протянула мне руку, и мы побежали, как когда-то, лет десять назад, прямо по целине, проваливаясь чуть ли не по пояс, и даже упали в сугроб и долго барахтались, пытаясь выбраться. А когда наконец нашли аллею, то были все в снегу, как дед-мороз и снегурочка. Я отряхнул ее, но снег попал ей за воротник, и она смешно съежилась, полуоткрыв рот. Губы ее были совсем рядом, в трех сантиметрах от моего лица. И глаза у нее были закрыты, но я не осмелился поцеловать ее. Я боялся, что она рассердится и прогонит меня.

Возвращались мы, взявшись за руки, как мальчишка и девчонка. Я проводил ее до подъезда. Мы стояли еще минут пять, потом она сказала:

— Я замерзла. Уходите, Алексей.

— Завтра в шесть. Там же. Не забудьте, Вероника, — сказал я.

Она кивнула и убежала в подъезд. А я постоял еще немного, потом дошел до табачного магазина, купил там сигарет и вернулся домой. Перед дверями на лестничной клетке вытащил свой изменитель внешности, выключил его. И так мне захотелось швырнуть его куда-нибудь подальше или просто растоптать! Но почему Вероника дома со мной не такая, какой была сегодня в Университетской роще? Все из-за этого идиотского изменителя внешности. Но я не выбросил и не растоптал его. Пусть хоть ей будет хорошо.

Когда я зашел в квартиру, Вероника что-то пела на кухне, но сразу же смолкла, увидев меня. Она уже переоделась в старенький халатик и домашние туфли. И вообще она стала обычной, какой я привык ее видеть всегда. Я тоже переоделся, напялив свое вылинявшее трико, висевшее на мне мешком, и заглянул на кухню.

— Еще ничего не готово, — сказала Вероника машинально.

Я взялся за газеты. Прибежала с улицы Ленка и тоже спросила ужин. Вероника рассердилась и крикнула мне, чтобы я сыграл с дочерью в шашки. Мы сыграли три партии, причем все три я проиграл. Я никогда не мог постичь премудрости этих шашек. Потом мы сели ужинать, и жена спросила:

— Что нового на работе?

— А-а, — сморщился я. — Все по-старому. А у тебя?

— Что в школе может быть нового? — ответила она.

И я подумал: действительно, ну что там может быть нового и интересного? За ужином, как обычно, нас развлекала Ленка. У нее был неистощимый запас историй, но ее иногда нужно было поддерживать, поддакивать, вставлять вопросы, удивленно вскидывать брови, а мне так хотелось плюхнуться в кресло перед телевизором.

После ужина жена сказала:

— Я завтра после работы задержусь часов до девяти. Ты бы помог на кухне. А то завтра некогда будет…

— Да? — удивленно сказал я, и на мгновение сладко сжалось сердце: неужели и завтра возле кинотеатра она будет такой же чудесной, удивительной женщиной, как сегодня в Университетской роще. — А мне что же, дома прикажете сидеть?

Я заметил, что она вдруг испугалась, а потом сказала сухо и неприязненно:

— Можешь раз и посидеть.

— Не могу, завтра много работы.

— Так ты поможешь мне?

Еще бы я не помог! Да я бы все сделал, чтобы увидеть ее завтра у кинотеатра. Вероника распределила обязанности, и мы быстро управились с делами.

И снова на следующий день я ждал ее возле кинотеатра. Она пришла в хорошем настроении. У меня чуть ноги не подкосились, когда я увидел ее. Да и сам, я это чувствовал, стал не таким сутулым и серым, как дома. Я тоже хотел быть красивым, хотел нравиться ей.

Я даже не запомнил, какой кинофильм показывали в тот вечер. Мы сидели в темном зрительном зале. Кто-то украдкой щелкал орехи, кто-то хрустел оберткой шоколада, некоторые вслух комментировали события, происходящие на экране, кто-то сдержанно храпел, а перед нами сидела парочка и целовалась в открытую. А я думал только о том, как бы мне осмелиться и взять ее ладонь в свою.

Я осторожно протянул руку и нашел ее пальцы. Я чуть-чуть, едва заметно погладил их. Вероника вздрогнула. Тогда я взял ее руку в свою, и она позволила мне это. Потом она повернула ладонь вверх и сжала мои пальцы.

Как я любил ее сейчас! Почему ее рука, которую я видел тысячи раз, сейчас привела меня в трепет? И ее едва заметный в темноте профиль, такой знакомый и такой необычный сейчас… Она вдруг погладила мою руку и прижалась к плечу. А я был счастлив. События, происходящие на экране, потеряли для меня всякий интерес. Я сидел и смотрел на ее лицо. Я любил ее.

Из кинотеатра мы вышли оба притихшие. Надо было что-то сказать. А что? Вам понравился кинофильм? Нет. Таких вопросов я задавать был не намерен. Я просто обнял ее за плечи. Она попыталась вырваться, но только один раз. И когда я еще крепче прижал ее к себе, она повернула ко мне лицо и сказала как-то тихо, нерешительно, словно оправдываясь:

— Глупая я…

— Нет, — сказал я. — Ты чудесная. И если твой муж тебя не любит, то он просто дурак.

— Алеша, не будем говорить об этом. Скажи лучше мне что-нибудь хорошее.

— Вероника, моя милая. Все слова глупые. Разве скажешь, что творится у меня в душе. Как сказать, чтобы ты поверила? Ведь я люблю тебя.

— Я знаю, Алеша. Но все равно говори. Говори.

— Странность какая-то происходит. Ведь я вижу тебя всего третий раз, а уже не утерпел и объяснился в любви. Все в тебе какое-то необыкновенное. И слова, и лицо, и глаза, и ресницы, и мысли. Иногда мне кажется, что я знаю тебя много-много лет. А потом опомнюсь — да нет же, всего три дня как знакомы. Ну кто знает, как приходит любовь? У меня и жена, и дочь. А я вот хожу с тобой. И хотелось бы мне быть рядом с тобой всю жизнь. И каждый день мне было бы интересно с тобой. Ну скажи, ты хочешь, чтобы я любил тебя?

— Хочу, — сказала Вероника. — Мне кажется, я всю жизнь ждала этих дней. Ну зачем жить, когда тебя никто не любит?.. Мне будто только что двадцать лет исполнилось… А вдруг все это сегодня и кончится? Я уже привыкла ко всему. И к тому, что меня муж не любит, и к работе, и к домашним делам. Это не тяготит, но и радости не приносит. А сейчас все взорвалось. Я приду домой и буду плакать. Ты такой ласковый и добрый. Я чувствую, что ты любишь меня. Неужели это пройдет? Мне так хорошо с тобой, что лучше бы я тебя не встречала. Нелогично, правда?

— Правда. Только ну ее к черту, эту логику. С тобой хоть на край света.

— Мне когда-то это же говорил мой муж. Десять лет с тех пор прошло. И край этот оказался так близко, что ему и одного шага не надо делать. Не надо идти.

Я развернул ее к себе. Ну конечно! Она плакала.

— Не плачь, Вероника. Это потому, что тебя муж не любит?

— Я тебя люблю, Алеша. Не надо мне ни мужа, ни кого другого. Я тебя люблю. Не отпускай меня… И мне тоже кажется, что я знаю тебя давным-давно… Ну, поцелуй же меня!

Мы стояли посреди тротуара и целовались. Мне было тридцать четыре года, а ей — тридцать два. Шел мягкий снег. И фонари на столбах огромными конусами света выхватывали этот снегопад из темноты. А мимо шли взрослые люди и всякие юнцы, молоденькие девушки и думали, наверное, про нас черт знает что.

— Отпусти, — сказала Вероника. — Я вся задохнулась.

— Я понесу тебя на руках, — сказал я.

— Не дури.

Но я все-таки поднял ее на руки, прошел два шага, поскользнулся и упал. Вероника засмеялась, она не сердилась на меня.

— Эх, Алеша. Лет десять назад нужно было носить на руках.

— Ай-яй-яй! — сказал какой-то прохожий. Это потому, что мы все сидели на снегу.

— Извините, — рассмеялся я. — Сейчас поднимемся. — Мы поднялись и пошли дальше. И через каждые десять шагов я останавливался и целовал ее в губы, в щеки, в замерзший нос и ресницы. Она не противилась. Она хотела этого.

Так мы дошли до нашего подъезда.

— Алеша, уходи, — сказала моя жена. — Мне все-таки нужно домой. Муж придет, сразу есть захочет. Да и Леночка одна… Уходи.

— Нет, я не отпущу тебя. Мне плохо без тебя. Я же умру без тебя.

— Ну хорошо. Еще пять минут.

Мы простояли полчаса. И мне никогда не было так хорошо. Может быть, только тогда, когда я поцеловал ее в первый раз. Мы познакомились Первого мая. А через неделю я поцеловал ее. И она не отшлепала меня по щекам, не прогнала, не сделала вид, что я обидел ее. И тогда мы простояли до утра, и слов было сказано мало, только самые нужные. Да и некогда было говорить. Потом мы поженились. И вот прошло уже столько лет…

— Ты замерз? — спросила Вероника.

— Нет, нет. Я нисколько не замерз.

— Пошли в подъезд. Здесь столько прохожих.

В подъезде было темно, какая-то парочка метнулась вверх. Здесь было тепло, но все равно я распахнул пальто, расстегнул ее шубу и прижал Веронику к себе. Она то принималась плакать, и тогда я целовал ее мокрые глаза, и она успокаивалась, то вдруг начинала гладить своими теплыми ладонями мое лицо, и я боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть ее нервные пальцы.

Потом она резко вырвалась и сказала:

— Все. Уходи.

— Где я завтра увижу тебя?

— Алеша, ты действительно еще хочешь видеть меня? Я тебе не надоела?

— Что ты говоришь?! — замахал я на нее руками. — Как только в голову-то тебе это пришло?

— Давай встретимся в Лагерном саду, — сказала моя жена. — Завтра суббота. Леночка уйдет во вторую смену в школу. Давай в двенадцать.

— Спасибо, милая.

— Ну а теперь иди. Тебя, наверное, дома ждут… Иди, иди…

Она убежала, и я снова вышел на улицу и направился к табачному магазину. Но на этот раз он был уже закрыт.

Прохожие удивленно смотрели на меня. А мне и самому сейчас казалось, что я похож на ходячий эталон счастья.

Я выключил изменитель внешности и открыл дверь квартиры. Тишина. Леночка уже спала. Я включил свет. Из кухни вышла Вероника. В стареньком халатике, какая-то маленькая, с заплаканными глазами.

— Ты где это бродишь до полуночи? — спросила она меня.

Вот она какая спокойная. А ведь только что целовала меня в подъезде. Нет. Любить мужа, очевидно, нет смысла. Меня как обухом по голове стукнули. Ведь она и целовала и любила не меня, а того, другого Алешку. На меня она и взглянуть ласково не хочет. Я почувствовал, как снова ссутулилась моя спина, и я стал серым-серым, скучным-прескучным.

Я нехотя сказал:

— На работе задержался. Испытания заели…

— Испытания заели! — вдруг крикнула жена. — А на лице у тебя тоже испытания?!

— Что, что у меня на лице? — испугался я.

— Посмотрись в зеркало!

Я так и сделал. Все лицо у меня было покрыто следами губной помады. Да-а… Исцеловали меня крепко.

— Господи, ну что же делать? — Вероника чуть не плакала. — Ну зачем ты говоришь, что был на работе? У тебя ведь женщина есть! Зачем ты так?

Все ясно. Все эти три дня она, конечно, не узнавала меня, теперь мне не оправдаться. И я взорвался:

— Послушай, дорогая. Ведь это же твоя помада! Ты не узнала меня, потому что я купил изменитель внешности. Ты меня не любишь. Это я, я тебя люблю! Три дня счастья — это, наверное, очень много для меня.

— Какой еще изменитель внешности? — удивленно спросила она.

— Вот такой. — Я достал из кармана пластмассовую коробочку. — Вот я перед тобой обычный, давно надоевший, скучный, некрасивый. А вот я нажимаю кнопку и становлюсь красавцем, которого ты сегодня и целовала в подъезде. Теперь поняла?

— Поняла, — засмеялась она. — Ты посмотрись в зеркало.

— Нечего мне смотреться. Все и так известно.

Но она все-таки настояла, и я взглянул в зеркало. На меня смотрело все то же лицо, мое собственное. Изменитель внешности был неисправен.

— И ты все время знала, что я — это я?

— Конечно, знала. Удивилась только сначала, что это с тобой произошло… Алешка, так, значит, счастье еще будет?

— Будет, Вероника. Есть уже.

— Ага! Значит, сначала вы ходите весь вечер где-то, а потом целуетесь! — Это Ленка появилась в дверях спальной комнаты. Она была в ночной рубашке и босиком.

— Лена, марш спать! — скомандовал я.

— Ага! Я спать, а вы тут целоваться будете!

— Ну ладно, — сдался я. — Давайте пить чай. А потом устроим танцы.

Мы занялись приготовлением чая. И всем было хорошо и весело.

— Кого это мы спугнули в подъезде? — спросил я у Вероники.

— Они целовались? — строго спросила Леночка.

— Кажется, да, — замялся я.

— Тогда это были Медведевы.

— Медведевы? — удивилась Вероника. Да и я не поверил:

— Им же ведь уже по сорок лет!

— Ну и что же, — сказала Леночка. — Если они любят друг друга.

Мы с Вероникой понимающе переглянулись.

А на другой день я вскрыл злополучный изменитель внешности. Этого можно было и не делать, достаточно было взглянуть на паспорт приборчика. Он был выпущен тридцатого ноября. А уж я-то знал, что выпускают некоторые заводы тридцатого ноября.

Потом Леночка ушла в школу, а мы с Вероникой отправились в Лагерный сад. Мы очень спешили на свидание друг с другом.

Две летящих стрелы

В почтовом ящике лежало письмо. На конверте были написаны моя фамилия, имя и отчество. Ни моего, ни обратного адреса. Странно, как могло попасть это письмо в почтовый ящик? Я хотел разорвать конверт, но он был из плотной и эластичной бумаги. Тогда я вернулся к себе в квартиру и надрезал конверт ножницами. На стол выпал сложенный вдвое лист бумаги. Я развернул его. В верхнем левом углу были оттиснуты две летящих навстречу друг другу стрелы. На листе четким почерком написано: «Здравствуй, Олег! Вот я и пишу тебе, как ты хотел. Я ждала целую неделю, надеясь, что ты зайдешь ко мне. Но ты, наверное, очень занятой человек. Выбери время. Зайди или хотя бы напиши. Мне без тебя скучно. Анжелика».

У меня не было знакомой по имени Анжелика. Я не просил никого писать мне письма. Это был какой-то розыгрыш, шутка.

Я так и решил. Письмо я не стал выбрасывать. Любопытная все-таки штука. Положив его в стол, я пошел на работу. Кто мог пошутить надо мной? Девушки в отделе всегда выглядели такими серьезными. Да и потом, я ведь был их начальником. Хоть и молодым и часто смущающимся, но все же шефом, как меня называли за глаза. Скорее всего это сделали мужчины — начинающие ученые, подающие надежды ученые. Мы все еще были в таком возрасте, когда можно было гордиться эпитетом «начинающий». Мне недавно исполнилось двадцать два.

В институте я несколько раз заводил разговор, будто бы невзначай вставляя имя «Анжелика», а сам украдкой наблюдал, какую реакцию это вызовет. Но я ничего не заметил. Или я был плохим психологом, или меня слишком искусно разыгрывали.

Я уже начал забывать об этой истории, когда вдруг через неделю получил второе письмо. Конверт был точно таким же, как и в первый раз. Письмо было небольшое, в несколько строк. И заканчивалось оно словами: «Мне без тебя плохо! Анжелика».

Второе письмо легло в ящик рядом с первым. Я решил подождать, что будет дальше. Но только теперь я уже не мог забыть о них.

Еще через неделю я получил третье письмо. «Я же люблю тебя, Олег, — писала Анжелика. — Что я должна тебе написать, чтобы ты поверил в это? Приходи! Ты же знаешь, где я живу. Я могла бы найти тебя, но не сделаю этого. Всего два часа нужно тебе, чтобы добраться до меня. А ты не появляешься уже три недели. Олег-Олег…»

Это был какой-то крик, а не письмо. Я не сразу пришел в себя. Мне долго казалось, что это так и есть, что она любит меня, ждет меня. И я уже было хотел пойти к ней, но потом сообразил, что идти некуда. Не было у меня знакомой по имени Анжелика.

И все-таки эти письма смутили мой покой. Я начал думать о ней, этой незнакомой девушке. Я уже считал, что это никакой не розыгрыш, что она есть на самом деле.

Я получил еще пять писем. Она любила меня. Она больше не звала меня, она уже потеряла надежду, она просто рассказывала о себе — грустно, иногда очень грустно. И мне хотелось бросить все и бежать к ней. Хоть на край света! Я ходил вечерами и ночью по тихим улицам своего города, я все ждал, что встречу ее, узнаю в толпе веселых студенток или школьниц. Я звал ее по имени.

Анжелика!

Я никогда не видел ее, не знал ее лица, голоса. Я вообще не знал, существует ли она. Но я любил ее. Все это сделали письма. Теперь я носил их в нагрудном кармане куртки. Я никогда не расставался с ними, сотни раз перечитывая их, прижимая к губам, шепча слова любви и нежности. Я сходил с ума оттого, что не мог найти ее. И жизнь становилась невыносимой, когда я представлял, что никогда не смогу найти ее.

Я искал ее. Я уже знал в лицо всех почтальонов и сортировщиц писем, я знал всех Анжелик в нашем городе. Но это были другие Анжелики. Ту, одну, единственную, мою Анжелику никто не знал.

Я понимал, что не найду ее никогда.

И тогда я подал заявление в экспедицию, которая уходила в Дальний Космос. Меня отговаривали. Ведь я был молодым восходящим светилом в кибернетике. Сейчас, когда я собирался покинуть Землю, все мне говорили об этом. И еще говорили о том, что я найду там, у звезд? Сорок лет полета по земному времени туда и сорок — назад. В корабле пройдет семь лет. Семь лет для ученого не заниматься своей работой — это конец. А нужно еще учесть, как далеко шагнет кибернетика за эти восемьдесят лет. Чем я буду заниматься по возвращении на Землю? У меня не останется ни друзей, ни знакомых. Никого.

Космос для энтузиастов. Но я ведь никогда не болел Космосом. Это письма позвали меня туда. Я уже знал, что никогда не найду свою Анжелику. Я не мог оставаться на Земле. Я полечу к звездам. Там у меня будут новые друзья. А любовь? Она пройдет. А если нет? Мне уже некого будет искать, когда я возвращусь на Землю.

Экипаж тринадцатой звездной состоял из девяноста восьми человек. Меня приняли девяносто восьмым. Я не был ни капитаном, ни штурманом. Кибернетические уборщики были в моем подчинении.

Всего я получил от Анжелики семнадцать писем. В последнем она писала: «Я чувствую, что с тобой что-то происходит. Не делай глупостей. Я сама приду к тебе. Олежка мой смешной. Олег! Я приду к тебе, даже если ты этого не хочешь».

Она не пришла.

Я написал одно-единственное письмо, состоящее из фразы: «Анжелика, я улетаю к звездам». На конверте я написал лишь одно слово: «Анжелике». Больше я ничего не знал. Я бросил письмо в почтовый ящик, понимая, как это глупо. Что я мог еще сделать?

Прощай, Анжелика!

У меня был самый маленький багаж из всех членов нашего экипажа. Я взял с собой только письма Анжелики.

Две тысячи шестьсот дней провели мы в тринадцатой звездной. Мы облетели вокруг шести звезд, совершили посадку на четыре планеты. На одной из них потерпели аварию. Нас засыпало огромными плитами обвалившегося плато. Мои кибернетические уборщики двадцать дней раскалывали, распиливали и растаскивали эти глыбы. Мы освободились из плена, но почти все мои кибернетические уборщики остались там.

Мы видели странные солнца и сумасшедшие закаты на необитаемых безжизненных планетах. Мы боролись с бешеными ураганами и держали в руках первые проявления жизни — крохотные фиолетовые растеньица. Мы все сдружились за семь лет и стали как бы частицей огромного, сложного организма, окруженного враждебной средой. Мы все стояли у постели второго штурмана, когда он умирал от какой-то странной болезни. Мы понимали, что живы только потому, что умирает он. Он спас нас. А как он хотел увидеть Землю!

И все эти семь лет со мною рядом была Анжелика. Все эти семь лет я чувствовал ее любовь. Я мало кому рассказывал о ней. Раза два или три. Но, может быть, именно поэтому к ней относились с уважением. Никто не говорил этого вслух. Никто не произносил ее имени. Это можно было понять по глазам, по той особой внимательности, с которой относились ко мне. А ведь все они оставили на Земле тех, кого больше никогда не увидят. Разница только в том, что я так и не видел ее никогда.

Как прорвались в нас радость и нетерпение, когда мы впервые после долгих лет установили связь с Землей. Даже не с Землей, а с красавцем кораблем, высланным нам навстречу.

А потом была Земля.

В последний час пребывания на корабле мы дали клятву не забывать друг друга.

Земля встретила нас по-матерински. Ее заботу мы чувствовали ежечасно. Два месяца мы провели в клинике. Медики тщательно исследовали наши организмы. Потом нам сказали, что на Земле разработана методика обучения прибывающих из Космоса членов звездных экспедиций и что через полтора года мы будем знать все, что знают люди Земли.

— Нельзя ли за год? — спросил каждый из нас на личной беседе с комиссией.

Мы могли поселиться в любом месте, каждый на свое усмотрение. Но мы решили жить рядом. И первые дни действительно не разлучались. Потом по одному звездные волки стали исчезать. Кто-то нашел работу по душе, кто-то встретил девушку, кто-то отправился путешествовать. Меня не интересовало ничто, кроме кибернетики. Я хотел поскорее встать вровень с ушедшим вперед веком. Занятия, занятия. Тренировки, чтобы тело не потеряло силу и ловкость, и занятия. Свободное время я посвящал телевидению. Ведь мне хотелось побольше знать о Земле.

У нас были перерывы в занятиях. Это случалось в праздники. И вот в один из них — день Весны — я не выдержал, бросил все и улетел в ближайший город на праздники. Все здесь было для меня необычным. И лица, и песни, и настроение людей. Сначала я бродил, болезненно сознавая свою обособленность, неумение войти в веселый и жизнерадостный ритм веселящейся толпы. Меня толкали, вовлекали в прыгающие и орущие хороводы на площадях. Мне пели чуть ли не в ухо смешные песенки. Но я уходил отовсюду. Все это было не для меня.

Кто-то недалеко от меня крикнул: «Анжелика! Иди к нам!» Это имя резануло меня как ножом. Что за любовь владела моим сердцем? Любовь к девушке, которую я даже не знал. Которая если даже и была, то умерла давно-давно… Я оглянулся. Девушка, невысокая, черноволосая, коротко остриженная, в блестящем черном платье и белых туфельках, что-то кричала своим друзьям. Веселящаяся толпа подтолкнула меня к ней. Она посмотрела на меня машинально, так как я загородил ей дорогу, и лишь потом внимательно уставилась на меня. Я стоял и молчал. Нужно было уйти. Я даже сказал себе это. Но куда тут уйдешь, двух шагов нельзя сделать, чтобы не толкнуть кого-нибудь. Я уже повернулся к ней боком, как она вдруг прикоснулась к моей груди и погладила две сверкающих стрелы — знак космолетчиков.

— Ты из звездной? — спросила она.

— Да. — Я все еще хотел уйти.

— Расскажи…

— У тебя есть время? Ведь это очень долго рассказывать.

— Я буду тебя слушать.

— Тебя действительно зовут Анжеликой?

— Да. А тебя?

— Олег.

Она кивнула, схватила меня за руку, и мы начали выбираться из толпы.

— Сколько же тебе лет?

— Сто два.

— Смешно. А мне восемнадцать.

Она водила меня по городу, который никак не хотел успокаиваться до самого утра. С ней было легко разговаривать. И время летело незаметно. Я даже забыл про Анжелику, которая писала мне письма восемьдесят лет назад. А потом вдруг вспомнил и подумал: если бы я встретил эту девушку тогда или та Анжелика была похожа на эту, я не улетел бы к звездам. Я не смог бы жить без нее.

Я проводил ее домой.

— Ты снова улетишь к звездам? — спросила она.

— Не знаю. Нет. Я хотел бы заняться кибернетикой.

Она с сомнением покачала головой и сказала:

— Если можешь — останься.

Я вызвал авиетку и через два часа был в отеле космолетчиков.

Я достал из куртки письма Анжелики и перечитал их. Я уже знал, что эти письма снова погонят меня к звездам.

И все же на следующий день я пришел к Анжелике. Она не скрывала, что ждала меня.

— Звездный волк, ты хотел видеть меня?

— Хотел.

— Сейчас модно носить эти две стрелы, — показала она на мой знак. — Я сначала не поверила, что ты вернулся со звезд. Трудно было улететь с Земли? Ведь теперь у тебя никого нет. У тебя была девушка?

— Не было, Анжелика. Я не нашел ее. А вот с друзьями… у меня девяносто шесть друзей… могло быть девяносто семь, но один умер.

— Что вас гонит к звездам?

— У каждого свое. Меня — любовь.

Два месяца мы почти не расставались. Она даже прилетала в наш отель и не уходила из моей комнаты, когда меня погружали в гипнотический сон, чтобы напичкать очередной порцией знаний.

Еще возвращаясь на Землю, мы, девятнадцать человек, договорились, что при первой возможности будем проситься в очередную экспедицию. И вот однажды один из нас вызвал меня по видеофону и сказал, что объявлен набор в семьдесят девятую звездную.

— Я остаюсь, — сказал я.

— Понимаю. — Он помолчал. — Я прилечу к тебе. И ты покажешь мне письма Анжелики.

Теперь я долго не отвечал ему. Письма, письма. Они вели меня в Космос. И тогда, и сейчас…

— Хорошо. Я полечу к звездам.

— Молодец. А четверо все-таки отказались. В экспедиции будет семьсот тридцать человек. Если у тебя есть девушка и у нее подходящая специальность, можешь записать и ее. Нас будут брать вне очереди.

Я решил улететь. Я, конечно, не верил, что Анжелика пойдет за мной к звездам. Романтика полетов часто обнаруживается только в разговорах и уже после полетов. А если бы она согласилась? Нет. Я просто не мог предложить ей этого.

Я еще раз встретился с Анжеликой и сказал, что буду очень занят, что у меня не останется времени для встреч. Не знаю, что она подумала, но расставание было холодным. Меня это даже обрадовало, тоскливо обрадовало. Я сказал:

— Если захочешь — пиши.

Я перемучился и немного успокоился. Я был свободен. Снова ничто не держало меня на пути к звездам.

Меня приняли в экспедицию вторым кибернетиком. Началась подготовка. Пришлось переехать из отеля космолетчиков поближе к базе экспедиции, которая располагалась в центре Сахары.

Анжелика меня не искала. Я не получил от нее ни одного письма. Она ни разу не связалась со мной по видеофону, хотя сделать это было проще простого. Письма теперь были не в моде, более совершенные средства связывали людей. И я ей сказал «пиши», наверное, только потому, что вспомнил письма Анжелики.

Прошел год. До отлета семьдесят девятой звездной оставалось два месяца.

И все-таки она пришла. Не надо было анализировать свои чувства, чтобы понять, что я ее люблю. Что же оставалось теперь мне? Бежать от любви, как и в первый раз? Но тогда я не мог ее найти. А теперь она была рядом.

— Олежек, я не хотела тебя искать. Я написала тебе столько писем, а ты не ответил мне ни на одно, кроме последнего. Я могла найти тебя. Это так просто. Но мне нужно было знать, что ты хочешь этого. А вдруг ты полюбил другую? Я только сегодня получила от тебя письмо.

Я был так рад ее видеть, что не сразу понял, о чем она говорит.

— Письмо? Анжелика, я не писал тебе писем.

— Одно письмо. Ты думал, что я не пойду с тобой в звездную? Ты боялся, что улетишь со своей любовью один?

— Не только это, Анжелика.

— И все-таки написал.

— Нет, Анжелика. Я ничего тебе не писал.

— А это? Что же это?

Она протянула мне конверт. На нем стояло только одно слово: «Анжелике». Я развернул лист. «Анжелика, я улетаю к звездам».

— Анжелика, это мое письмо! Но только написал я его другой девушке, когда улетал с Земли первый раз. Ее тоже звали Анжелика. Я никогда не видел ее. Но я любил ее. Я и сейчас люблю ее.

— Почему же ты не рассказал об этом раньше? — едва слышно спросила она.

— Ведь это было невообразимо давно. Если бы не ее письма, я не улетел бы тогда с Земли.

— А я хотела лететь с тобой, Олег, — сказала она растерянно и с болью в голосе. — Прости, я ухожу.

— Подожди, Анжелика. Я люблю тебя, но и ее. Как разорвать сердце между тобою и ею, Землей и звездами?

— Не надо. Беги.

— Я не бегу. Она послала меня туда. Смотри. Я носил их с собою все эти годы. — Я протянул ей пачку писем.

Она взяла их. Это как бы говорило, что ей теперь все равно. Но рука ее вздрогнула, когда она прочитала надпись на конверте. Она медленно развернула первое письмо, второе, третье и заплакала.

— Но ведь это же мои письма! Я их писала тебе целый год. И ты не захотел даже ответить.

— Это твои письма? Анжелика, но ведь я ношу их с собой много лет. Я получил их восемьдесят с лишним лет назад.

— Это мои письма! Разве ты не видишь эти две летящих стрелы? Что означали они восемьдесят лет назад? Их тогда не было. Этот символ звездных появился сорок лет назад.

Меня не надо было убеждать. Я понял. Ведь даже бумаги тогда такой не было. И эти две летящих стрелы. И год ее молчания. И мое единственное письмо.

Значит, я любил ее задолго до того, как она появилась на свете. Я получил от нее семнадцать писем. Эти письма отправили меня к звездам и сделали возможной нашу встречу здесь. Но сначала мы встретились, и лишь после этого она написала письма. Она уже знала меня.

А я получил их за восемьдесят лет до этого и отправился в звездную, чтобы после возвращения встретить ее. Но…

— Ты что-нибудь понимаешь, Анжелика?

— Понимаю. Значит, ты меня и любил.

Я, конечно, имел в виду не совсем то, но согласился. В этом-то она была права. Я любил ее, еще не встретив.

— Но ведь семьдесят девятая звездная отлетает через два месяца, — сказал я с отчаянием.

— Если бы ты ответил мне раньше, я могла бы быть в ней. Но у нас все равно есть еще два месяца.

— Два месяца, и расстаться на всю жизнь?! Ждать тебя столько лет, найти и снова потерять навсегда?

— Но ведь ты все равно полетишь к звездам?

— Мы все равно полетим к звездам.

Я отстегнул свой значок и приколол ей на платье две сверкающих стрелы. Эти летящие друг другу навстречу стрелы означали: «Земля, я улетаю к звездам», «Земля, я возвращаюсь со звезд».

Давид Константиновский

Ошибка создателя

ОТ АВТОРА

Представьте себе, что автор пишет главу, читает ее друзьям, и выслушивает их догадки о том, как будет развиваться действие; затем автор снова садится за стол и следующую главу детектива пишет «наоборот»: герои ведут себя совершенно иначе, нежели предполагают друзья; автор читает им и эту главу, и так далее… Результаты работы — перед вами. Откуда детали?

Я не знаком с международными шпионами, нет у меня связей и со «специалистами» по ювелирным магазинам.

Вот я и решил перенести действие в будущее, да еще и на Луну.

Вступая в этот фантастический мир, я обнаружил, что он уже описан, и мне, пришельцу, следует принять его как реальность. Так я и сделал. И не был удивлен, когда герой обратился к Свифту: его тень присутствует там…

Осталось дать повести название. И тут дело остановилось; даже друзья не могли ничего придумать; мне уже пришло в голову: «Эта повесть — ошибка ее создателя…» Что ж! Пусть будет так.

— Ну, а на Земле разве ничего интересного не происходило?

Она взглянула на меня, слегка нахмурившись:

— Нет, ведь роботы на Земле не применяются.

А. Азимов.

Использование роботов для домашних работ — 1988 г.

Прогноз «Рэнд корпорейшн».

Конгрессмены-законодатели пытались угнаться за этим бурным развитием событий и обуздать его в правовом отношении. Сенатор Гроггнер лишил разумные устройства права приобретать недвижимость; конгрессмен Каропка — авторских прав в области изящных искусств, что вновь вызвало волну злоупотреблений, ибо стиральные машины с творческими наклонностями принялись подкупать за небольшую сумму менее одаренных, чем они, литераторов, чтобы издавать под их именем эссе, повести, драмы и т. п.

С, Лем.

1. Рассказывает Фревиль

Есть ли у вас воспоминания, от которых вы не можете освободиться?

Это возникает независимо от моей воли… Застигает врасплох.

И я ничего не могу с этим поделать.

Всегда — одно и то же.

Что это, боязнь повторения? Неуверенность перед твердыми лицами? Страх за друзей?

Всегда — одно. Тот час, когда Юрков проник за аварийную бетонную стену, бесшумно пробрался к последнему контейнеру, отвинтил, сбивая пальцы, фигурные болты, снял крышку и привел в действие приборы.

— Не шуми, — сказал Юрков.

Первый разговор:

— Давно тебя изготовили?

— В конце квартала.

— Фревиля видел?

— Нет, не видел.

Через десять минут — второй разговор:

— Давно тебя изготовили? — снова спрашивал Юрков.

— Кого? Меня?

— Конечно, тебя.

— Меня?

— Ну, хорошо. Ты видел Фревиля?

— Кто, я?

— Тебя спрашивают: ты видел Фревиля?

— Кого, Фревиля?

— Да, Фревиля.

— Кто? Я?

Убедился, что в отсеке все четверо… Включил на полную мощность дезассамблятор; осторожно, чтоб не обнаружили: пощады не жди. И — втолкнул дезассамблятор в отсек. Они не успели отреагировать, поле было на максимуме, и трое повалились; грохот полутора тонн металла, обрушившихся на бетон.

Но четвертый успел. Он пронесся мимо Юркова в туннель Юрков оказался в ловушке. Едва Юрков двигался вперед, — робот делал шаг ему навстречу.

Юрков вернулся в бетонный тупик. Никто не знал, где он. И я, отделенный от Юркова в пространстве, ничего не мог сделать для него в ту минуту…

Дезассамблятор еще работал. Юрков вышел в туннель, приблизился к роботу, затем повернул и бросился бежать. Робот разгадал его — и не двинулся с места.

Еще одна попытка. Бесполезно…

Юркову оставалось ждать, когда робот возьмется за него.

Повторяю, никто не знал, где он, и я, отделенный от Юркова в пространстве, ничего не мог сделать для него в ту минуту.

Углубление в туннеле, холодные стены…

Ожидание. Тишина… Но вот возникает звук. Постукивание.

Робот стучит ногой. Как человек. Нервы.

И, наконец, тот миг, когда Юрков, вжимаясь в бетон, вслушивается в нарастающий стальной топот, в приближающиеся звуки тупого, жестокого, неотвратимого бега…

Телеграмму вручили мне вскоре после завтрака.

Нетрудно вообразить, как я был огорчен и разочарован.

Разумеется, телеграмма (Арман послал ее по коммерческому каналу) не могла содержать сколько-нибудь развитого текста, и, думаю, даже самый изощренный детектив не извлек бы из нее информацию о том, почему уходит этот вундеркинд Берто, — как вы, конечно, знаете, спустя три года он уже сделался нобелевским лауреатом; мне стоило большого труда соблазнить его работой у нас, и вот — он увольняется, не проработав и шести месяцев!

Проблемы кадров никогда не оставляли нас: каждому ясно, привлечение хороших специалистов в столь молодую исследовательскую лабораторию, как наша, не может быть легкой задачей; я уж не упоминаю о том, что Луна до сих пор не вышла из затянувшегося провинциального состояния, репутация дальней окраины весьма прочно тяготеет над ней, и мало кого мне удается заманить сюда, хотя теперь, спору нет, по обе ее стороны есть мелкие и большие поселения (рудники, фермы и, разумеется, научные лаборатории) под разными флагами — одни принадлежат отдельным странам, другие — международным организациям. Берто был уже не первым сотрудником, которого я приглашал к себе за последнее время, — все они проработали у меня не более полугода! Согласитесь, тут было от чего расстроиться.

Я отыскал в карманах коробочку, которую дал мне доктор в дорогу, выбрал соответствующую таблетку и запил ее минеральной водой.

Что касается Армана, то он вполне устраивал меня в качестве помощника администратора. Но как исследователь он имел слишком малый интеллектуальный потенциал. Я привязался к Арману, искренне желал ему добра, помогал ему, чем только мог, но нельзя было не видеть, что он уже достиг своего научного потолка. Я бы с радостью доверил этому старательному и всегда приветливому парню все дела по руководству лабораторией; однако это стало бы для лаборатории катастрофой.

Я нуждался в ином человеке. И я искал его! Но меня преследовали неудачи. Едва лишь я успевал договориться с талантливым специалистом и перевезти его под голубой колпак нашего Отдела, — он, не глядя мне в глаза, приносил заявление об уходе. И никаких сколько-нибудь внятных объяснений! Никакой мотивировки!

Объяснений Высокое Начальство, руководившее Отделом, требовало от меня. Но что я мог сказать?

Берто был моей последней надеждой… Как он восхищался картиной неба над нашим гигантским куполом!

Определенно тонкая натура. Ну, вот и он уходит…

У меня разболелась голова. Я снова достал коробочку, отыскал еще таблетку — на этот раз от головной боли — и запил ее соком, доктор рекомендовал мне натуральные соки.

Но какой смысл сидеть и без конца вглядываться в телеграмму?

Нужно действовать. Мне оставалось только одно — последовать совету Армана, совету, который содержался в телеграмме: вылететь домой с первой же ракетой, чтобы уговорить Берто забрать свое заявление.

Я пошел к Юркову.

Утро еще только начиналось — и сплошные отрицательные эмоции!

Ведь я, собственно, прилетел из-за Юркова. На радостях, что мне удалось заполучить к себе на работу этого самого Берто, я воспользовался первым же предлогом ради возможности повидать Юркова. Мы жили с ним в одной каюте (он спал на верхней кровати, я — на нижней), когда двадцатилетними юнцами работали в студенческом интернациональном строительном отряде на обратной стороне (Море Москвы, Залив Астронавтов).

Можете себе представить, как много значила для меня эта встреча.

Юрков у себя на Станции применял наши машины.

Роботы — единственное промышленное изделие моей лаборатории.

Я придерживаюсь традиционной точки зрения: исследовательская лаборатория — это одно, а предприятие — совсем другое. Однако на деле мне, конечно, приходится следовать честолюбивым замыслам Высокого Начальства. И вот — мало того, что мы делаем этих роботов; мы наладили изготовление новой, усовершенствованной модели, предназначенной, в частности, для проведения некоторых статистических расчетов.

Предлог, которым я воспользовался, поистине следует назвать всего лишь предлогом. Не только можно, но и нужно было послать Армана либо Клер, а не летать самому, если придерживаться обычных правил. Дело в том, что небольшую партию роботов мы поставили Юркову года два назад. А теперь ему предстояло решать новые задачи, на которые старые роботы не были рассчитаны. Для таких задач прекрасно подходила новая модель. Но Юрков, — уж я его знаю! — чтобы не тратиться на новые машины, попросил сделать соответствующую приставку к старым своим роботам.

Это не принято — подобные решения могут, в конце концов, разрушить рынок моей лаборатории, — но ведь просил Юрков!

Однако мне предстояло его огорчить.

Итак, я пошел в лабораторный отсек.

Я сообщил Юркову, что успел разобраться в его задачах и понял: делать какую-либо приставку к старым роботам бесполезно.

Придется покупать новую модель.

Однако ведь Юрков — не предприниматель, платить ему не из своего кармана, так в чем же дело?

— Опять мне валюту на ветер пускать!

— Что значит — на ветер? Мы подготовили новое изделие. Рынок не вынуждает, рынок только предлагает, — мягко объяснил я.

— И как скоро вы их поставите нам?

— Бывшим соседям по каюте доставка производится в течение семи часов с момента получения телеграммы-заказа.

— Надбавка за скорость?

— Три процента.

— Ты, Фревиль, акула мирового империализма.

(К этому выражению Юрков приучал меня еще в отряде, когда, свесившись со своей верхней кровати, читал мне лекцию по политэкономии, — так, как он ее себе представляет).

Я объяснил: мое влияние на цены равно нулю. Меня, признаться, больше огорчало то, что наша встреча оказалась слишком непродолжительной. Я принялся рассказывать Юркову странную историю с Берто.

— Э, старик! — перебил он меня. — В твоей конторе вечно что-нибудь случается!

Я готов был обидеться. Почему бы Юркову не дослушать меня до конца?

— Еще увидимся, не горюй! — успокаивал он меня.

Я сообщил ему, что у нас опять урезали командировочные расходы.

— Ладно, я сам к тебе приеду!

Это нельзя считать обещанием, однако можно было принять как изъявление доброты и дружбы…

Из космопорта я позвонил Юркову.

Расхаживая по салону в ожидании рейса, я, приняв уже предполетную таблетку и полностью переключившись на новые заботы, нашел вдруг в разложенных кругом номерах иллюстрированного журнала «Дымок» очерк о лаборатории Юркова! Обиды моей как не бывало.

Гордый за Юркова, я тотчас позвонил ему.

На мои поздравления он ответил бурчаньем…

В Отделе я встретил Клер и опрометчиво счел это добрым предзнаменованием.

Клер не только красавица (по моему убеждению); она умница.

Я, видите ли… Словом, временами я уже готов был рассказать ей о том, что я чувствую, когда вижу ее или думаю о ней, — но как бы я нашел смелость объясниться… О, мои страхи! А кроме боязни уронить себя в ее глазах, кроме боязни получить обидный отказ, были — признаюсь — еще и опасения, базировавшиеся на разнице в нашем положении (да и возрасте). И потомя попросту могу себя скомпрометировать. Нет, нет, лучше воздержаться…

Меня ждали неприятности.

Едва! лишь я вошел в кабинет — звонок Высокого Начальства.

Замечание по поводу того, что до сих пор лаборатория не сдала план работ по теоретическим проблемам роботехники.

Однако Арман давно должен был сдать нашу заявку! В чем дело?

Армана не оказалось на месте.

Тогда (мне уж очень не терпелось) я набрал номер секретарши Высокого Начальства. Она всегда все знает!

Но тут же раздумал и решил — как бы невзначай — зайти к ней.

— Лучше займитесь трудовой дисциплиной! — ответила она. Ваши сотрудники по два дня подряд не являются на работу.

Это известие заинтересовало меня. Но как же с планом публикаций? К сожалению, секретарша была не в духе. Все же мне удалось выяснить: сначала Арман принес одну заявку, потом заменил ее на другую, потом забрал и ту… Почему? Оказывается, секретаршу тоже это заинтересовало, и она выяснила, что в первой заявке было семь работ, а во второй — на одну меньше. Потрясающая неразбериха. Я прекрасно помню, что подписывал только шесть работ!

Разве не так? Мои выпытывания имели самый плачевный результат из всех возможных: эта девица пустилась кокетничать!

Затем я принимал Берто, подписывал его бумаги; уговаривать бесполезно: у него все твердо решено. Он уклонялся в разговоре от каких бы то ни было внятных объяснений и избегал смотреть мне в глаза… Как и два его предшественника. Я был вне себя.

Разрядился я, устроив грандиозный скандал Арману (он, разумеется, пришел ко мне, держа в руках тетрадку для черновиков, дабы показать, что он тут трудится в поте лица, пока шефа нет; он всегда вел свои черновики в тонких тетрадях в клетку). Арман явно скрывал что-то насчет седьмой работы.

Спустя пять минут я позвонил секретарше и осведомился, принес ли Арман нашу заявку. «Принес, — ответила она, выбрав для этого самый задушевный свой тон, — на шесть работ…»

Оставалось сообщить Высокому Начальству. В ответ я услышал от него отнюдь не обрадовавшее меня известие о том, что на меня возложено ответственное поручение — поехать в Тальменус, на ферму, прочесть научно-популярную лекцию (в соответствии с планом культурного обмена с международными организациями)…

Я решил, что не поеду.

Потом отправился на укол… Сидя в очереди в процедурный кабинет, начал читать очерк о Станции:

«Здесь возникают блестящие теории и безумно смелые идеи. Мне кажется, что обитателям Станции странно видеть даже, скажем, лампу на обычном ее, законном месте; лампы в их комнатах перемещаются в самые неожиданные положения. Обыденность, приземленность, привычный порядок вещей — не для тех, кто живет на Станции.

Им важно сохранить дар внутренней сосредоточенности. Люди здесь погружены в себя. Они заняты таинством, рождающимся в ежеминутном невидимом познании неизведанного. Здесь происходит чудо. Попробуйте обычным умом постичь постулаты Юркова Фревиля!

Вспоминаются библейские предания…

Вот они спорят — молодые сотрудники Станции. Их реплики звучат как откровения.

— Да, любой творческий процесс может быть формализован, выражен математически…

— Как, как? Никто всерьез не верит, что фревилевский рифмоплет заменит Блока и Пушкина!

Пытаясь, насколько это возможно, вникнуть в их разговоры, я следил за удивительными доказательствами, прикрытыми улыбкой, и улыбками, за которыми таились еще не высказанные доказательства».

2. Рассказывает Юрков

— Надя!

Никакой реакции.

Я закричал снова:

— Надя! Надя! Надюхе!

И вот, наконец, она откликнулась.

Затем я услышал, как спускается лифт, и ее шаги в туннеле, — вся наша Станция прорезана туннелями, — и, наконец, мой сотрудник, моя помощница, моя Надя подошла и, как всегда, стала заглядывать мне в глаза — снизу вверх. Она нравилась мне… Да и она — это мне было известно — относилась ко мне, пожалуй, более чем… Hу, хватит об этом, хватит!

— Ты звал меня? — спросила она.

— Было дело.

— Тогда, может, ты сообщишь мне, зачем?

— Фревиль обещал, что через семь часов пришлет партию новых роботов. И прислал.

Я показал Наде три нарядных контейнера, которые нам только что отгрузили. Она поковыряла носком своей модной туфли облупившуюся в ракете обшивку крайнего ящика.

— Ты, Юрков, оперативный товарищ! А что, мы сегодня ужинаем с Фревилем?

— Фревиль давно у себя в Отделе.

— Как так?

— У него очередное происшествие. Это не Отдел у них там, а черт знает что.

— Роботов они делают хороших.

— Это еще ничего не значит. Странная контора там у Фревиля. Вечно у них что-нибудь происходит.

— Ладно. Что я должна делать?

— Постепенно заменять старых роботов на новых. Запусти одного нового, и пусть он поработает с нашими старыми. Когда старые роботы обучат его, — значит, можно давать ему и прежние, и новые наши задачи. Тогда можешь любого из старых на него заменить.

— А что будет со старыми?

Я пожал плечами.

— Надеюсь, Юрков, до свалки металлолома дело не дойдет? Ведь ты не отправишь их в подвал, правда?

Есть у нас в подвале такая свалка…

— Скажи, Юрков, не жалко тебе старых?

У Надежды один был недостаток — она все-таки оставалась женщиной. С этим недостатком я вел непрерывную суровую борьбу.

Я взглянул на старых наших роботов. Они стояли тут же, рядом, — как принесли контейнеры, так и остались возле них; может, знали, что там внутри. Выглядели наши верные работяги еще вполне прилично; только в некоторых местах, на плечах и суставах, появилась ржавчина, — следы тех месяцев, когда Станция была закрыта, чтобы подлатать оболочку, и наши хозяйственники, одержимые экономией, отдали роботов кому-то напрокат. А работали они и совсем хорошо: перенести ли тяжести, найти неисправность в приборах, перепаять схему, установку смонтировать или, наконец, проделать расчеты в меру своего разумения и в пределах программы, заложенной когда-то Фревилем и компанией, — все они умели и выполняли очень добросовестно. Но теперь им приходилось уступить место более толковым роботам, с усовершенствованной математической программой…

Вслух я сказал:

— Они нам даже не родственники по эволюции.

И велел старым роботам распечатать крайний контейнер.

Было ли мне их жалко, как моей Надежде?

Пожалуй… Но я, впрочем, не задумывался об этом.

И, к тому же, все они, старые и новые, были, в конце концов, не более, чем оборудованием с инвентарными номерами. Только что я расписался на бумаге из отдела снабжения: «Роботы — 3 шт.».

Когда были сняты болты, я толкнул крышку, она отлетела в сторону, и всмотрелся в глубину контейнера.

Ничего особенного я не ждал. Я, собственно, знал: внешне новая модель такая же, как и старая, — только, разумеется, блестит вовсю свежим лаком и хромом. Но во фревилевских роботах была одна забавная штука, которая заставляла меня приглядываться к ним. Я смеялся над собой, но, тем не менее, продолжал присматриваться ко всякому роботу из его лаборатории.

Все дело тут в их происхождении. История появления роботов фревилевской модели начинается еще в те времена, когда Фревиль занялся изучением системы «Человек и автомат». Исследовал он роботов известной фирмы «Азим», которой тогда, по существу, принадлежала монополия на Луне в этой сфере производства.

Роботы «Азима» функционировали по жесткой, раз и навсегда строго определенной логической схеме. Основой для схемы их поведения служили законы роботехники, которые сформулировал один полухимик, полуписатель (по-видимому, интуитивно). Его роботы соображали и действовали четко, просто, логично. Одним словом, вычислительная машина с руками и ногами. А как обычно поступает человек? Тоже просто и тоже логично? Тут и возникла проблема.

Человеку было в принципе трудно с такими роботами. У них был разум, слишком не похожий на человеческий, хотя они и были созданы людьми. Получалось нечто вроде психологической несовместимости. О таких вещах не думали в ту пору, когда изо всех сил стремились к элементарной четкости (по крайней мере, у роботов); а потом это оказалось важным.

Фревиль предложил остроумный и реалистический выход. Он первым сказал, что нужна не автоматика, работающая по трем правилам, а разумное копирование человеческого образа поведения (на современной технической основе).

Расторопный Фревиль запатентовал свои идеи и смог производить собственных роботов, независимо от мощной сети «Азима». Конечно, он не возился с математическим моделированием идеального характера и тому подобными сомнительными вещами. Он попросту переписывал в память роботов определенные черты когонибудь из своих сотрудников, копировал их в характерах своих роботов (тоже, надо признать, тонкая задача, связанная с кибернетическим фиксированием элементов сознания, психики — что-то в этом роде, я тут не специалист).

Спору нет — это давало хорошие результаты. Вы знали, что поведение ваших роботов подобно человеческому; короче говоря, роботы оправдывали обычные человеческие ожидания.

Концепция Фревиля получила признание, а его товар завоевал мировой рынок. Фревиль штамповал этих братьев из металла и синтетики. Конечно, средней руки коммивояжер, рекламировавший роботов Фревиля, мог и не знать, что копирование производится в Отделе самым элементарным способом и роботы лишь весьма грубо имитируют человеческий оригинал, но для практических целей этого оказалось достаточно, и все без исключения потребители оставались в восторге от идеи Фревиля. И от характеров его сотрудников.

Ну, разумеется, никого мне робот не напоминал, смешно говорить об этом, внешне он не мог быть похожим на кого-либо из работников Отдела — просто металлическое оборудование, превращенное дизайнером в угловатое подобие человека с отделочными деталями из хромированной стали.

— Как его зовут? — спросила Надя.

— У Фревиля не слишком богатая фантазия. Как и для старой серии, он использовал тут внутренние телефонные номера Отдела.

— Не ожидала от него.

— Представь себе, именно так! Только для новой серии добавили индекс «А». Вот этот, например, зовется 77-48А.

— Это, Юрков, скучно.

— Ну что ж! А вот ты зовешь меня по фамилии.

Она перевела разговор на другую тему:

— Лучше бы, конечно, списать информацию со старых роботов на новые прямым путем. Тогда не надо возиться с обучением новичков.

— А как бы ты это сделала?

— В том-то и штука вся… Ну что ж, будем обучать по одному.

В принципе, у нас имелась необходимая аппаратура, и мы могли бы переписать информацию напрямик. Но не было сотрудников. Стояло время экзаменационной сессии, и мои ребята, объясняя свое поведение страстью к знаниям, умчались на Землю в отпуск, который полагается студентам-заочникам. Наш лучший корнупликатор заканчивал дипломную работу. Его приятели пробовали зубы на дифурах (дифференциальных уравнениях). Одним словом, переписывать память некому.

На Станции и без того было трудно с кадрами. Штат полагался крохотный. Потому-то нам и разрешали покупать роботов — из соображений экономии. Держать здесь много людей обошлось бы куда дороже. И мы пользовались автоматами. Хоть они нас выручали. Но когда все ребята двинули в заочники, — это был конец света.

Едва началась сессия, как мы с Надей остались одни на крохотной нашей Станции.

Я еще раз осмотрел новичка, глянул на старых наших работяг…

Мы с Надей расписали график ввода новых роботов, потом я проверил, хорошо ли она умеет пользоваться витализером Джиффи, и оставил ее включать нашего новичка. Мне пора было на совещание.

— Юрков, — окликнула она меня, когда я уже выходил, — а что, если отложить это все до возвращения ребят?

— Ни в коем случае! Меня и так торопят. Еще деньи мы попадем в отстающие. Эти расчеты нужны срочно, старые роботы не могут их выполнять, поэтому как можно скорее мы должны подключить новых. А в чем, собственно, дело?

— Да ни в чем.

— Тогда работай. Оживляй новенького.

— Я боюсь, Юрков.

Мне пришлось вернуться.

— Боишься?

— Да.

— Чего ты боишься? Чего?

— Ну, не знаю… Чего-то боюсь. Понимаешь, женщина всегда верит своему чутью. Тебе не понять…

Последнее было верно.

— Объясни мне, пожалуйста. Ну где твоя логика, Надежда? Ты все-таки женщина мыслящая.

— Я не знаю… Мне только кажется… Но я думаю, что лучше подождать ребят. Когда нас много, мне совсем не страшно. Я даже ни разу не думала об этом раньше.

— А что изменилось теперь?

— Нас только двое на всей Станции. Понимаешь, нас только двое под колпаком. — Она говорила медленно, бледная, закусывая губу в паузах. — И эти роботы… Никогда не знаешь, что у них на уме.

— Ты не доверяешь нашим роботам?

— Нет, старым я доверяю.

— Ты же не первый год с ними работаешь, с нашими старыми, Надюша, ты же их хорошо знаешь!

— Да, но этот новый — его мы совсем не знаем! Мы не знаем, как он повлияет на старых. И потом, их будет тогда не трое, а четверо, в два раза больше, чем нас…

Я уже опаздывал на совещание. Кое-как мне удалось успокоить Надежду, и я помчался в отсек связи.

Станция — часть большого комплекса, занимающегося прогнозом космической погоды: активность Солнца и прочее, вы знаете. Как известно, в комплекс входят и лаборатории разных государств, и станции международной службы. Научное сотрудничество на Луне, мне кажется, напоминает сейчас то, что было еще недавно в Антарктиде.

Эта Станция, к которой меня прикомандировали, принадлежала международной службе. Она соответствующим образом была укомплектована, имела соответствующую программу и так далее. В эти дни наша система перестраивалась на новую сетку, что было связано со многими сложностями, в частности, техническими. Выйдя в эфир, я прежде всего доложил график работ. Потом началась обычная говорильня… Я думал о Наде и ее страхах. Отключив аппаратуру, я направился к ней.

Но там все было в полном порядке. 77-48А уже функционировал.

Он ходил вокруг остывающего витализера, готовый к работе. Надя проверяла его реакции.

— Убийство, внушение, деятельность, — продиктовал я. Какое из следующих слов можно поставить в тот же ряд: птица, нож, перо, вар, заяц, учреждение…

— Вар, — немедленно ответил 77-48А. — Эти слова сочетаются с приставкой «само».

Да, в этом вы могли быть уверены: Фревиль не подсунет вам что попало.

Я приказал 77-48А подойти поближе и проверил основные цепи.

Здесь меня ждала неприятность. Все мое наладившееся было прекрасное настроение улетучилось. И дело-то ведь элементарное!

Настолько простое, что я сначала сам себе не поверил.

Предохранители Барренса были у робота закорочены! Если хотите, — попросту говоря, заменены «жучками».

Я посмотрел на Надю:

— Ты знала об этом?

Она кивнула.

— Ты это сделала?

Она кивнула.

— Зачем?

— Видишь ли, Юрков, этот твой новичок — с сюрпризом. Я оживила его и пошла к тебе сказать: все в порядке. Увидела, что ты еще на связи, вернулась сюда, — а этот 77-48А валяется на полу, у него предохранители выбило. Ну, я закоротила их и еще раз воспользовалась витализером Джиффи. Видишь, теперь робот в порядке.

Я ввел предохранители. Робот никак не реагировал на это. Он был исправен, все агрегаты функционировали нормально.

Я сказал Надежде, что она говорит чепуху. Разве можно работать без предохранителей? Это ценное оборудование, и рисковать им, вставляя какие-то «жучки»?

Она оправдывалась, но я вышел из себя… В самом деле, «жучки»! Этого только не хватало!

Вечером она все же пришла ко мне, но заявила, что сделала это лишь из страха перед роботами. Мы помирились.

То, что все улетели на сессию, имело и свои плюсы.

Мы могли запросто бывать друг у друга. Впрочем, едва ли под колпаком нашей маленькой Станции можно сохранить что-нибудь в секрете. Но все условности и здесь, разумеется, имели силу, и мы старались их соблюдать Казалось, будет прекрасный вечер…

Топот!.. Стук в дверь.

Надя побледнела, да и я, пожалуй, тоже.

— Кто? — спросил я. Если это робот — он не может войти без разрешения. Людей же, повторяю, на Станции не было.

— Семьдесят семь сорок восемь а, — услышали мы. — Мне нужно войти.

Я глянул на Надю.

— Не входи, — сказал я.

— Я должен войти, — ответил робот.

— Ступай в свой отсек, — приказал я.

— Я должен войти, — было мне ответом.

— Ступай в отсек! — повторил я.

Эта махина коснулась стены, и в углу осыпалась краска.

Надя нервничала, — она боялась его. Мне тоже стало не по себе: поведение робота было опасным.

Короткая лунная история знавала и такие случаи, когда в роботов намеренно вводились программы агрессивного поведения…

— Ступай в свой отсек!

— Я должен войти.

У меня в комнате был маленький пульт внутренней связи. Я показал Надежде на пульт, и она поняла меня.

Она тихо набрала 77-48А и сказала вполголоса:

— Ты где?

— Я возле двери Юркова, — ответил робот. — Он не впускает меня. У меня сообщение. Важное сообщение.

Это несколько меняло дело, но поведение робота попрежнему оставалось опасным. Какими важными сообщениями он мог располагать?

— Жду тебя в твоем отсеке, — сказала Надежда. — Может, придешь?

— Иду, — ответил робот, и мы услышали, как он затопал вниз по стальной лестнице.

Надя набросила куртку на плечи:

— Я должна выполнять обещания. Не скучай, я скоро вернусь.

Но я отобрал у нее куртку. Проследив по пульту, что робот ушел в свой отсек, я нашел кнопку двигателя аварийной ширмы.

Бетонная стена с гулом опустилась на фундамент Станции, отделив жилые помещения от тех, где помещались роботы.

Затем я набрал 77-48А:

— Ты приходил ко мне?

— Да. Приходил. У меня сообщение. Важное сообщение.

— Сегодня никто из людей не будет говорить с тобой. Утром увидимся.

— Важное сообщение… — повторил робот. Я отключил связь.

Ну какие у него могут быть важные сообщения?

Потом я достал книгу. Надя прикрыла глаза, а я подложил под спину подушку, чтобы устроиться поудобнее, и начал читать вслух:

«Едва я высадился на остров, как меня окружила толпа народа; стоящие ко мне поближе, по-видимому, принадлежали к высшему классу. Все рассматривали меня со знаками величайшего удивления; но и сам я не был у них в долгу в этом отношении, потому что мне никогда не приходилось видеть смертных, которые бы так поражали своей фигурой, одеждой и наружностью. У всех головы были скошены направо или налево; один глаз смотрел внутрь, а другой вверх к зениту. Их верхняя одежда была украшена изображениями скрипки, флейты, арфы, трубы, гитары, клавикордов и многих других музыкальных инструментов, не известных в Европе. Я заметил поодаль множество людей в одежде слуг с наполненными воздухом пузырями, прикрепленными наподобие бичей к концам коротких палок, которые они держали в руках. Как мне сообщили потом, в каждом пузыре находится сухой горох или мелкие камешки.

Этими пузырями они время от времени хлопали по губам или ушам лиц, стоящих подле них, значение каковых действий я сначала не понимал. По-видимому, умы этих людей так поглощены напряженными размышлениями, что они не способны ни говорить, ни слушать речи собеседников, пока их внимание не привлечено каким-нибудь внешним воздействием на органы речи и слуха; вот почему люди достаточные содержат всегда в числе прислуги одного так называемого e+./ +li(* (по-туземномуК/^АЙМЕНОЛЕ) и без него никогда не выходят из дому и не делают визитов. Обязанность такого слуги заключается в том, что при встрече двух, трех или большего числа лиц он должен слегка хлопать по губам того, кому следует говорить, и по правому уху того или тех, к кому говорящий обращается. Этот хлопальщик равным образом должен неизменно сопровождать своего господина в его прогулках и в случае надобности легонько хлопать его по глазам, так как тот всегда бывает настолько погружен в размышления, что на каждом шагу подвергается опасности упасть в яму или стукнуться головой о столб, а на улице — сбивать с ног прохожих или самому очутиться в канаве».

3. Рассказывает Фревиль

Я потратил все утро на то, чтобы разыскать Армана!

Он определенно скрывался.

Меня удивляет, что у многих людей существует весьма стойкое представление о структуре Отдела как о строго детерминированной системе, легко управляемой во всех звеньях и на всех уровнях. На самом же деле можно придумать все что угодно — даже превратить Академию наук в Департамент науки, по-прежнему руководитель лаборатории не будет знать о судьбе подписанных им к печати работ, а своего собственного сотрудника ему по-прежнему придется разыскивать часами…

В конце концов Арман все же появился у меня. Ну и что?

Удалось ли мне узнать у него что-либо новое? Он молчал. А если и говорил — в его словах был нуль информации. Я потребовал, чтобы он принес мне ту работу, которая стояла в плане под номером семь; я не выговаривал ему — просто сказал: хочу познакомиться с этой работой. Арман обещал, но мне ясно было — он не станет спешить.

Да, так-то вот… Я уж даже, под конец разговора, пожаловался Арману, так я был расстроен, — ему же и пожаловался, на то, что меня совершенно подавляет моя должность, я хотел бы переложить ее на вполне надежного человека, которому я мог бы довериться, тогда бы мне удалось, наконец, вернуться к науке… Тут я заметил, как у Армана порозовели щеки; я остановил себя, мне вдруг пришло в голову, что Арман мог принять мою нечаянную жалобу за деловое обещание; я застыдился этого своего соображения, однако все же поспешил повернуть разговор:

— Мне, знаете ли, открылись в последние годы две весьма важные истины. Вот истина «а»: в рабочее время невозможно что-либо сделать, все часы и все силы уходят на выполнение ролевых функций. Истина «б»: в Отделе вообще нет возможности сосредоточиться; чтобы по-настоящему заняться теорией, приходится уезжать куда-нибудь, хотя бы и ненадолго, иного выхода нет!

Я говорил искренно; Арман кивал, однако мне показалось, что он думает о другом…

Быстро смяв разговор, я отослал Армана по какому-то незначительному делу.

Затем я имел беседу с Берто, который зашел проститься.

Признаюсь, я был удивлен. Я полагал, что он уже улетел. Он, повидимому, так и понял то выражение лица, с которым я его встретил.

Во всяком случае, он попытался объяснить свою задержку. Он сказал — в очень неясных выражениях, правда, — что хотел вот, видите ли, попрощаться со мной, поговорить на прощание и тому подобное. Само собой разумеется, я пытался, как мог, замять свою оплошность и всячески старался показать, что всегда, когда улыбаюсь, лицо мое имеет удивленное выражение. В бессмысленной вежливой суете мы потеряли около часу. Должно быть, я сам (из-за удивления в первую минуту) был виноват в том, что он не рассказал нечто важное, из-за чего пропустил вчерашний рейс межпланетной ракеты… Я умирал от любопытства, но не мог же я заявить ему — давайте-ка выкладывайте, какого черта вы тут торчите лишний день, зачем я вам понадобился, в чем дело, и вообще — почему все-таки вы уезжаете…

После ухода Берто я спешно проглотил успокоительную таблетку.

Арман что-то скрывает, и Берто о чем-то умалчивает… Не может быть, чтобы тут не оказалось какойнибудь связи, хотя бы и косвенной.

В середине дня я был удостоен звонка Высокого Начальствамне напоминали о поездке на ферму. Еще и это! Я, разумеется, поддакивал, но твердо решил, что при следующем напоминании откажусь наотрез.

Затем произошли события, которые я, кажется, нечаянно вызвал утренним своим разговором с Арманом.

У меня в кабинете бесцеремонно появилась жена Армана, одна из тех женщин, которые говорят без остановки.

— Ах, вы еще не ушли обедать? А я как раз решила зайти за Арманом… А может, вы пообедаете с нами?..

Очень похоже было, что Арман передал ей наш разговор.

Я принял приглашение…

Когда хозяйка стала заваривать чай, — при этом она попрежнему не умолкала ни на минуту, что заставляло меня волноваться за качество чая, — я счел удобным переместиться в кресло.

Рядом с креслом была полка, на которой располагался семейный альбом. Движимый вежливостью, я дал понять хозяевам, будто альбом меня заинтересовал, даже рукой провел по его обложке. Кстати, пыли (лунной) на нем не было, это могло говорить не только об аккуратности хозяйки, но и о том, что им часто пользуются.

Я знаю, это прозвучит неправдоподобно, однако жена Армана и в самом деле выговорилась, наконец, и умолкла на минуту. Возникшая пауза, разумеется, всем нам тут же показалась совершенно неестественной; и хозяева прибегли к единственному, простому и столь старому выходу из положения: раскрыли передо мной семейный альбом.

Думаю, фотография многим обязана семейным альбомам, а семейные альбомы, в свою очередь, — обычаю ходить в гости.

Жена Армана, переведя дыхание, вступила снова, она была неутомима; я не слушал ее. К тому же, ну как я мог поверить, что маленький солыш на пожелтевшем снимке — это она, жена Армана?

Невероятно. Потом мы добрались до фотографий последнего времени…

Представьте себе снимок: на фоне зелени и какого-то строения определенно сельскохозяйственного типа сидят, щурясь (по-видимому, на свет), мои Клер, Берто и Арман…

Ревность!

Я ревновал Клер.

Какие только сцены ни промелькнули за секунду в моем воображении! Сначала я приревновал ее к Арману. Затем решил, что, может, любовь к моей Клер явилась причиной поспешного отъезда романтически настроенного Берто…

Чай заварился наконец: меня вернули к действительности.

Попросив разрешения у хозяйки, я запил чаем таблетку от головной боли и сидел, безучастный ко всему, покорно внимая монологу жены Армана.

— Начальник вы или не начальник? — вопрошала она меня. Почему вы им не запретите отлынивать от работы? Уезжают никто не знает куда! Вот в этот раз: только вы в командировку — они сразу исчезли. На два дня! Видели вы эту фотографию? Еще и фотографии привозят, стыд!

Тут я очнулся: это было важно — значит, снимок сделан-таки в нынешний их выезд. За которым последовало заявление Берто?..

— А я здесь остаюсь одна с ребенком! — продолжала жена Армана. — Чем они там занимаются — неизвестно. Хотела бы я знать, с кем еще они ездили!

Я удивленно посмотрел на нее.

— Как же! — пояснила она. — Кто-то ведь снимал их?

Действительно…

— Да, хотела бы я знать, кто там был четвертый! Четвертая, то есть…

Назревал семейный скандал. Я торопливо допивал чай. Арман оправдывался:

— Я уезжаю, чтобы поработать! Вот как раз сегодня мы говорили о том, что в Отделе невозможно сосредоточиться…

Нужно было срочно уходить.

— Ну, к этой Клер я его не ревную, — говорила жена Армана, провожая меня. — С Клер у него ничего нет, я точно знаю. Но вот кто там был еще?

Я едва вырвался от энергичной женщины…

Возвращаться в лабораторию мне совсем не хотелось.

Я боялся встретить там Клер.

Но именно с ней я и столкнулся, едва выйдя из квартиры Армана.

— Я живу рядом, — сказала она мне спокойно. Это было приглашение. И я, — потрясенный, разбитый, деморализованный, — к удивлению своему, пошел за ней…

Надеюсь, без каких-либо дополнительных мотивировок вы поймете меня, если я не буду много рассказывать о том вечере…

Но, собственно, что рассказывать?

У Клер оказались музыкальные записи, мы слушали их и молчали.

Сколько часов мы промолчали тогда?.. Потом Клер спросила:

— Ты останешься?

Она стояла у окна, спиной ко мне, это была первая фраза с той минуты, когда мы вошли к ней, голос у нее звучал тихо и ровно:

— Ты останешься?

— Нет.

Она вышла проводить меня. Не стоило ей это делать, но она пошла.

Вдруг она протянула мне пачку прекрасного табаку.

Зачем? Я никогда не курил и наверняка не буду.

— Пусть лежит у тебя… Мне так хочется. Будешь помнить, что это у тебя от Клер. И, знаешь… спасибо тебе. Спасибо, что это было вот так…

И исчезла. Я остался один — с пачкой табаку в руке.

4. Рассказывает Юрков

Проснувшись, я первым делом поднял аварийную ширму и отправился проведать 77-48А.

— Зачем ты приходил вчера?

Долго, секунды три-четыре, не было ответа, затем он отреагировал:

— В какое время?

— Зачем ты приходил вчера к двери моей комнаты между 23.00 и 23.30? — уточнил я.

Снова пауза; он, видимо, силился сообразить что-то там в своих жестяных коробках; и ответ:

— Не приходил.

Я позвал Надежду.

— Послушай, Надя, он утверждает, будто и не пытался вчера вломиться к нам.

— Врет? — предположила Надежда. Она казалась невыспавшейся. Эти фокусы новичка действовали ей на нервы. — Или… Или под его номером действовал другой робот?

— А ну-ка, — сказал я, — где ты был вчера между 23.00 и 23.30?

Пауза. Эти его замедленные ответы не слишком хорошо рекомендовали новую модель Фревиля. Мы ждали. Однако на сей раз можно было ждать до бесконечности — ответа так и не последовало.

Я повторил. С тем же успехом. Что-то в нем не срабатывало.

Пришлось проверить его на контрольном вопросе.

— Пять, девять, — начала ряд Надежда, — семь, одиннадцать, девять, тринадцать, одиннадцать…

— Семнадцать, пятнадцать, девятнадцать, семнадцать, двадцать один, девятнадцать, двадцать три, — сразу откликнулся загадочный новичок. — Перемешаны два ряда нечетных чисел.

Да, он был, в принципе, исправен. В чем же дело?

— Надя, ты вчера — когда разговаривала по внутренней связи — правильно набрала номер?

— Безусловно.

— Уверена?

— Я набрала 77-48А и уверена в этом.

— Если мы набирали его номер — значит, мы разговаривали с ним. Следовательно, у двери был он.

Надя вздохнула:

— Юрков! Хоть старых наших можно не бояться…

— Я верю нашим старым.

Еще один вопрос я попытался задать новичку.

— Вот что, — сказал я ему, — расскажи нам свое важное сообщение. Помнишь, ты вчера приходил с важным сообщением.

Я специально поставил ему прямой вопрос и теперь ждал реакции.

Бесполезно.

— И что теперь я должна с ним делать?

Я пожал плечами. В самом деле, что? Если бы я знал, в чем дело!

— Пусть работает, — решил я в конце концов. — А там посмотрим на его поведение.

Надя отвела новичка в отсек, где занимались расчетами наши старые автоматы. Он подключился к работе.

Мы подождали немного, посмотрели его ленту — он довольно быстро обучался, результаты решения задачи на ленте были правильными, и это нас успокоило. Отношения между роботами также не внушали опасений.

Уходя, я еще раз глянул на роботов. Мне пришло в голову, что Фревиль довольно далеко забрался со своими идеями… Я подумал — да ведь он как бы закладывает в роботов гены человеческие. Ну, разумеется, не гены; биотоки, разумеется, импульсы, волны, что там еще, ритмы, стереотипы, всякое разное, что дает схему поведения человека, переписывает Фревиль с оригинала на магнитную или еще какую-то память робота… А по существу — именно это Фревиль делает: да, как бы закладывает в роботов человеческие гены и воспроизводит людей, черты людские — в металле и синтетике…

Мы занялись своими делами.

Все эти расчеты — старые и новые — часть экспериментальной проверки моих теоретических моделей, изза чего я сюда и перебрался года два назад. Мне требовались эмпирические данные, я попросил направить меня в какую-нибудь из лунных лабораторий космической погоды, думал, что попаду в знакомое со студенческих лет Море Москвы; где-то решили мою судьбу, и я оказался на интернациональной Станции. Экспериментальная часть, как я и ждал, была тяжким для меня этапом работы, неблагодарным и нудным, по сравнению с ним то время, когда я играл в «чистого» теоретика, казалось сплошным праздником (на самом деле, хрен редьки не слаще; простонапросто начиналась обыкновенная ностальгия).

Итак, мы разбрелись.

А когда заглянули в отсек (примерно через час), — наш новенький 77-48А валялся на полу с выбитыми предохранителями.

Теперь уж мне пришлось дать согласие на «жучки».

Надежда, понятное дело, усмехнулась. С помощью витализера мы — уже привычная штука! — запустили новичка и снова послали его работать. На этот раз — с наглухо закороченными предохранителями.

Я отправился на совещание. Грустное совещание…

Мне пришлось сказать — я вынужден был это сделать, — что график ввода роботов серии «А» не выполняется.

И я получил, конечно, полную дозу поучений и наказов…

Известно, как относятся экспериментаторы к теоретикам.

Обычно они просто не подпускают нас к своим железкам. Тут, впрочем, есть резон — сколько я ни помню визитов нашего брата на экспериментальные установки, кончалось это, как правило, тем, что кто-то из нас нажимал не на ту кнопку, и из установки валил дым.

Но корень, конечно, в другом. Теоретики испокон веков считают экспериментаторов тупыми эмпириками, а экспериментаторы отвечают снисходительным отношением к теории, как занятию для одаренных лентяев. Разумеется, подобно всякому другому антагонизму такого уровня, это переносится на личности… И мне, влезшему со своим теоретическим, извините, лицом в экспериментальный (калашный) ряд, предстояло испить до дна горькую чашу.

К моему возвращению 77-48А принялся за новые фокусы. Надя рассказала мне, что вывела его из рабочего отсека после того, как он стал печатать на своей ленте совершенно невероятные вещи.

— Я оставила его там всего на какие-нибудь тридцать минут! Прихожу — все работают нормально, а этот…

Мы попытались найти с ним общий язык.

— Что с тобой случилось? — спросил я. — Ты исправен?

— Исправен. Исправен. Девяносто! Икс-ноль. Если является соответственно первым или последним из. Сто! Интегральных узлов. — Он говорил все быстрее, набирая скорость. — Тогда как для формул Бесселя и Стирлинга икс-ноль является. Сто десять! Средним или одним из средних интерполяционных узлов. Сто двадцать!..

— Рехнулся, — сказала Надя.

— Рехнулся — повернулся — запнулся — качнулся, — отвечал ей робот на пределе скоростей. — Окунулся. Проснулся.

— Замолчи! — приказал я.

— Замолчи-замолчи, — скороговоркой выпалил робот, но потом исполнил команду.

Надо было, по крайней мере, воспользоваться тишиной. Мне предстояло принять решение. Какое?

Ну, хорошо, Фревиль копирует психику своих роботов с собственных сотрудников. Может быть, у него в лаборатории появился сумасшедший?

Я предложил послать поздравительную телеграмму Фревилю.

— Лучше отправь рекламацию! — заявила Надя. — Это безобразие — поставлять нам таких придурков.

— Не будем торопиться. Мы можем повредить репутацию Фревиля.

— Юрков, ты совсем со мной не считаешься!

— Знаешь, Надежда, — решил я, — работа сегодня не идет, на совещании мне нотацию прочли, настроение плохое, — пойдем домой!

Черный день, он и есть черный.

Не хватало нам еще поругаться из-за Фревиля.

Последнее, кажется, убедило ее.

Но у меня было еще одно предложение:

— Возьмем с собой новичка? Я хочу немного повозиться с ним. Давай возьмем, Надюша! Он тебе по хозяйству поможет. Договорились?

Очень ей этого не хотелось… Все же она кивнула, и мы втроем отправились в жилую часть Станции.

Я велел ему приготовить ужин. Когда я вручил 77-48А мешочек с крупой, он сказал:

— Гречка — печка.

Это меня насторожило, но я все еще на что-то надеялся. Однако не прошло и нескольких минут, как до нас донесся ужасный запах горелой крупы. Голодные и злые, мы побежали на кухню… Пришлось закусить холодными консервами.

— Этого ты добивался? — спросила у меня Надежда. — Если этого, то, может, отпустишь своего любимчика, пока мы, по крайней мере, живы?

Но я хотел сначала разобраться в схеме. Я долго водил по ней пальцем, как это делают все неспециалисты… Потом приступил к следующей фазе работы — начал крутить все регулировочные винты, ручки и рукоятки, которые Фревиль счел нужным установить снаружи.

И смотрел, что получится, что будет с роботом. То есть задавал ему вопрос.

— Ну-ка, — спрашивал я, — каких ты знаешь известных ученых?

— Ученых, — немедленно отвечал робот. — Толченых. Крученых. Верченых.

Этого было достаточно, чтобы заключить: я все делаю правильно, вот только не те винты кручу. И я, подобно всем прочим дилетантам в аналогичных ситуациях, повторял то же с другой парой винтов; получал аналогичный результат и переходил к следующим рукояткам.

— Послушай, зачем тебе крутить? — предложила Надежда. Сиди спокойно в кресле. Я буду тебе нести чепуху в рифму. А, Юрков?

Я не ответил — и постучал по крышке приборной секции робота.

Она была запломбирована.

Вздохнув, я взялся за отвертку.

— Что ты делаешь? — закричала Надя. — Ты понимаешь, что ты собираешься сделать? Потом всю жизнь будешь выплачивать его стоимость!

Она выхватила из моей руки отвертку. Я еще поводил пальцем по схеме… Потом решил посмотреть его ленту — что он там насчитал, пока работал с нашими старичками.

Сначала все шло нормально. Он обучался и переходил уже к тем задачам, ради которых мы его и купили.

А потом — сбой. И какой-то странный, словно совсем иная задача. Ни с того ни с сего он вдруг переходил с восьмеричной системы на двоичную, затем — после длинных столбцов единиц и нулей выдавал подряд несколько уравнений регрессии и шпарил свою абракадабру дальше… Но недолго. Затем следовал окончательный выход из строя — автомат выдавал сплошные колонки нулей. Нули — и только. Но если до этого он еще что-то решал, хоть и непонятно что и непонятно каким образом, то здесь уж он просто, можно сказать, сошел с ума — и точка. Предохранители Бзрренса, разумеется, не сработали, не уберегли робота; они и не должны сработать — ведь мы их закоротили.

Одним махом я сбил пломбу. Надежда ахнула. Но теперь ей оставалось только помогать мне.

Мы сняли крышку приборной секции… Ну, там было такое богатство винтов, ручек и рукояток! Но теперь я решил руководствоваться не только интуицией, но еще и здравым смыслом.

Может быть, именно это и дало положительные результаты. Установив, наконец, от каких цепей зависит устойчивость робота, я закрутил нужные регулировочные рукоятки до предела.

77-48А сделался столь уравновешенным и спокойным, что теперь его ничем нельзя было вывести из себя.

Мы задали ему десятка два контрольных вопросов — он быстро и правильно отвечал.

Мы попросили его приготовить ужин — он прекрасно накормил нас.

Довольные и сытые, мы сидели рядышком и придумывали новые испытания для робота.

— Что ж ты, дорогой, перестал говорить складно? — спросила Mадежда. — Прочти-ка нам стихотворение!

— «Люблю грозу в «начале мая, — начал 77-48А, — когда весенний первый гром…» Это был личный подарок Фревиля, — так сказать, номер сверх программы, добавка к обязательному ассортименту.

— А теперь назови нам, все-таки, имена известных ученых!

— Фревиль, — сказал робот и запнулся. Других он не знал. Это была старая шутка Фревиля, которую он закладывал во все свои модели. После паузы робот добавил: — Юрков. Надя.

Мы хохотали. Потом поставили крышку приборной секции на место. Пломбу замазали, — будто так и было.

Сойдет.

Я предложил еще раз попытаться спросить у робота о вчерашнем, но Надя категорически воспротивилась этому.

— Такой хороший вечер! — убеждала она меня. — Наконец-то все наладилось. Потерпи до завтра, ну сделай это для меня!

Пришлось согласиться.

Мы отослали 77-48А в его отсек и — на всякий случай, помня о вчерашней ночи, — опустили снова бетонную аварийную ширму. Так было спокойнее.

5. Рассказывает Фревиль

Несчастья преследовали меня; а я был измучен бессонной ночью; к тому же, промаявшись в постели до четырех утра, я принял, наконец, снотворное и тем только сделал себе хуже. К пяти я уснул; а в семь будильник поднял меня, и я отправился на работу, безуспешно пытаясь справиться с действием снотворного. Ощущения мои были таковы, словно я — мои руки, ноги, глаза, мой язык, наконец, — не что иное, как части очень замедленно действующего (с колоссальной постоянной времени) механизма, которым я пытаюсь управлять с плохо отлаженного пульта в тесной и темной (ни приборов, ни кнопок не видно) комнате, расположенной, пожалуй, у меня в голове.

Позвонила секретарша Высокого Начальства; я сначала не узнал ее голос, а узнав, наконец, — переусердствовал, заглаживая неловкость; это большая постоянная времени дала такое перерегулирование.

Она принялась кокетничать (в рабочее время)… Кажется, она подумала, будто я решил за ней поухаживать!

Попутно она сообщала мне информацию, по поводу которой, собственно, звонила.

Новость номер один — улетел Берто. Напоминание о нем было для меня болезненным… Прежде всего, конечно, из-за Клер. А кроме того, я обнаружил, что все же надеялся, не передумает ли он, не останется ли?

Улетел…

Новость номер два — со мной желает поговорить Высокое Начальство.

— Соединяю! — пропела секретарша, и я услышал голос Высокого Начальства, которое с утра решило упрекнуть меня в том, что я до сих пор не уехал на ферму. Не могу сказать, будто я изменил свое твердое, как камень, решение отказаться наотрез; но именно тогда, когда следовало сказать «нет», я вдруг — признаюсь — сплоховал, стал мямлить нечто совсем неподходящее, то ли слов не подобрал нужных, то ли еще что-то, не знаю.

В общем, я уже успокаивал себя (в следующий раз откажусь любой ценой!), но потом расхрабрился и спросил, почему на меня именно пал выбор Высокого Начальства. Ответ удивил меня: Высокое Начальство аргументировало свое решение тем, что обитатели Тальменуса хотят послушать именно Фревиля — в их заявке стоит моя фамилия. Откуда такой интерес к моей персоне?

Итак, я не отказался… Настроение было испорчено окончательно. Но следующее известие — а оно-то и оказалось причиной звонка Высокого Начальства — превзошло все мои дурные ожидания.

Я тут же выбежал — именно не пошел, а побежал — убедиться во всем собственными глазами.

В кресле у стола Высокого Начальства сидел незнакомый мне человек с листом бумаги в руке. Едва поздоровавшись, я выхватил у него этот листок. «В соответствии с письмом Вашего Отдела, направляем к Вам на работу Ж. Сови…» и так далее вот что было напечатано на бумаге.

Высокое Начальство попросило приезжего подождать, и мы вышли в приемную.

— Я не посылал никакого письма! — стал я оправдываться. Но это не убедило Высокое Начальство.

— Надеюсь, вам известно, что приглашения на работу могу подписывать только я?

Однако я в самом деле не приглашал никакого Сови!

Да и в любом случае я не стал бы делать это сам, я слишком уважаю порядок в делах.

— Фревиль, вы должны выяснить, что это за история. И что бы там ни оказалось, Фревиль, вы — извините за резкость влипли. Сови был у меня в свое время на преддипломной практике. Я заведовал тогда лабораторией, как вы сейчас. Из этого вы можете заключить, что я знаю Сови, его уровень и его возможности. Позвольте известить вас: вы влипли.

Я глазом не успел моргнуть, как Высокого Начальства уже не было рядом со мной, я стоял посреди приемной… Секретарша сочувственно смотрела на меня.

Тут подошел этот самый Сови, следовало что-то сказать ему, и я, нарушая правила гостеприимства, выпалил:

— Так вы, значит, получили от нас письмо?

Он кивнул.

— На бланке?..

Он еще раз кивнул. Видимо, не из самых разговорчивых.

Я отправил его устраиваться в гостиницу — с глаз долой.

В коридоре меня догнала секретарша и сообщила, что несколько дней назад Арман взял у нее чистый бланк Отдела. Она, видите ли, решила, будто бланк нужен мне, а для меня… И так далее.

Часа полтора я совещался с Арманом и Клер. Арман с невинным лицом оправдывался тем, что если бы он не поспешил с приглашением Сови, то у нас отобрали бы ставку. Лучшая защита — это, разумеется, нападение; Арман, таким образом, не только оправдывался, но и упрекал меня за медлительность (а я и вправду не знал никого, кто мог бы прийти к нам на место, освободившееся с отъездом Берто) и, помимо всего прочего, предлагал воздать себе — хвалу за расторопность; по оценке Клер я понял, что Арман в этой истории выглядит даже мучеником — он, видите ли, поставил себя под удар, дабы помочь лаборатории и, разумеется, мне лично.

Хороша услуга!

Не называя первоисточника, я сообщил им, что у меня имеются не слишком лестные отзывы об умственных способностях Сови. Арман принялся возражать. Сови, оказывается, старый его приятель…

С ощущением полнейшей безнадежности я уныло распекал Армана, он поставил меня и лабораторию в труднейшее положение перед Высоким Начальством.

Мало того, что нас покинул Берто, — взамен явился Сови!

И еще эта история с письмом!

Затем меня навестил Сови. Длиннейшая беседа с ним… И в итоге — такое чувство, что мне осталось только покончить с собой, выбросившись за колпак Отдела, других выходов из положения я не видел.

Высокое Начальство было право — да, оно знало Сови!

Но, поскольку Сови прилетел по нашему приглашению, что я мог поделать? После романтичного умницы Берто общаться с этим типом, который займет его место, было мучительно… Битый час я объяснял Сови элементарные вопросы нашей тематики — и, я убежден, бесполезно.

Неразговорчивость оказалась единственным его достоинством.

Пока он молчал, у вас создавалась иллюзия взаимопонимания, и это рождало надежду. Но затем вы обнаруживали, что надо начинать все сначала…

Если бы я хотел набрать к себе в лабораторию пешек, рядовых исполнителей — а ведь именно это, бывает, делают те, кто боится, как бы их не обогнали собственные же подчиненные, Сови стал бы, разумеется, находкой.

Арман по сравнению с ним — гений. После разговора с Сови у вас развивалась мания величия: вам начинало казаться, что весь мир, кроме вас, непроходимо туп и не может взять в толк даже самую простую вашу мыслишку…

Обедал я — что было естественным продолжением этого дня с секретаршей Высокого Начальства.

Она позвонила мне и воскликнула:

— Ах, вы еще у себя! Я совсем не была уверена, что застану вас. Я думала, вы уже ушли обедать…

Что мне оставалось? Я пригласил ее. Клер я ни разу не пригласил пообедать со мной! Ну, и ладно. Я улетел на несколько дней к Юркову — а она тут же поехала неизвестно куда с Берто и Арманом…

За обедом я разговорился. Слишком хотелось поделиться с кемто свалившимися с резных сторон неприятностями — и я вдруг стал распространяться о них малознакомой женщине. И вот тут мне впервые за этот день повезло. Да как! Женщина всегда женщина, и если даже вас не волнуют ее глаза или ее волосы, вы можете быть уверены в том, что душа-то у нее не менее прекрасна, нежели у первой телезвезды сезона. Я встретил доброту и отзывчивость и ухватился за них, как утопающий за соломинку.

Я успокоился.

Она уверила меня — не логикой, а глазами, интонацией, прикосновением пальцев к моей руке, — что лаборатория еще выправится и все будет хорошо.

Я поверил ей.

Даже относительно Сови она меня успокоила. Утверждала, будто ситуация не совсем безнадежная. Я стал допытываться что она хочет этим сказать? Или ей известны способы, которыми можно избавиться от приглашенного сотрудника?

— Пожалуй, — только и ответила она.

Я продолжал настаивать.

— Нет, — сказала она тогда, — это я так. Я ничего не знаю.

И замкнулась.

А когда заговорила снова — ее тон удивил меня:

— Я видела вас вчера не одного… Кажется, это была Клер?

Мгновенно я покраснел, будто мальчишка!

— Мне кажется, — продолжала она, — вы сделали не слишком удачный выбор…

Я был вынужден попросить ее переменить тему. Она сверкнула глазами и выскочила из-за стола.

Как я только что упоминал, женщина — всегда женщина…

Неожиданно она вернулась, встала передо мной и, глядя на меня сверху вниз, резко произнесла:

— Вы интересовались, как убрать сотрудника… Вот и спросите у своей Клер, пусть-ка она вам порасскажет, куда они ездили…

И — исчезла.

«Куда они ездили»!

Да, почему столько таинственности вокруг этой поездки?

А может быть…

Действительно, куда? И зачем?

Еще не допив чая, я твердо решил, что завтра же отправлюсь на ферму. В самом деле, отчего в этом Тальменусе такой интерес ко мне? Почему именно я им нужен? Да откуда там, в конце концов, слышали обо мне?

Едва ли это можно объяснить одним только растущим интересом к науке, про который заладили в последнее время все газетчики.

Прежде я считал, будто Тальменус путает мои планы.

Теперь я понял, что мне совершенно необходимо туда поехать.

Какое им там дело до Фревиля? Странно.

Да и не в этом суть, в конце концов. Я должен ехать на любую ферму, я должен объехать все фермы на этом шарике, но найти следы моих сотрудников. Куда же они все-таки ездили? На какой стороне искать то сельское строение, у которого они сфотографировались?

Из лаборатории я позвонил Высокому Начальству (секретарша соединила меня с ним, не сказав ни слова) и объявил, что завтра еду в Тальменус.

— Фревиль, я очень доволен вами! — ответило пораженное Начальство. — А мне уж начинало казаться, будто вы не хотите ехать. Рад, что ошибся.

Я промолчал.

— А знаете, Фревиль, — расчувствовалось вдруг Высокое Начальство, — возьмите-ка с собой Клер! Нужно ценить интерес к нашей работе. Да, поезжайте вдвоем! Так будет основательнее. Вы прочтете общую лекцию, а она — по своей тематике.

Мыслимо ли прогнозировать идеи, которые могут прийти в голову Начальству?

Я был и обрадован, и смущен.

6. Рассказывает Юрков

— А, дьявол!

Но что теперь можно было поделать?

— Черти бы тебя взяли!

Пустые слова.

— Да как тебя угораздило?

Никто не мог ответить…

Дымок легкой струйкой еще поднимался из его груди. Он возникал под крышкой приборной секции и слабо вытекал наружу, издавая приторный запах сгоревших бесценных деталей. Растерянный, я стоял над роботом и кричал, словно он мог еще услышать меня.

Я пришел глянуть, как он тут провел ночь, — и нашел только металлическую оболочку со сгоревшим дотла нутром. Что теперь было толку в его сверкающей хромом и эмалью франтовской отделке?

Прибежала Надежда.

— Ты чего это тут раскричался?

И увидела 77-48А.

— Кто это сделал, Юрков? Кто это сделал?

— Не знаю. Может, никто.

— Как это — никто?

— Ну, может, он сам.

Она опустилась перед ним на колени.

— Что ты наделал, Юрков!

В глазах у нее были слезы.

— Не понимаю, — сказал я.

— Зачем это было тебе нужно? Ну, скажи, зачем?

Она расплакалась. Я хотел успокоить ее, но она меня оттолкнула.

— Дорегулировался! — выкрикнула она. И снова заплакала.

Дымок все еще потихоньку выходил из груди 7748А, — словно душа робота покидала его стальное тело.

— Кто мог предполагать, что этим кончится. Я не знал. Ты знала?

— Я говорила тебе — не трогай! Не трогай! Разве ты послушаешь…

— Ответь, пожалуйста, на мой вопрос. Ты знала, что так получится?

— Я говорила тебе — не трогай! Я чувствовала, что добра от этого не будет.

— Ты знала или ты чувствовала?

Я был зол, как не знаю кто. Мало того, что сгорел 77-48А.

— Я чувствовала, чувствовала, не надо его трогать! Не надо было его регулировать, я тебе это твердила!

— Знаешь, уж коли на то пошло, — я говорил зло и жестко, — я должен тебе сказать, что ты ведешь себя крайне непоследовательно. Ты все время боялась его. Отчего же ты теперь плачешь?

Она залилась слезами.

— Надежда, я считал тебя умной женщиной!

— Юрков, это все из-за тебя, это ты сделал! Зачем ты его вчера раскрутил?..

Словом, некрасивая была сцена. Расстроенные, мы разругались…

Но надо было работать. Мы вызвали наших старичков, и они оттащили то, что осталось от 77-48А, в темный подвал, где были свалены разные ненужные ящики, балки, обломки и прочая всякая всячина. Затем мы распечатали второй контейнер.

— Смотри, Надюша, — сказал я примирительно, — этого зовут 53-67А.

Но она не разговаривала со мной. Я вскипел, бросил ей через стол документацию на робота и ушел к себе.

Когда я вернулся, 53-67А уже разгуливал вокруг витализера.

Он был, разумеется, точно такой, как 77-48А.

И держался так же. Я немного поспрашивал его — скорее, просто для формы. Он отвечал безукоризненно.

Я дал указание Надежде (теперь у нас были строго официальные отношения) отправить его в рабочий отсек.

Пусть приступает к делу вместе с другими роботами.

Затем я ушел, оставаться рядом с Надеждой мне было невыносимо. А когда заглянул проверить, как идут дела, — застал ее снова у витализера Джиффи.

— И этот в обмороке, — объяснила Надежда, не глядя мне в глаза.

Два старых наших робота внесли 53-67А и положили его у витализера. Я наклонился над ним и увидел: выбило предохранители Барренса.

Что ж, мы оживили его. А затем — затем я, не говоря ни слова, закоротил предохранители. Надежда тоже ничего не сказала. А ей, наверняка, очень хотелось сказать что-нибудь. Смолчала.

Я отправился на совещание.

У меня горел план — почему я и рискнул снова закоротить барренсовские предохранители. Не какой-то там второстепенный график ввода автоматов, а теперь уже основной план. Станция не выдавала обязательную программу.

Приборы исправно собирали всю нужную информацию, а обсчитать ее было некому. Старые-то наши роботы не могли решать новые задачи.

Бросить все, сесть за тривиальную вычислительную машину, которых на Станции хватало, и самим — вместо роботов — приняться за черную работу?..

Итак, ежедневное совещание. Разумеется, мне влетело за срыв графика. Объективные причины? Они, как вы сами понимаете, никого не интересовали. Мне поставили в пример тех, кто борется за первые места по досрочному выполнению расчетов.

О, хоть бы одного исправного робота серии «А»!

Но где его возьмешь? Звонить Фревилю? Да, я хотел так сделать. Раньше. А теперь, когда я сжег новенький его автомат, это желание у меня пропало.

Мне поставили на вид. Я произнес все приличествующие ситуации обещания. Только после этого мне позволили отключить связь. Я вздохнул и отправился посмотреть, как ведет себя 53-67А, на которого я готов был теперь молиться, лишь бы он работал.

Картина, увиденная мною, превзошла все мои опасения. Лязгая суставами, робот гонялся по комнате за Надей. Еще секунда — ему удалось схватить ее за рукав. Надя, испуганная, с мокрым лбом, вырывалась, но робот держал намертво.

— Не лает, не кусает, в отсек не пускает, — энергично спрашивал робот. Другой рукой он прижимал ее к стене.

— Замок!

— Не то. Не то. Не то.

— Пломба, — сквозь зубы ответила Надя.

— Молодец, правильно, — похвалил робот и выпустил ее.

Надя вытерла лоб.

— Стоять тихо! — приказал я роботу. Спросил у Нади: — Он что, уже?

Она не ответила.

И этот спятил… Я схватился за дезассамблятор. Робот был опасен. Но я не любил эту процедуру, есть в ней что-то такое… И я решил — черт с ним. Подождем. И попросту отослал его в дальний отсек.

— Успокойся, — сказал я Наде.

Она только зло глянула на меня. А я, естественно, снова завелся.

— Вот что, — сказал я. — Не хочешь разговаривать — не надо. — Я уже не мог остановиться. — Но график выдерживать придется. И ты будешь выполнять свои обязанности. Если автоматы не тянут эти задачи — сама сиди и решай их. Ясно? Вопросы будут?

Она помолчала, помолчала, потом поправила волосы, сняла рабочий халат и — ушла.

Я остался один. Дурак дураком.

А как же план?

Надежда прогнозу не поддавалась (в отличие от космической погоды). Нельзя было сказать, сколько времени продлится у нее плохое настроение. И до тех пор, пока оно не изменится, работа останется на прежнем месте — только это вы и могли прогнозировать.

Что же касается автоматов… Один лежал еще в контейнере, но браться за него у меня как-то, откровенно говоря, не было желания.

Другой, веселый массовик-затейник, развлекался, по-видимому, задавая сам себе загадки в дальнем отсеке. И еще один валялся среди всякого хлама в подвале.

Я пошел туда, где старательно продолжали трудиться наши старые роботы, и разыскал в небогатой выдаче этого черного дня ленты, принадлежащие 53-67А.

До того, как выбило предохранители, он мало что успел посчитать, Но обучение подвигалось нормально.

А потом он вдруг перешел на двоичную систему. Единицы, нули — и все, чистая лента. Это сработали предохранители, иначе говоря, — аппаратная защита: переполнение оперативной памяти.

Предохранители Барренса служили для защиты автоматов в случае решения задач, к которым автоматы не были приспособлены.

Но те задачи, которые должна решать Станция, — они ведь как специально для этой модели составлены!

Тогда — в чем дело?

Я посмотрел его последнюю выдачу. Все тот же характерный сбой. Сначала все хорошо, а потом — внезапный переход с восьмеричной системы на двоичную, длинные столбцы единиц и нулей, но с закороченными предохранителями ему удалось продвинуться чуть дальше: ни с того ни с сего подряд несколько уравнений регрессии, и тут уж, по-видимому, переполнение достигало опасного уровня — автомат выходил из строя и давал сплошные колонки нулей. Тогда ему оставалось только бегать за Надеждой и задавать ей загадки…

Рехнулся, да и все.

Я спустился в подвал, долго бродил с фонарем по мрачным холодным туннелям. Там не мудрено и заблудиться. Кругом была набросана всякая рухлядь, пару раз я растянулся на бетонном полу.

Кое-как добравшись через завалы разного мусора, я разыскал, наконец, то, что осталось от 77-48А. Он жутковато поблескивал в свете фонаря.

Мне нужна была его лента.

Но я не нашел ничего, кроме пепла. Все сгорело, что могло гореть. Я посидел возле него в подвале, пристроившись на каком-то фанерном ящике. Да, этот веселый парень, этот рифмоплет… Он ничего уже не мог рассказать мне. И лента его сгорела. Это было очень важно — его лента. Все же я видел где-то такую задачу, эти уравнения… Или мне казалось, что видел? Нет, точно, все это было мне откуда-то знакомо… Может, он стал решать дальше, и ему удалось чуть продвинуться?

И, может, увидев его ленту, я понял бы, что это за роковая задача? Возможно. Но ленты нет.

Из-за чего же он мог сгореть? Чудеса!

Заслышав какие-то шорохи, я погасил фонарь и стал ждать. Чем черт не шутит на маленьких станциях. Был же случай, когда чья-то база — канадская, кажется, — использовалась контрабандистами, а научники и не подозревали, что они не одни… Но было тихо.

Я вернулся к себе. Надежда не появлялась. Пойти к ней?

Нет, решил я, не пойду.

Пусто у меня было в комнате, а на душе — грустно.

Что ж! Я постелил себе, лег, приглушил свет. Но вспомнил о книге. Я достал ее, погладил ласково, начал читать и на время забыл обо всем:

«…Лапутяне постоянно находятся в такой тревоге, что не могут ни спать спокойно в своих кроватях, ни наслаждаться обыкновенными удовольствиями и радостями жизни. Когда лапутянин встречается утром с знакомым, то его первым вопросом бывает: как поживает Солнце, какой вид имело оно при заходе и восходе и есть ли надежда избежать столкновения с приближающейся кометой? Такие разговоры они способны вести с тем же увлечением, с каким дети слушают страшные рассказы о духах и привидениях: жадно им внимая, они от страха не решаются ложиться спать.

Женщины острова отличаются гораздо более живым темпераментом; они презирают своих мужей и проявляют необыкновенную нежность к чужеземцам, каковые тут всегда находятся в порядочном количестве, прибывая с континента ко двору по поручению общин и городов или по собственным делам; но островитяне смотрят на них свысока, потому что они лишены созерцательных способностей. Среди, них-то местные дамы и выбирают себе поклонников; неприятно только, что они действуют слишком бесцеремонно и откровенно: муж всегда настолько увлечен умозрениями, что жена его и любовник могут на его глазах дать полную волю своим чувствам, лишь бы только у супруга под рукой были бумага и математические инструменты и возле него не стоял хлопальщик.

Жены и дочери лапутян жалуются на свою уединенную жизнь на острове, хотя, по-моему, это приятнейший уголок в мире; несмотря на то, что они живут здесь в полном довольстве и роскоши и пользуются свободой делать все, что им вздумается, островитянки все же жаждут увидеть свет и насладиться столичными удовольствиями, но они могут спускаться на зе/ллю только с особого каждый раз разрешения короля; а получить его бывает не легко, потому что высокопоставленные лица на основании долгого опыта убедились, как трудно бывает заставить своих жен возвратиться с континента на остров.

Мне рассказывали, что одна знатная придворная дама — мать нескольких детей, жена первого министра, самого богатого человека в королевстве, очень приятного по наружности, весьма нежно любящего ее и живущего в самом роскошном дворце на острове, — сказавшись больной, спустилась в Лагадо и скрывалась там в течение нескольких месяцев, пока король не отдал приказ разыскать ее во что бы то ни стало; и вот знатную леди нашли в грязном кабаке, всю в лохмотьях, заложившую свои платья для содержания старого безобразного лакея, который ежедневно колотил ее и с которым она была разлучена, вопреки ее желанию. И хоть муж принял ее как нельзя ласково, не сделав ей ни малейшего упрека, она вскоре после этого ухитрилась снова улизнуть на континент к тому же поклоннику, захватив с собой все драгоценности, и с тех пор о ней нет ни слуху.

Читатель может подумать, что это скорее анекдот в духе европейских или английских нравов, чем истинное происшествие из жизни столь отдаленной страны. Но пусть он благоволит принять во внимание, что женские причуды не ограничены ни климатом, ни национальностью и что они гораздо однообразнее, чем то кажется с первого взгляда».

7. Рассказывает Фревиль

Он протянул мне руку и сказал:

— Зовите меня Михаилом.

Никогда бы не подумал, что это директор; а впрочем, у меня не было знакомых руководителей ферм, тем более — ферм, принадлежащих международным организациям.

Его заместителя звали Людвиг. Увидев Клер, он гром* ко спросил:

— А это кто? Супруга?

Клер была смущена, я — что и говорить…

Я дал необходимые разъяснения.

— Вот как! — воскликнул Людвиг.

Михаил пришел нам на помощь. Когда он улыбался, его цветущее лицо становилось таким милым, добрым, приветливым, что он напоминал ребенка, шалуна-вундеркинда.

Людвиг заставил меня разволноваться своим вопросом относительно Клер, и я проглотил, не запивая, одну из таблеток, которые захватил с собой. И всю дорогу до главной усадьбы таблетка стояла у меня в горле.

Наше пребывание в Тальменусе началось, разумеется, с обильного обеда — впрочем, меня предупреждали, что на фермах так всегда делается. Не могу сказать, будто обычай неприятный; я, вообще, люблю вкусно поесть; а при одном взгляде на этот стол слюнки текли. Едва мы сели, принесли вареники, и сразу видно было — из натурального теста; а когда я раскусил первый благоухающий, исходящий сладким паром комочек, я обнаружил, что и творог натуральный, в этом не было никакого сомнения! Я забыл о целях своего приезда — и об официальной цели, и о своей тайной; окунал натуральные вареники в натуральную же сметану и поглощал их — в неимоверном количестве…

Но я хотел как можно скорее приступить к осмотру фермы.

Михаил посулил мне экскурсию, и я попросил его не откладывать выполнение этого обещания.

Что бы нам ни принесли еще — все равно я уже ничего не смог бы съесть. Ни крошки.

С трудом мы выбрались из-за стола.

Экскурсия меня разочаровала… Нет, ферма была, конечно, примечательной, и директор как глава этой организации заслуживал всяческих похвал, но… Короче говоря, я замучил Клер и Михаила, таская их из конца в конец хозяйства, по самым дальним уголкам; я все искал то сельское строение, на фоне которого — я отчетливо помнил снимок, виденный мною в альбоме у Армана, — сфотографировались мои сотрудники. Иногда попадалось нечто подобное, бывало, сходство казалось бесспорным; но тут я обнаруживал, что или облицовка не совсем такая, как на снимке, либо фасад так расположен по отношению к терминатору, что Клер, Арман и Берто ни в коем случае не имели бы необходимости щуриться от света.

Я приехал напрасно!

Расстроенный, я кое-как прочел свою лекцию. Читал я по бумажке. Знаю, что это плохо, но мое состояние можно понять. Я захватил с собой черновик доклада для Всемирного конгресса по роботехнике и через силу прочел его собравшимся.

Зато Клер — о, Клер блистала! С горящими глазами она ораторствовала час, потом другой, отвечала на вопросы, без конца рисовала на доске свои любимые схемы, вымазалась в мелу со лба и до колен и ушла с клубной сцены, провожаемая бурными аплодисментами. Когда она говорит о своей работе — можно заслушаться. Работа стала ее стихией. Я хотел бы когда-нибудь специально написать о Клер как об ученом. Но это надо сделать профессионально. Чтобы еще посильнее получилось, чем о Станции.

После наших лекций трапеза была продолжена. Людвиг заметил, что настроение у меня отнюдь не приподнятое, по-своему истолковал это и принялся развлекать меня анекдотами на вечную тему — о том, как хозяин уехал в командировку, а робот остался дома. Потом Людвиг переключился на Клер. Она тоже сидела грустная — но по несколько другой причине. Это были дни, когда она в очередной раз изнуряла свой организм диетой, чтобы ценой невыносимых страданий заставить себя похудеть на полкилограмма. Единственный проглоченный вареник стоил ей длительного раскаяния; теперь она тоскливо оглядывала стол с дразнящими ее самыми разными яствами; страсти бушевали в ней, и стойкости женщины с прекрасной фигурой едва ли не пришел конец перед столькими искушениями… Людвиг рассказывал Клер на эльзасском диалекте старый анекдот о роботе, который отправился в баню.

Путешествие на ферму едва ли можно было считать удавшимся, а мысль о том, что я должен объехать все моря и горы в поисках нужного мне строения сельского типа, больше не казалась гениальной. Даже если бы я нашел время на сомнительного рода туризм по аграрным районам, это для меня не по силам: я не могу съесть сколько угодно, в этой сфере деятельности мои природные задатки и приобретенный в Отделе навык весьма ограничены.

Что же делать?

Я принялся выстраивать цепочку событий последних дней.

Итак, что было сначала? Вначале Земля была бесформенна, пустынна и погружена в вечный мрак. Всюду простирались только воды, а над ними носился дух божий.

И сказал бог: да будет свет! Увидев, что свет хорош…

Кажется, я устал! Так что же сначала было? Вначале была телеграмма от Армана. Нет, стоп! Телеграмму Арман отправил после того, как Берто подал заявление об уходе, а еще раньше они втроем ездили куда-то на пикник… Итак, сперва они куда-то ездили. Но начнем с еще более раннего времени.

Вначале лаборатория была спокойна, все ставки заполнены и работа шла идеально по графику, утвержденному Высоким Начальством.

И сказал я: да поеду я к Юркову, раз предоставляется такая возможность.

И уехал. В то же время (я сам видел фотографию, да и жена Армана проговорилась, что именно в последнее мое отсутствие) Клер, Арман и Берто исчезают на несколько дней из Отдела (об этом я знал и от секретарши). Кто был четвертым, — а ведь должен же существовать человек, который их фотографировал, неизвестно. А впрочем, это могла быть и автоматическая съемка, тогда вопрос о четвертом отпадает. Берто по возвращении с пикника в Отдел подает заявление об уходе. Примерно в тот же период, когда произошла поездка, Арман представляет список на семь публикаций, — затем забирает его, вычеркивает неизвестно какую седьмую публикацию и дает новый список — на шесть работ; часть этих событий, возможно, произошла до поездки, а часть — после. Кажется, все, не считая неясных намеков секретарши Высокого Начальства… Да, еще этот странный вызов сюда, в Тальменус, на лекцию — с какой стати моя персона заинтересовала обитателей фермы? И, наконец, последние события. Арман — без моего ведома — заполняет место Берто неким ничтожеством, своим приятелем. Остается только добавить, что Берто был не первым, кто вот так же внезапно уволился… И — никаких объяснений!

Так что же я должен делать? Мысли у меня были бесформенны, пустынны и погружены в вечный мрак.

И тут кто-то сказал: да будет свет!

То, что произошло, безусловно, сверх меры подчеркивает роль случайности. Но если рассматривать вопрос диалектически, станет ясна логика событий, за которыми, тут я согласен с рядом философов, стоит закономерность.

Стараясь поддерживать легкую светскую беседу с моим другом директором Михаилом и его заместителем Людвигом, Клер поступила вдруг в высшей степени опрометчиво: непостижимым образом умудрилась задать именно тот вопрос, с которым давно должен бы обратиться я сам, — если б я до такого простого вопроса додумался.

— Послушайте, Мишель, — сказала она моему другу, — отчего вам пришла в голову идея пригласить Фревиля?

— А почему нет? — удивился директор. — Разве плохая идея?

— Я не сказала, что идея никуда не годится. Но любопытно, откуда здесь такой интерес к роботехнике.

— Ну, это просто. Думаете, мы тут стоим в стороне от прогресса? Да мы начали, в порядке эксперимента, арендовать роботов для наших филиалов!

Тут Людвиг принялся рассказывать невероятно длинную притчу о роботе, собаке, корове и тракторе. Я уже потерял, было интерес к разговору — едва ли он мог дать мне что-либо, как вдруг Михаил остановил заместителя и сказал:

— Да, вот еще что! Если уж вам это так интересно, Лера, я вам скажу, откуда я про вашего Фревиля услыхал. Поверьте, Лерочка, даже газету прочесть времени не остается. Так что в первый раз я про Фревиля услышал на одной нашей дальней усадьбе. Люди рассказывали. И как раз план культмероприятий надо утверждать.

Заседаем, повестка дня длинная, чуть не до Земли. Я говорю: а давайте возьмем да и пригласим этого самого Фревиля. Ну, посоветовались с товарищами и доукомплектовали Фревилем план работы…

Здесь опять вступил Людвиг. Я покинул их, предоставив им без меня добираться до финала притчи о роботе, собаке, корове и тракторе. Я быстро дошел до конторы и отправил в Отдел телеграмму о том, что задержусь на некоторое время.

В конце дня Людвиг отвел меня в сторону и деликатно осведомился, как разместить нас на ночь. А мне говорили, что я встречусь с такой строгостью нравов, какая мне и не снилась!

Увидев, что я смутился, он принес мне свои извинения.

— Я хотел как лучше, — сказал он; я и без того верил в его искренность.

Он поселил нас в соседних комнатах.

Пожелав Клер доброй ночи, я еще потоптался на пороге ее комнаты, уходить мне так не хотелось, а она меня и не прогоняла; но я не нашел ничего лучшего, нежели спросить ее мнение о Сови.

— Я поняла, что интеллектуальный потенциал распределен среди людей неравномерно, — резко ответила Клер.

Остаток вечера я провел в своей постели за чтением очерка:

«И вот, наконец, я начинаю кое-что понимать. Во-первых, Станция — это звено в общей системе, и притом очень важное. Во-вторых, главный на всей Станции — Юрков. По внутренней связи на протяжении всего рабочего дня то и дело требовали Юркова, прибегали какие-то ребята и даже одна девушка, отводили Юркова в сторону и что-то ему говорили. Люди, которые сидели у приборных досок, ежеминутно задавали Юркову какие-то вопросы, и он им что-то разъяснял, но то, о чем шел разговор, мне лично казалось темным лесом.

Пульт управления представлял собой очень длинный ряд столов со щитками, с массой различных лампочек, кнопок, каких-то приборов, а сзади громоздились ряды железных ящиков, тоже с какимито ручками, реле, хитрыми системами. Главный конструктор этих ящиков — та самая девушка, которая приходила к Юркову. Зовут ее поземному просто — Надежда.

Здесь делается Большая Наука. И мне было даже глупо делать вид, что я хоть что-то понимаю во всей этой механике, а десяток ребят и одна девушка, которые все были моложе меня, а с ними еще и роботы, чувствовали тут себя как дома. С большим трудом они спускались с прекрасных облаков науки на грешную землю и показывали мне, как немому, чуть ли не на пальцах. Я был словно пришелец из другого мира. И все мои жалкие попытки, прыжки, желание не то чтобы подняться к их уровню, но хотя бы на секунду приблизиться, ничем не кончились, несмотря на то, что когда-то в аттестате зрелости мне поставили «5» по математическому анализу.

Но, во всяком случае, в одном я разобрался: в середине пульта стояло нечто похожее на телевизор среднего размера, и в середине экрана двигались белые пятна…»

8. Рассказывает Юрков

Я слонялся по Станции. Избегал встреч с Надей и потому слонялся по дальним отсекам. Работа стояла, а я занимался тем, что бродил из туннеля в туннель. Без цели. Ну, разумеется, утешал себя, — давно пора осмотреть заброшенные отсеки и решить, как быть с ними.

Занятие для бездельников. А план, между прочим, горел в это самое время.

Так и забрел в подвал. Может, меня поневоле тянуло к 77-48А?

Пожалуй, я все время и шел к нему. Не то чтобы я растерялся, когда вышел в этот холодный туннель, где сидел вчера с фонарем, пристроившись на фанерном ящике. Но и не понял сначала, зачем я сюда свернул. Просто сказал себе: ну, вот я и здесь. И поднял повыше яркую лампу, которую нес в руке, чтобы глянуть лишний раз на то, что оставалось от 77-48А.

Удивившись, я проверил себя. Нет, я не ошибся. И та же рухлядь — ящики и обломки бетона.

Поднял лампу еще выше. Всмотрелся. Рука, в которой я держал лампу, начала уставать. Я влез на бетонную глыбу, возвышавшуюся над прочим хламом.

Ничего нового я не увидел.

Тогда я поднес лампу к стене и осветил номер туннеля. Я не мог ошибиться. Это был именно тот туннель, где я сидел вчера. Но робота не было.

Исчезновение полутонны стали на маленькой лунной станции, изолированной от всего мира защитным колпаком, непроницаемым даже для космических лучей (почти), когда на Станции только два человека и больше — вы точно знаете — никого, — это могло озадачить, не правда ли?

Случались, конечно, проникновения на базы в роботной оболочке, а уж угон роботов кое-где был одно время чуть ли не обычным явлением (фревилевских некоторые потребители до сих пор не брали, потому что он не считал нужным ставить на них противоугонные приспособления)…

Бегом я добрался до лифта и поднялся в рабочий отсек.

Картина, которую я увидел там, умилила бы, растрогала бы меня и стала бы для меня укором — не будь я так взбудоражен. Надя — разумеется, с лицом великомученицы — сидела за старенькой машиной, давно списанной, но еще работавшей иногда, если у нее (у машины, то есть) бывало настроение. Надежда трудилась, — считала наши задачки, предназначенные для фревилевских автоматов серии «А».

Выполняла мое указание. Спасала план.

— Автоматы подводят, — нашелся я, — но люди никогда.

Она не повернула головы. Старые роботы крутились возле нее, только мешая работать.

Я подошел поближе, шепотом:

— Надюха, ответь «да» либо «нет». Ты не перетаскивала 77-48А?

— Больно надо, — снизошла она до меня.

— И не приказывала это сделать?

— Еще чего!

— Но, может, ты знаешь, где он сейчас?

— Юрков!

— Что?

— Катись.

Я оглядел роботов.

— Выгони их отсюда! — распорядился я. — Какого черта они тут толкутся? Гони их в шею!

Закончив монолог, я почувствовал себя лучше. Не продолжить ли инспектирование Станции?

В дебри трубопроводов установки для регенерации воздуха могло завести только безделье. Здесь бывали одни автоматы, здесь их работа, а не наша. Но раз уж меня сюда занесло, я решил по крайней мере окинуть взглядом это несовершенное сооружение.

И увидел 77-48А.

Он неловко свисал надо мной, заброшенный верхней частью на антресоли, которые шли над установкой. Лежи он там поаккуратней — я не заметил бы его.

Я ухватился за швеллер, подтянулся, перевалил через барьер.

Да, это был он.

Вдоволь наудивлявшись, я вернулся в рабочий отсек.

Там все было по-прежнему, и я возмутился:

— Ты что же, не слышала? Ты не слышала, что я тебе сказал?

— Они не уходят.

— Это еще что за штучки? А ну, ребята, проваливайте!

Роботы засуетились.

— Спокойно, Юрков. Позволь, я уж сама как-нибудь справлюсь со своими делами.

— Мне эти номера не нравятся. Что значит — не уходят? Знаешь, в таком случае ты их вовсе отключи. На что они сейчас вообще нужны?

Я подкатил к ней рогатое чудище-дезассамблятор.

— Ладно, — сказала Надежда.

Я ждал, не уходил.

— Ладно, — сказала она. — Сейчас я их отстраню от работы.

Я опаздывал на совещание.

О, эта говорильня! Когда дошла очередь до меня, все в эфире, казалось, приутихли — ждали, что будет. Но я легко отделался на этот раз. У меня был заготовлен один ответ на все вопросы. Я так и сказал — приняты меры для выполнения плана, и план будет выполнен.

Что ж, мне удалось избежать выговора. Чем припугнули меня в прошлый раз? Я с трудом вспомнил: поставили на вид. В виду я имел все эти меры поощрения и наказания, вместе взятые! Лунная закалка приучала хладнокровно относиться к выговорам диспетчера, обдумывающего в своем уютном кабинете на Земле, как бы поучительнее обойтись с вами. Мне бы эти заботы. Нас выручали расстояния. В крайнем случае диспетчер мог залететь на орбитальную базу. Это уже было событием. До нас он не добирался. Выезды на периферию были столь сложным и героическим для работников аппарата науки, что могли быть связаны разве что с инспекторской поездкой кого-нибудь из координаторов. Тогда в свите оказывался, конечно, и наш региональный диспетчер. Но это такой редкий случай, что о нем не стоило и говорить.

Поучения я не слушал. Однажды только проснулся, когда вдруг выбило связь. На секунду на Станции пропала энергия. Даже меньше, на полсекунды. И сразу энергия появилась снова. Тут же и связь, понятно, восстановилась.

— Что это у вас? — немедленно заинтересовался диспетчер.

Пришлось объяснить — пропала энергия.

— Это я понял! Выясните, в чем дело, и доложите.

Но я сообразил, как надо сделать, и стал жаловаться на реактор, который давно следовало отремонтировать.

Останавливали же работу, когда чинили колпак! Почему бы сразу и реактор не привести в порядок? И при всем честном народе принялся стыдить диспетчера за то, что он не выполняет своих обещаний по доставке запасных частей к реактору.

— Вы что, с Луны свалились? — сказал диспетчер.

Я рассчитывал, что у него есть совесть, и, раз я его пристыдил, он теперь от меня отстанет. Но его еще хватило посоветовать мне обойтись подручными средствами. Он, видите ли, всегда так делал в аналогичных ситуациях. Но ведь в его время и реакторы были такие, что их удавалось ремонтировать кустарными способами!

Ну, ладно. Я и не рассчитывал на взаимопонимание.

Мне только надо было, чтобы он не привязывался ко мне по разным пустякам вроде обесточивания Станции на жалкие полсекунды.

Само по себе это весьма странно, но какое дело диспетчеру?

Когда я вернулся в рабочий отсек, Надежды там не оказалось.

Работа была брошена на середине очередной таблицы. Я прошелся по пустому отсеку, посмотрел задачу, сложил в стопку раскиданные бумаги.

Потом поискал Надежду в соседних отсеках. Ее там не было. Я двинулся к себе, посидел в своей комнате.

Решился.

Пошел к Надежде.

Постучал; никакого ответа. Позвал; то же самое.

Я подождал, подождал — и приоткрыл дверь ее комнаты.

Она была пуста.

Я отправился на поиски. Думал — она тоже бродит где-то здесь. Сейчас наткнусь на нее. Вернулся в рабочий отсек, обошел весь верхний уровень. Нигде ее не было.

Я вспомнил, что наказывал ей, когда видел в последний раз.

Побежал в отсек для роботов.

Они лежали рядом, три наших старых робота, и с ними четвертый, новичок 53-67А. Я наклонился, чтобы проверить, дезассамблировала ли их Надежда. Оказалось, она не сделала этого.

Роботы находились всего-навсего в состоянии временного отключения.

Нечто вроде спячки. Это они делали сами — отключали себя на время, когда бывали не нужны.

Я пригляделся — все они, хотя и отключились, поставили себя, между тем, на подзарядку энергией. Я отсоединил их от сети и продолжил поиски.

Нади не было.

День таинственных исчезновений? Когда это пришло мне в голову — я бросился в подвал.

Лампа закапризничала, и я взял фонарь. Добрался до регенерационной установки. Влез на антресоли.

Робот исчез.

Как и не было!

С фонарем в руке я принялся обшаривать захолустья наших подвалов. Я искал час, другой. Попал в туннели, номера которых мне ни о чем не говорили, и не был уверен, что выберусь оттуда.

Между стеной и корпусом теплообменника что-то блеснуло.

Фонарь давал очень слабый свет, а подходить ближе было неразумно: один лишний шаг — и я мог попасть в опасную зону реактора.

Осторожно, проверяя себя, подобрался к стене.

Между теплообменником и стеной было заклинено тело 77-48А.

Пристроив фонарь на торчащей из бетона арматуре, я принялся вытаскивать робота. Не получалось. Тогда, используя его руку как рычаг, я повис на ней.

Мы упали в опасную зону. Я быстро выскочил из нее; надеюсь, доза была невелика.

Итак, робота перепрятали.

Где одна находка — должна быть и другая.

Я вынес Надю — она лежала там же, между теплообменником и стеной, в полуметре от опасной зоны, — и пошел, держа ее на руках, по темным туннелям. Фонарь я оставил, он слишком громоздок. Лучше было идти в темноте.

Я не мог понять, дышит ли она. Останавливаться было нельзя, время — главное. Я прошел по туннелям, поднялся в1 наш ярус и положил Надежду на свою постель.

Вызвал врача. Слышимость по ближней связи была, к счастью, хорошая. Я объяснил ответившей мне женщине ситуацию и передал ей показания приборов, — пульс, давление и прочее. Если можно было назвать это пульсом.

И ждал диагноза.

— Электрошок, — сказал врач.

Я сделал все, что сказал мне доктор, поблагодарил и стал ждать.

Когда она открыла глаза, я обнаружил слезу у себя на щеке.

Удивился. Стер слезу.

Когда она попробовала улыбнуться мне, я обнаружил, что люблю ее. И улыбнулся ей.

Она шепнула:

— Закрой.

Я встал и закрыл дверь. Подумал и запер ее на задвижку. Это успокоило Надю.

— Поспишь?

— Нет.

Я не знал, что сделать для нее. Вспомнил про книгу.

— Я вчера без тебя читал, — сознался я. — Прости.

Потом устроился возле нее, нашел в книжке место поинтереснее:

«…Около сорока лет тому назад несколько жителей столицы поднялись на Лапуту — одни по делам, другие ради удовольствия, и после пятимесячного пребывания на острове возвратились домой с весьма поверхностными познаниями в математике, но в крайне легкомысленном настроении, приобретенном ими в этой воздушной области. По своем возвращении лица эти прониклись презрением ко всем нашим учреждениям и начали составлять проекты пересоздания науки, искусства, законов, языка и техники на новый лад. С этой целью они выхлопотали королевскую привилегию на учреждение Академии Прожектёров в Лагадо. Затея эта имела такой успех, что теперь в королевстве нет ни одного сколько-нибудь значительного города, в котором бы не возникла такая Академия. В этих заведениях профессора изобретают новые методы земледелия и архитектуры и новые орудия и инструменты для всякого рода ремесел и производства, с помощью которых, как они уверяют, один человек будет исполнять работу десятерых; в течение недели можно будет оздвигнуть дворец из такого прочного материала, что он простоит вечно, не требуя никакого ремонта; все земные плоды будут созревать во всякое время года, по желанию потребителей, причем эти плоды по размерам превзойдут в сто раз те, какие мы имеем теперь… Но не перечтешь всех их проектов осчастливить человечество. Жаль только, что ни один из этих проектов еще не разработан до конца, а между тем страна, в ожидании будущих благ, приведена в запустение, дома в развалинах, а население голодает и ходит в лохмотьях. Однако это не только не охлаждает рвения прожектёров, но еще пуще подогревает его, и их одинаково воодушевляют как надежда, так и отчаяние.

Что касается самого Мьюноди, то он, не будучи человеком предприимчивым, продолжает действовать по старинке, живет в домах, построенных его предками, и во всем следует их примеру, не заводя никаких новшеств».

Я захлопнул книгу. Надя лежала, закрыв глаза. Я не знал, спит она или нет.

— Как это было? — спросил я вполголоса.

Ресницы поднялись, она посмотрела на потолок.

— Вдруг погас свет… Энергия вдруг пропала… Дальше не помню. Может, изоляцию в машине пробило?

Я кивнул молча. Потом расскажу, где я нашел ее.

Она задремала.

Ну, ладно, думал я, изоляцию пробило. Бывает, в принципе. Но как Надя оказалась в подвале, вместе с останками от 77-48А?

Предположим, это дело рук рехнувшегося 53-67А.

Электрический удар, Надя падает, — новичок тащит ее в подвал, как испортившееся оборудование. (Все мы объясняем мир по своему образу и подобию. Роботов — мысленно очеловечиваем. Ну, и робот поступает соответственно, почему нет? Для него человек — только хитрый механизм}.

Пусть так. А что же остальные роботы, они куда смотрели в это время? Одно из двух — либо они рассуждали так же, как новичок, либо… Во втором случае — на Станции должен находиться кто-то еще, кроме Нади и меня.

Кто-то, изолировавший старых роботов, чтобы не помешали новичку. Например, этот кто-то мог дать им команду на временное отключение, а человека они послушают любого.

В таком случае, следовало ждать, какие шаги этот третий предпримет дальше…

Оружия Станции по разнарядке не полагалось.

Я подошел на цыпочках к пульту связи, поднял на ноги старых роботов. Попытался что-то узнать от них.

Бесполезно. Они ответили, что не помнят ничего.

Тогда я приказал им обшарить всю Станцию — искать живое.

Через полчаса они доложили: найдены четыре крысы… Чего вы хотите от простых роботов? Я велел им отключиться и лежать у себя в отсеке.

Я уже думал, что Надежда спит, когда она опять раскрыла синие губы.

— Непонятно, — сказала она, — откуда они все-таки брали эту задачку…

9. Рассказывает Фревиль

Утром Клер капитулировала; да и невозможно было устоять перед завтраком, которым радушно угощал нас Михаил. Это был такой стол!.. Клер принялась есть все подряд.

А я обратился к директору с ценным предложением.

— Я слышал, — начал я, — что наибольший интерес к роботехнике проявили обитатели одного из дальних отделений вашего хозяйства.

Клер перестала есть. Она смотрела на меня. Я же улыбался Михаилу, который кивал в ответ на мои слова, готовя между тем очередной бутерброд для Клер.

— Считаю, — продолжил я, — наш долг — задержаться здесь и посетить эту дальнюю усадьбу, чтобы прочесть там лекцию.

Людвиг тут же распорядился насчет транспорта. Клер опустила голову и отказалась от бутерброда, который ей настойчиво предлагал Михаил.

— Я не поеду, — заявила она. — Езжайте без меня.

И вообще, я считаю, мы не должны опаздывать в Отдел.

— Да вы ж меня просто выручите! — уговаривал Михаил. — Я вам всю жизнь буду благодарен. Они перестанут грызть меня за невнимание к периферии!

Мы уговорили Клер, заставили, вынудили — как она ни сопротивлялась. А сопротивлялась она долго. По-видимому, я был на правильном пути.

Наконец, мы выехали. Нас сопровождал Людвиг.

Но впереди было много препятствий. Прежде всего, они предстали передо мной в образе обеденного стола — наше пребывание в дальней усадьбе началось, разумеется, опять-таки с еды. Я несколько раз пытался прервать это священнодействие и уговаривал Людвига показать мне усадьбу; я аргументировал, я обижался, я настаивал; но все оказалось бесполезным. Тут с экскурсией ничего не выходило. Местные жители тоже меня не поддержали. Я не понимал, в чем дело; может, Клер убедила Людвига — под каким-нибудь невероятным предлогом, которые хорошо удаются женщинам, — что экскурсий уже достаточно?

Словом, я остался в меньшинстве. Я проиграл. Получалось, я напрасно затеял поездку на эту дальнюю усадьбу. Что с того, что я здесь, если я не могу отправиться на поиски загадочного строения сельского типа?

— Сидите! — сказала мне Клер, — Что за чрезмерный интерес к сельскому хозяйству? Или вы решили завести собственную ферму?

Шутка имела успех. Надо мной смеялись! Я замкнулся.

Людвиг наклонился ко мне и заговорил вполголоса:

— Видите ли, профессор, осмотр этой усадьбы мы в последнее время не включаем в официальную программу для гостей…

— Почему?

— Имеется специальное указание директора… И мне бы не хотелось его нарушать.

— Но в чем все-таки дело?

Людвиг придвинулся поближе.

— Тут имеется такой бар… Э, ничего особенного! Я хочу сказать — ничего плохого в нем нет, в самом баре. Но там появился один постоянный посетитель, который нам всю картину портит. Научный, кстати, работник! Нет, я ничего сказать не хочу, но… Директор уж прямо не знает, как быть. Пятно! Мы уж думали, может, перевести этот бар куда-нибудь под другой колпак.

— Что же, из-за какого-то завсегдатая?..

— Профессор, вы не знаете нашего директора! Михаил такой человек…

Потом была лекция. Обещания надо выполнять!

Я еще раз прочел черновик своего доклада для Всемирного конгресса.

Доклад заслужил аплодисменты, но что это было по сравнению с наградой, которую я получил позже, когда собрался уходить! Ко мне подошли две дородные фламандки, мне показалось сначала, будто они говорят обычные вежливые слова, и я собрался ответить им тем же, как вдруг до меня дошло: они рассказывают мне, что у них в доме жили мои сотрудники!

Итак, я находился там, куда они уезжали, и разговаривал с людьми, у которых они останавливались. Ах, да еще и не однажды!

Вся эта штука с непонятным интересом к моей персоне стала ясной. Я выспросил, когда мои сотрудники гостили в последний раз. Даты совпали.

Едва переведя дыхание, я продолжил вопросы:

— Значит, все они у вас вместе жили?

Меня интересовал четвертый.

— Да, вдвоем, — ответила та, что помоложе.

Снова задача. Значит, я потерял из виду не одного, а сразу двоих из этой компании. А я-то рассчитывал, что нашел по крайней мере трех.

— Как — вдвоем? — переспросил я. И подумал: Клер — и кто?..

— Да так, вдвоем, — сказала старшая. — Арман и еще этот, как его, Берто, что ли. Странный такой.

— А больше никто не приезжал?

— Не знаем! Может, приезжал кто, а может, никто не приезжал…

Но где же была Клер? И каково, вообще, ее участие во всей этой истории?

Сознаюсь, меня начинало пугать каждое новое осложнение, все эти загадки, эти взлеты и падения моих настроений. Вдруг, когда мы уже отбывали, когда мы стояли и прощались с местными жителями, я заметил, что Клер разговаривает с какой-то пожилой женщиной.

Я немедленно подошел к ним.

Женщина приветливо обратилась ко мне и — надо было видеть лицо Клер в этот момент! — рассказала, что Клер останавливалась у нее.

Вот как!

Я полез в портфель за своими таблетками.

Женщина принесла в подарок Клер кусок сала, обернутый в бумагу. Клер отказывалась, женщина настаивала; в конце концов Клер пришлось согласиться. Она попросила меня положить сало в мой портфель, и я пристроил его там рядом с черновиком доклада.

Мы сердечно распрощались со всеми и отправились в Отдел.

Клер или дремала, или притворялась — во всяком случае, мы не разговаривали. Я ломал себе голову: кто был четвертым. Или — автоматическая съемка?

В Отделе я, прежде всего, имел счастье разговаривать с этим самым Сови. С трепетом я выслушал его отчет о том, что ему удалось понаделать в лаборатории за время моего отсутствия. Отчет привел меня в ужас.

Я решил поделиться своими яркими впечатлениями с Клер, но она отправилась домой отдыхать после поездки. Найти Армана не удалось — он словно сквозь Луну провалился. Однако нужно было функционировать как обычно, и я отправился к Высокому Начальству; доложил о лекциях и заработал благодарность.

Жаловаться Высокому Начальству на Сови я не стал.

Я понимал, что это бесполезно. Зато я поплакался его секретарше, тем более, что встретила она меня весьма приветливо, будто ничего и не произошло.

— Я же вам сказала — свозите его куда следует!

Но это была ничтожно малая информация, и я принялся настаивать, уговаривать, я дал ей понять, что не уйду, пока она не расскажет мне все; зажглась красная лампочка — Высокое Начальство вызывало ее к себе; я преградил ей дорогу; больше интриговать меня не имело смысла, а Высокое Начальство не любило ждать.

— Ничего я не знаю, — сказала она, проходя к дверям Высокого Начальства, — слышала только, как Арман говорил вашей Клер, что Берто ему надоел, пора его свозить на природу, вот и все, больше я ничего не знаю…

Но это уже было кое-что.

Я отправился домой; я простудился в поездке, и необходимо было принять меры, чтобы не слечь надолго.

Достав из холодильника бутылку, которую приобрел однажды в прошлом году, я позвонил Клер и попросил разрешения отрезать несколько ломтиков сала. Не скажу, чтобы Клер разговаривала со мной слишком любезно; однакф разрешение я, конечно, получил.

Бережно развернул я газетные листы, в которые было завернуто сало. Как оно пахло! Думая только об этом аромате и предвкушая поистине земное наслаждение, я развернул тетрадные листы в клетку, которыми был обернут непосредственно этот волшебный брусок, и — начал лечение.

Оно началось весьма успешно и не без удовольствия; потом мне помешали.

Звонила жена Армана; она разыскивала мужа, он был ей, видите ли, срочно нужен; она говорила без пауз, и казалось, никогда не кончит свой монолог; я сказал, что очень занят.

Тут я увидел, что тетрадные листки в клеточку, в ко* торые завернуто сало, — точно такие, на которых любит писать Арман. Он признавал для черновиков только школьные тетради в клетку.

Это, впрочем, ни о чем не говорило. Я лишь вспомнил то, что знал — да, Арман был на дальней усадьбе.

Я поднял тост за Армана и его жену (вторая рюмка).

И только затем, когда, вернув бутылку на место, я запаковывал остатки сала, мне пришло в голову присмотреться к этим листкам.

Формулы, цифры… Я обнаружил на листках задачу, над которой работал Берто! Я сам дал Берто эту задачу.

Но тут писал Арман. Я знаю его руку. Да, его почерк…

И результат, который получился на этих листках у Армана, был поразителен.

Если верить результату — не только данная конкретная задача не имеет решения, но и вся работа моей лаборатории обречена!

Решение задачи оборачивалось тупиком, из которого нет выхода, крахом всей моей темы!

Я стал искать ошибку. И нашел ее. Я привык искать ошибки Армана и находить их…

Эти ребята, Юрков и его приятели, с которыми я в юности работал на той стороне, в лагере Залива Астронавтов… Вы могли не соглашаться с их взглядами, могли считать, что они преувеличивают значение закона стоимости, не учитывают роли общечеловеческих факторов и так далее. Но если у вас случалась беда или попросту в жизни не ладилось, они первыми замечали это и приходили на подмогу. Если вы просили о чем-то, вам не надо было раздумывать об эквивалентном обмене услугами — вы получали немедленную, надежную, бескорыстную помощь друга.

Разговор с Юрковым мне дали сразу. Коротко, но по возможности обстоятельно я рассказал ему обо всех событиях последних дней. Юрков причмокивал языком на другом конце связи. Он задал несколько вопросовуточнял детали и последовательность событий, — но от оценок воздержался. Я спросил его, что^ он обо всем этом думает.

— Надо поразмыслить… Эх, Фревиль, милый ты мой, у меня тут, елки-палки, такое происходит… Такие творятся странные вещи, что я только за голову хватаюсь!

Я выразил готовность помочь.

— Твои роботы, чтоб их черти взяли!.. — сказал Юрков.

Тогда уж я просто потребовал, чтобы он немедленно рассказал, в чем дело.

— Расскажу, расскажу, вот погоди, ты еще кое-что от меня услышишь!

Словом, я ничего не добился. Пришлось смириться.

— Потерпи чуток! — уговаривал он меня. — Дай подумать. Не унывай. Не в таких переделках бывал наш студенческий отряд, помнишь?

На том мы и простились…

Но прошло — по крайней мере, мне так показалосьвсего несколько мгновений, и аппарат ожил; я снова услышал голос Юркова:

— Послушай-ка, что там было, на тех листочках, что за хитрая задачка?

— Моя теорема по роботехнике… Ну, это не по твоей части.

— Я иногда читаю статьи с автографами, которые мне присылают, ты это учти.

— Зачем? — спросил я.

— Некоторые из любопытства. Другие из вежливости. Так что за хитрая задачка?

Я объяснил.

— Ну, — сказал Юрков, — давай покороче. Одним словом, после всех тех расчетов — промежуточные результаты в виде уравнений регрессии, так?

— Да, верно. Это моя теорема. Вернее, первое следствие из нее…

— Все сходится, Фревиль!

— Что сходится?

— Расскажу при встрече. Вылетаю к тебе. Жди меня завтра с первым рейсом.

Он дал мне, в заключение, несколько странных рекомендаций, и на этом разговор оборвался… Мне оставалось только ждать.

10. Рассказывает Юрков

— Начальник! Начальник!

Я раскрыл, наконец, глаза. Надо мной было улыбающееся лицо Надежды. Я тряхнул головой, проснулся совсем. Сел.

— Тебе надо вылетать, Юрков!

Всмотрелся в лицо Нади — она выглядела почти хорошо. Почти…

Мог ли я улетать?

Оставить ее на Станции одну…

Связаны ли между собой выходы роботов из строя, пробой изоляции и похищение Нади? Или случайное стечение обстоятельств? Что за этой последовательностью событий? Что или кто?

Надежда твердо была намерена вытолкать меня в Отдел.

Аргументы ее сводились к тому, что надо срочно помочь Фревилю (тут я целиком и полностью с нею согласен), а она, Надежда, и сама не промах и не позволит, чтобы с ней что-нибудь здесь случилось (вот в этом я не был особенно уверен).

Но ключ, похоже, не здесь, а у Фревиля, и придется лететь туда за этим ключом…

Я решил ехать. Все-таки ехать! Хотя на душе у меня было неспокойно.

Диспетчеру я отбил два магических слова: «День профилактики».

Теперь следовало поторопиться. Я позвонил в порт:

— Сто сороковой отправляется по расписанию?

— Минуточку. Сейчас уточню.

Ага, подумал я, вот хорошо-то, что сообразил узнать сначала.

И похвалил себя. В этих полетах всегда так: кто кого. Или ты космофлот, или космофлот тебя.

Я слышал, как дежурная вела длинные переговоры.

Потом она ответила мне:

— По расписанию.

— Вы уверены в этом?

— Я же вам сказала — по расписанию! Вы что, в самом деле?

Любезность была неотъемлемым элементом Лунного космофлота лишь в тот далекий начальный период его существования, самый хвостик которого мне удалось застать в студенческие годы.

Что ж, надо спешить. Мы простились. Боялся я оставлять Надю одну. Я просил ее быть осторожной. Лучше всего, если она продлит свой больничный режим еще на несколько дней.

— Хорошо, хорошо, Юрков.

— Лежи здесь у меня. Запрись. Не выходи никуда. Спи. Выздоравливай.

— А как же план? — засмеялась она.

— Наверстаем. С Фревилем договоримся. Не волнуйся.

— Ладно. Ступай, Юрков. Все будет хорошо.

В здание космопорта я вошел как раз в тот момент, когда по радио объявили:

— Вниманию пассажиров! Рейс сто сороковой задерживается на пять часов.

И никаких объяснений! А я-то звонил со Станции, думал вот я до чего сообразительный… Но, в конце концов, мне пришлось смириться. Я устроился под стендом «Приятного безвоздушного путешествия».

Никто не мешал мне.

Поднялся я, готовый действовать. Хотя и не знал еще всех ответов на вопросы, начинающиеся со слов «зачем» и «почему».

Я поспешил на почту и — не без труда — связался с нашим региональным диспетчером. Извинился за то, что причиняю ему беспокойство, подтвердил, что пропущу одно или два совещания, и обратился с просьбой, которая его, как я и ожидал, весьма удивила.

Однако он не отказал мне. Просьба была необычная, но, в конце концов, ничего предосудительного в ней не содержалось.

Я попросил диспетчера узнать у наших хозяйственников, кому они отдавали напрокат роботов со Станции.

Через пять минут я получил ответ:

— Роботы были переданы коммерческой фирме, которая и занималась их реализацией. Хотите ли вы, чтобы канцелярия запросила контору фирмы в Сиднее?

Я поблагодарил и связался со Станцией.

Ответили старые роботы. Сердце у меня упало…

— Что-нибудь случилось? — крикнул я.

— Ничего. Все в порядке. Давление под колпаком составляет…

— Где Надя?

Они позвали Надю.

— Юрков, это ты? Ты еще не улетел? Отчего ты молчишь, Юрков?

— Надя, Надюша… Мы с тобой, кажется, не очень предусмотрительные люди. Будь добра, отправь роботов в их отсек и закрой аварийную ширму. Сделай это так, чтобы их не озадачить.

— В чем дело?

— Ничего особенного, не волнуйся. Сделай, как я тебе говорю. Пожалуйста.

— Так. И что?

— Да ничего. Когда опустишь ширму, — убедись, что ты осталась одна в жилой части. А я еще позвоню тебе.

Краем глаза я увидел, как пассажиры сто сорокового рванулись к выходу.

Долгое ожидание в переходном туннеле, где отопление работает в четверть мощности и нечем дышать из-за бесчисленных утечек того, что на Луне называется воздухом.

Мотивы — вот в чем, конечно, был корень всего случившегося на Станции. Если бы понять их! Но какие тут могут быть мотивы? И — прежде всего — чьи мотивы, чьи? Я не знал главного действующего лица.

Кто это сделал? Чей это след?..

Нас усадили на наши места.

— Предлагаем вам конфеты! Карамель «Стартовая»! — И это звучным, бодрым, молодым голосом.

Измученные, голодные, жаждущие покоя пассажиры с трудом повернули головы.

— Конфеты избавят вас от неприятного ощущения в ушах!

По салону пронесся легкий вздох. До ушей ли нам?..

Кто-то спросил:

— А корочки хлеба у вас не найдется?

Но это замечание не могло нарушить раз и навсегда установленный ритуал.

— На борту имеются настольные игры — шашки, шахматы…

Пассажиры спали.

Наконец ракета качнулась на домкратах. Снизу раздался гул.

Пилот вышел из кабины, и я узнал Пиркса.

Я рассказал ему, что лечу к Фревилю. Все мы когда-то в каникулы строили лагерь Залива Астронавтов.

Радист Пиркса попытался соединить меня со Станцией. Кабина была до предела начинена аппаратурой, но связаться отсюда со Станцией оказалось не так просто, как думал Пиркс.

— С Марсом могу соединить, — предложил радист.

Наконец один номер, ответил.

Я вцепился в наушники.

— Кто летом серый, а зимой белый? Кто? — услышал я.

Мы попали на 53-67А. Большего нам не удалось.

Пиркс готовился к взлету.

11. Рассказывает Фревиль

Нетрудно представить себе, как я был расстроен, когда, позвонив утром в космопорт, узнал, что рейс, которым собирался вылететь Юрков, отложен. Я решил максимально использовать утренние часы, чтобы Юрков остался мною доволен, а не ворчал бы по поводу моей нерасторопности, как бывало в Заливе Астронавтов. Две таблетки быстро избавили меня от головной боли. Вчера я получил от Юркова домашнее задание; он уверял, будто все это необходимо выполнить для получения дополнительной информации; в подробности Юрков не вдавался. И вот я стал действовать — как автомат, не понимая, зачем я это делаю.

На утреннем заседании Совета я произнес речь.

Критическую! Я выразил удивление тем, что члены Совета не читают работы молодых сотрудников. Вот, например, Арман, сказал я, написал сверхплановую работу, наша лаборатория представляет ее Совету сверх тех шести, которые мы обещали по плану; а члены Совета еще не ознакомились с ней.

Спустя час после окончания Совета я связался с секретаршей и узнал от нее, что Высокое Начальство забрало у Армана для членов Совета все пять экземпляров этой работы (наши машинистки делали по пять экземпляров).

Быстрая реакция! Наше начальство, при всей его суровости, было, по существу, весьма управляемым.

Затем я разыграл очередной ход, предписанный мне Юрковым. Я вызвал Армана, усадил его в кресло и грозно спросил, почему он до сих пор не принес мне пресловутую седьмую работу. Ведь прошло уже несколько дней с тех пор, как я обязал его сделать это.

Арман вылетел из кабинета, а я принялся ломать голову над собственным странным распоряжением. В самом деле, если я знаю — и это произошло при моем участии, — что у Армана не осталось ни одного экземпляра работы, то чего я, собственно, требую? Абсурд!

Но Арман вернулся с этой загадочной работой в руках. И тогда я понял Юркова.

Один экземпляр, разумеется, оставался еще у Армана. Я не подумал об этом экземпляре. Черновик!

Арман принес мне черновик. Тетрадные листки в клеточку, аккуратно исписанные цифрами и формулами.

На них было то же — совершенно то же и тем же почерком, что и на листках, которыми был обернут подарок из дальней усадьбы. Все то же. Кроме малости — кроме одной-единственной ошибки, — помните? — компрометировавшей меня, мою работу и мою лабораторию.

На листах, которые принес мне Арман, решение было правильным.

Я мог допустить — и уже начал привыкать к этой мысли, что Арман по своей инициативе попытался решить ту задачу, которую я предложил Берто. Самолюбие, знаете ли, дух соперничества… Но гораздо менее склонен я был поверить в то, что Арману удалось найти решение этой задачи. Это меня удивляло; однако работа — вот она, на моем столе! Может, я всегда ошибался, недооценивал Армана?

Допустим и это. А вот как быть с ошибкой, которая то появляется, то исчезает? И что за ошибка! Или это — новый вариант, доработанный и исправленный? Все можно объяснить — и во всем можно усомниться… А где, кстати, фамилия автора? Забыл подписать свою работу?..

Наконец прибыл Юрков. Мы обнялись; потом я показал ему эти листки.

— Ну что ж… — только и сказал Юрков.

Мне пришлось подчеркнуть, что я потратил на них лучшую половину дня.

— Ясно, — ответил Юрков.

Я попросил — если ему что-то ясно, не согласится ли он объяснить мне? Юрков ответил:

— Нельзя ли от тебя позвонить на Станцию?

Следующий час мы потратили на то, чтобы связаться со Станцией. Я поднял на ноги всех, кто мог оказать нам содействие.

Однако у наших радистов был день профилактики, и связь с другими районами практически отсутствовала.

— Профилактика!.. — возмутился Юрков.

О том, что у них произошло, он все только обещал рассказать.

— Ну, Фревилечка, давай начнем! Поехали в ту усадьбу. Но мне нужно было сначала понять, что он собирается там делать.

— Мы должны знать, что это была за комбинация, в которую впутали Берто. Так проделаем это на моей шкуре, — сказал Юрков.

— Ты в роли бедняги Берто?

— Вроде того. Постараюсь вести себя как мохчно естественнее. Еще вопросы есть?

— Имеются. Значит, тебе что-то известно?

— Ничего неизвестно.

— Как же ты собираешься действовать?

— По аналогии. Черный ящик, да и все. Берто был в усадьбе, а потом уволился. На входе черного ящика — посещение усадьбы, на выходе — заявление по собственному желанию.

— А что в ящике?

— Это-то мы и узнаем. Увидим, что будет происходить со мной.

— Но что же в этом ящике?..

— Послушай, Фревиль: или мы будем действовать, или я улетаю.

Я спросил Юркова:

— Что я должен делать?

— Везти меня в усадьбу.

— Я, таким образом…

— Правильно. Именно то, что ты хотел сказать. Ты, таким образом, сунешь меня головой вперед в этот самый ящик. В черный.

— Брр! — сказал я. И проглотил таблетку.

— Ох и наживаются на тебе фармацевтические фирмы! — сказал Юрков.

Я попросил десять минут. Да, я должен узнать, в чем там дело; но…

— Послушай, — сказал я Юркову, когда он объявил, что мое время истекло, — я, конечно, слишком привык иметь дело с роботами. Однако я понимаю, что ты, как-никак…

— Начинается! Абстрактный гуманизм… — принялся Юрков формулировать (или цитировать — этого я никогда не умел отличить).

— Но я просто боюсь за тебя! Мы же понятия не имеем, что там, в черном ящике.

— Тигры там. Людоеды.

— Не знаю.

— Ну, хорошо. Ты разговаривал с Берто, когда он уже вылез из ящика?

— Разговаривал.

— Ты не заметил — может, он покусанный был? Или в синяках? Или, может, его там, в ящике, голодом морили?

— Не морили…

— Так поедем скорее.

— Нет.

— Что — нет?

— Не могу.

— Хорошо. Что ты предлагаешь?

— Мы поедем в усадьбу. Но разыграем все это иначе. Представим, что не я от тебя, а ты хочешь от меня избавиться. Ты сунешь меня в черный ящик.

— Фревиль, я понимаю, что тебе до смерти хочется к тиграм и людоедам. Но из этого ничего не выйдет. Тот, кто толкает в ящик, должен быть старым работником Отдела. А тот, кого толкают, должен быть новичком. Так что ничего не выйдет. Нас моментально раскусят, вот и все.

— Что же делать?

— Ты, Фревиль, всегда был мастером по части задавания вопросов. С годами это стали называть иначе — недавно я услышал, что ты отличаешься блестящим умением поставить проблему. Но почему отвечать на твои вопросы достается мне?

— Это, знаешь ли, тоже вопрос…

— Хватит. Едем в усадьбу. И там ты будешь толкать бедного Юркова в черный ящик, где тигры сидят.

— Но как же так…

— Да так! Ты — старожил Отдела. Я буду новичком. Все правдоподобно.

— Но…

Юрков хлопнул меня по плечу:

— Да почему бы тебе не позволить старому другу отдать жизнь во имя достижения абсолютной истины?

Я был вне себя. Но Юркову все было нипочем. Он хохотал.

— Что ж, двигаем! — сказал Юрков.

— Вперед! — согласился я.

— Все будет как надо, старик! — сказал Юрков.

— Не сомневаюсь! — сказал я.

— Это мое, — сказал Хемингуэй.

— Ничего! — сказал Юрков.

— Ну, пора, — сказал я.

И мы выехали в усадьбу…

Решили начать с того самого бара. Он произвел на меня, в общем, приятное впечатление. Я высказал свое мнение о баре и старике-австрийце, который встретил нас там; Юрков воздержался от комментариев и сказал, чтобы я не болтал о постороннем за работой.

Работа наша заключалась в том, что мы сидели в баре и ждали.

Примерно через час Юрков вспомнил: за вредность полагается усиленное питание. Но едва мы сделали заказ, как в дверях появился человек определенно не здешнего вида. В нем мало что напоминало обитателя фермы — и в одежде, и в манере держаться. Что касается последнего, то он, пожалуй, был пьян…

Юрков мгновенно исчез.

Удачно использовав то обстоятельство, что старикавстриец (а вошедший, заметил я, поздоровался с ним) уже все приготовил на две персоны, я без труда заполучил незнакомца к себе в соседи.

Мы выпили. Знакомство, таким образом, состоялось.

Он спросил, для кого я заказывал салат, которым он закусывал, (я только сокрушенно вздохнул, намекнув на длинную, грустную и безнадежную историю… Он пообещал мне — если я когда-нибудь все же решусь поведать ему о горестях своих, то он с удовольствием выслушает меня и поможет всем, что окажется в его силах. Затем мы перешли к модной теме: на службе ничего не сделаешь, без конца отвлекают пустые хлопоты. Он поддакивал, а потом, разумеется, приступил к рассказам о себе. Сюда, в усадьбу, он приезжает именно для того, чтобы поработать, наконец, над своей темой; вообще-то он неудачник, но вот теперь решил форсировать работу и, как сказано, наезжает сюда, в усадьбу, чтобы иметь несколько дней в неделю для настоящего раздумья.

Я решился. Я сказал ему, что на работе у меня появился новый коллега. Нежелательный субъект. И что я не могу от него избавиться.

Он задумался. Он ведь обещал помочь мне. И спросил меня, где я работаю.

Я назвал собственную лабораторию.

Тогда он улыбнулся и сказал, что знает эту лабораторию, тематику ее знает: роботехника и так далее. Выяснилось, что ему известно и большее:

— Ваши ведь выжили недавно одного типа…

Я изобразил удивление. Сказал, что недавно у нас один человек уволился, но подробности мне совсем неизвестны.

— Они как приехали сюда дружной компанией… — пробормотал незнакомец, доливая себе. — Да как он потом отсюда рванул…

Тогда я пошел в атаку и прямо спросил, не знает ли он, как это сделали. Ответом мне был его вопрос — где мой конкурент.

Конкурент? Кажется, я на верном пути…

Я сказал, что вот жду его, он должен появиться с минуты на минуту.

— Ты мне, главное, не мешай… — сказал незнакомец. — Заказывай.

Я заказал бутылку. Когда появился и подсел к нам Юрков, незнакомец дал мне понять, что я должен оставить их наедине. Всем своим видом он показывал, что всерьез занялся моими делами, и улыбался мне едва ли не отечески.

Я подумал, — сколь обманчива упаковка, в которой существуют добро и зло! Юрков кого угодно способен вывести из себя тем, в какой своеобразной манере он заботится о людях. А этот — подкупает…

Итак, я оставил их вдвоем.

Я неважно чувствовал себя от употребления алкоголя и решил использовать время для того, чтобы сделать укол. В маленькой амбулатории, дожидаясь вызова в процедурный кабинет, я продолжил чтение очерка о Станции, — я не расставался с этим журналом:

«Человека всегда трудно понять, даже близко знакомого. Очень трудно понять человека. И я волновался — пойму ли я Юркова?

Мне приходилось видеть Юркова в разных ситуациях.

Везде он казался одинаково неторопливым, добродушным, необычайно вежливым и тонким человеком. Просто он всюду оставался самим собой. И когда слушал музыку. И когда показывал мне на вездеходе окрестности Станции. И когда стоял за пультом. И когда руководил исследованиями или танцевал.

Ему показывают новую задачу. «Так, так… Это ясно. Возьмите. А, вот тут неясно. Это уже интересно… Сделаем вот так! Ну, в таком виде можно уже и роботам отдавать». Бывает, роботам неделю решать, а он посмотрит — цепко, пристально и скажет ответ. Роботы помучаются, повычисляют — верно. Это озарение таланта, молния интеллекта.

Необыкновенные люди! В жизни ученого — что-то от жития святого. Начиная с одержимости. Не преклоняться перед ними невозможно…»

12. Рассказывает Юрков

— Я тебе глаза открою! — заявил мне этот тип.

Понятное дело, я заглядывал ему в лицо и ждал волнующих откровений. А он доедал мой салат. Надо же!

Во всяких этих усадьбах то здорово, что можно вкусно поесть: в наших — борща и пельменей, в японских — рыбы, ну и так далее; а в международных угощают всем сразу.

Итак, он доедал мой салат…

Перед ним уже была бутылка. Заказать австрийцу еще?

Я был спокоен. Меня интересовала информация, а не манеры этого типа. Пусть примется за меня. Только бы поскорее. Он ел слишком медленно. Впрочем, только это меня и раздражало. Наконец, он финишировал…

Мы отправились по усадьбе. Этот тип интригующе на меня поглядывал осоловелыми глазами. Потом он остановился и постучал в чью-то дверь.

Нам открыла полная женщина.

— Кто здесь? — спросила она. — Заходите.

Тут же за ее плечом появилось еще одно женское лицо, помоложе.

— Послушайте! — проникновенно начал этот тип. — Тут у вас проживали два моих друга. Таких два друга, — он показал руками, — на всю жизнь!

Женщины молчали, не говорили ни да, ни нет, ждали продолжения.

Этот тип перевел дух.

— Послушайте! Эти мои два друга, а ваши постояльцы — они просили меня забрать их листочки. Научные, понимаете, конспекты. Большого познавательного значения. Мировой важности. Так что — прошу отдать!

Дверь перед его носом захлопнулась.

Этот тип не смутился. Сказал мне:

— Ну, вот что! Давай до завтра отложим. Видел, кто за стойкой заправляет?

Я кивнул.

— Это дядя мой! — похвастался он. — Так что давай завтра у него в заведении и встретимся.

Я кивнул.

— Ты мне нравишься, — хлопнул он меня по плечу. — Я тебе глаза открою. Так и быть уж!

Больше я его не встречал.

В последующие несколько часов я пытался установить связь со Станцией. Местные обитатели помогли мне всем, что было в их силах.

Но ничего не получилось. Эта их рация «Ла косэча» («Урожай») новой модификации — штука в принципе неплохая, но вы, наверное, заметили, что сельскохозяйственное оборудование для Луны, как правило, конструируется в индустриальных центрах на Земле и при эксплуатации на месте оказывается малоэффективным. Что происходило сейчас на Станции?..

Надо было возвращаться первой же ракетой.

Я изучал расписание, Фревиль успокаивал меня. Предлагал свои таблетки.

— Слушай, Фревиль. Ты мне лучше вот что скажи. Можно по номеру робота установить, кто был оригиналом?

— Едва ли.

— Да как же так! Должны ведь быть у вас какие-то формы отчетности. Архив.

— Нет у нас таких данных.

— Ну и контора у вас там! Черт знает что, а не лаборатория.

Фревиль обиделся. Но ведь хранение документации — такая элементарная вещь!

— Видишь ли, Юрков, мне, откровенно говоря, дела до этого нет. Я, будь моя воля, совсем прекратил бы производство автоматов…

И он стал развивать свои взгляды.

— Ладно, — прервал я этот доклад. — Ты лучше скажи, как мне сделать расчеты в минимальное время.

— Юрков, а что же мои новые роботы? Разве ты до сих пор не включил их?

— Включил! Там кое-что, о чем я хотел бы рассказать тебе попозже.

— Ты должен понимать, что это затрагивает мою профессиональную репутацию… Я прошу информировать меня немедленно.

— А, Фревиленька! Не надо! Как только будет ясность — ты все от меня узнаешь. А план-то у меня горит, так что ты очень мне поможешь, если ответишь на мои вопросы.

Я напомнил ему характер задач. Он дал с ходу несколько советов, притом весьма толковых. Мы даже прикинули — тут же, без болтовни, — примерный график работ. Фревиль, знаете ли, очень приличный специалист.

И вообще нравится мне. Есть у него один недостаток страсть к таблеткам.

— Попробуй-ка вспомнить, — попросил я, — Арман давно у тебя работает?

— Довольно-таки давно.

— А точнее?

— Могу узнать точно и сообщить тебе, если это важно.

— Нет, ты хотя бы примерно скажи! Лучше бы знать это сейчас. Вспомни, был он уже в штате у тебя, когда вы разрабатывали автоматы новой серии?

— Серии «А»? Безусловно, был!

— Так. А когда проектировали предыдущую серию? Ту, где номера без «А»?

— Не помню точно… Кажется, был… Да, был, конечно! Он тогда уже работал у меня. Стажером-исследователем.

Я задумался… Потом раскрыл папку — мой багаж — и достал оттуда книгу.

— Скажи, Фревиль, ты давно это не перечитывал?

— Это? — удивился он. — Давно.

И еще одну вещь мне надо было уточнить. Спохватившись, помчался в контору. Рабочий день заканчивался. Все же мне повезло: я разыскал бухгалтера. Представился. Объяснил, что путешествую…

— Скажите, у вас бывали тут когда-нибудь роботы?

— А как же! Мы арендовали их для сельскохозяйственных работ. Пока, правда, в экспериментальном порядке.

— Мне бы хотелось узнать, какие именно роботы были здесь.

Бухгалтер рассмеялся:

— Железные!

— Меня интересуют номера.

Бухгалтер удивился, но сказал:

— Где же это у меня отчет?.. — И принес внушительных размеров амбарную книгу. Здесь-то архив в порядке. Бухгалтер начал листать страницу за страницей.

Я уже извертелся на стуле. Ракета моя скоро отправится…

— Нашел! — объявил бухгалтер.

Номера наших станционных старых роботов были аккуратно записаны столбиком.

Я поблагодарил, попрощался и — в местный порт.

Не тут-то было! Меня задержал Фревиль.

— Юрков, ты меня спрашивал, можно ли установить, с кого из сотрудников Отдела скопирован робот…

— Ну?

— Видишь ли, вообще говоря, это держится в строжайшей тайне… Секрет фирмы, понимаешь? Поскольку это касается интимных сторон внутренней жизни человека. Для того, чтобы не оставалось следов, это не заносится ни в какие документы.

— Старик, не тяни. Я опаздываю. Ты что-то знаешь и хочешь сообщить мне. Валяй.

— Если ты пообещаешь, что никогда и никому…

— Фревиль!

— Да, да, я знаю. Но все же дай слово, пожалуйста. Как-никак, я совершаю служебное преступление.

Я выполнил его просьбу. Тогда он, наконец, зашептал дальше:

— Так вот, эти последние автоматы, я имею в виду серию «А»…

— Ближе к делу, прошу тебя!

— Они сделаны в последнее время и…

— Ты долго будешь тянуть?

— Словом, серия «А» корнупликировалась с одной нашей новой сотрудницы. Ее зовут Клер.

— Фревиль, ты покраснел!

— Ничего подобного.

— Клянусь, старик, это твоя идея — корнупликировать с Клер!

— Но никто этого не заметил, — пробормотал Фревиль. — Решение было принято как бы без моего участия…

— Ну, хорошо. Это очень важно. И успокойся. Я никому ничего не скажу… А прежняя серия?

— Вот уж этого я не помню. Я, честное слово, пытался вспомнить. Вероятнее всего, что я никогда и не знал. Это меня не слишком интересовало, ты же понимаешь.

— А я знаю.

— Юрков, что ты говоришь? Ты понимаешь, что ты говоришь? Кто-то передал тебе этот секрет Отдела?

— Нет. Но я знаю. Старые роботы копировались с Армана!

И я помчался в порт.

Конечно, конечно! Нужно ли упоминать об этом? Вылет был отложен…

Я проводил время за чтением книги:

«Мои математические познания оказали мне большую услугу в освоении их фразеологии, заимствованной в значительной степени из математики и музыки; ибо я немного знаком также и с музыкой. Все их идеи непрестанно вращаются около линий и фигур. Если они хотят, например, восхвалить красоту женщины или какого-нибудь животного, они непременно опишут ее при помощи ромбов, окружностей, параллелограммов, эллипсов и других геометрических терминов или же заимствованных из музыки, перечислять которые здесь ни к чему. В королевской кухне я видел всевозможные математические и музыкальные инструменты, по образцу которых повара режут жаркое для стола его величества. 4 Дома лапутян построены очень скверно; стены поставлены криво, во всем здании нельзя найти ни одного прямого угла; эти недостатки объясняются презрительным их отношением к прикладной геометрии, которую они считают наукой вульгарной и ремесленной; указания, которые они делают, слишком утонченны и недоступны для рабочих, что служит источником беспрестанных ошибок. И хотя они довольно искусно владеют на бумаге линейкой и циркулем, однако что касается обыкновенных повседневных действий, то я не встречал других таких неловких и неуклюжих и косолапых людей, столь тугих на понимание всего, что не касается математики, и музыки. Они очень плохо рассуждают и всегда с запальчивостью возражают, кроме тех случаев, когда они бывают правы, что наблюдается очень редко. Воображение, фантазия и изобретательность совершенно чужды этим людям, в языке которых даже нет слов для обозйачения этих душевных способностей, и вся их умственная деятельность заключена в границах двух упомянутых наук.

Большинство лапутян, особенно те, кто занимается астрономией, верят в астрологию, хотя и стыдятся открыто признаваться в этом. Но меня более всего поразила, и я никак не мог объяснить ее, замеченная мной у них сильная наклонность говорить на политические темы, делиться и постоянно обсуждать государственные дела, внося в эти обсуждения необыкновенную страстность. Впрочем, ту же наклонность я заметил и у большинства европейских математиков, хотя никогда не мог найти ничего общего между математикой и политикой; разве только основываясь на том, что маленький круг имеет столько же градусов, как и самый большой, они предполагают, что и управление миром требует не большего искусства, чем какое необходимо для управления и поворачивания глобусом. Но я думаю, что эта наклонность обусловлена скорее весьма распространенной человеческой слабостью, побуждающей нас больше всего интересоваться и заниматься вещами, которые имеют к нам наименьшее касательство и к пониманию которых мы меньше всего подготовлены нашими знаниями и природными способностями.

Лапутяне находятся в вечной тревоге и ни одной минуты не наслаждаются душевным спокойствием, причем их треволнения происходят от причин, которые не производят почти никакого действия на остальных смертных. И в самом деле, страх у них вызывается различными изменениями, которые, по их мнению, происходят в небесных телах. Так, например, они боятся, что земля, вследствие постоянного приближения к солнцу, со временем будет поглощена и уничтожена последним; что поверхность солнца постепенно покроется его собственными извержениями и не будет больше давать ни света, ни тепла; что земля едва ускользнула от удара хвоста последней кометы, который, несомненно, превратил бы ее в пепел, и что будущая комета, появление которой, по их вычислениям, ожидается через тридцать один год, по всей вероятности, уничтожит землю, ибо если эта комета в своем перигелии приблизится на определенное расстояние к солнцу (чего заставляют опасаться вычисления), то она получит от него теплоты в десять тысяч раз больше, чем ее содержится в раскаленном докрасна железе, и, удаляясь от солнца, унесет за собой огненный хвост длиною в миллион четырнадцать миль; и если земля пройдет сквозь него на расстоянии ста тысяч миль от ядра или главного тела кометы, то во время этого прохождения она должна будет воспламениться и обратиться в пепел. Лапутяне боятся далее, что солнце, изливая ежедневно свои лучи без всякого возмещения этой потери, в конце концов целиком сгорит и уничтожится, что необходимо повлечет за собой разрушение земли и всех планет, получающих от него свой свет».

13. Рассказывает Фревиль

Поздним вечером я подкарауливал своего нового знакомого в баре. Едва ли мне удалось качественно разыграть нечаянную встречу, когда он, наконец, появился; однако состояние его было уже таково, что больших актерских усилий с моей стороны и не потребовалось.

Я обрадовался тому, что он, по крайней мере, узнал меня. Это уже было достижением.

Итак, я напомнил ему о себе. Мы сели и сделали заказ при этом австриец посмотрел очень сурово (его племянник компрометировал его же заведение). Я постарался втолковать новому знакомому, что он мне давал некое недвусмысленное обещание.

— А, да! — вспомнил он.

И умолк.

Я должен был подталкивать его, чтобы он хоть как-нибудь продвигался вперед!

— Помню, помню… — произнес он наконец. — Кто у вас там заведует лабораторией?

— Фревиль, — тихо, краснея, сказал я.

— Кто, кто?

Я прокашлялся и повторил громче.

Он как-то странно посмотрел на меня:

— Да ну?

Я не знал, что сказать.

— Нет… — проговорил он.

Я молчал. Я уж и сам стал сомневаться.

Однако приятель мой неожиданно сказал:

— Ну, друг, ты на меня не обижайся. Это я так… Ладно.

Я вздохнул с облегчением и на секунду прикрыл глаза.

— Там у вас задачка какая-то была. Весьма хитрая задачка. Не помнишь, как формулируется?..

Я подумал — решился — и выложил на стойку листки Армана, тот черновик статьи, который он принес мне утром.

— Вот-вот, это именно… Следствие из теоремы. Ничего не скажешь, шеф у вас умница, ты мог бы из уважения к нему запомнить его фамилию…

Я, разумеется, молчал. А он водил пальцем по строчкам, пока не воскликнул:

— О! Вот здесь. Ну-ка, если поменять тут? Очень просто и мило, как детский мат, знаешь? Ты, вообще-то, играешь в шахматы?

Я помотал головой. Опять назревал конфликт.

— А в карты?

Пришлось сознаться, что и о картах я понятия не имею.

— Ну что ты за чучело…

Лучшей оценки я, конечно, не заслуживал.

— А к женщинам как относишься?

Я вспомнил о Клер и тихо выговорил:

— Хорошо…

— Что — хорошо?

— Хорошо отношусь, — поправился я.

— Скучно с тобой, — заключил он. — Вот шеф-то твой, наверное, понимает толк в жизни…

И подмигнул мне. Затем он вернулся к листкам Армана.

— Нет, это, пожалуй, наивно будет. Не пойдет… Слишком на виду.

Мне казалось, он задремал. Я уже хотел вытянуть потихоньку листочки из-под его ладони и улизнуть из бара. Но тут он подал голос:

— А если в этом месте? Можно ведь и так… Предположим, я решил кое-чем пренебречь… Так будет незаметно.

Минут десять он поработал пером и затем полюбовался своим творением.

— Порядок!

Так они и делали. Да, именно это я и видел на тех листах, в которые было обернуто сало!..

— Ну, я тебе больше не нужен! Это вот и покажи своему конкуренту. Только перепиши сначала, разумеется.

Он смял листки и втолкнул их в мой карман.

— Эффект я гарантирую!

На прощанье он ласково погладил меня по плечу и спросил:

— Ты, конечно, думаешь про меня — вот пьяница, а?

Я счел вопрос риторическим. Я решил, что честный, но вежливый человек должен промолчать.

— Ну, скажи по совести!

Мне пришлось кивнуть.

— А ведь ваш парень, Арман, не смог решить эту задачку. Как ни пыжился… И знаешь, кто ее решил? Ну-ка угадай…

— Берто?

— Этому и опомниться не дали. До его приезда все было готово.

— Клер?

— А, ты все-таки заметил, что женщины существуют на свете! Нет, друг мой. Эту задачку решил я. По просьбе Армана. Пусть шеф ваш скажет мне спасибо за то, что я доказал следствие из его теоремы.

— А потом?..

— Что — потом? Берто чуть не свихнулся, когда увидел такой результат. Ну, он не первый и не последний… Да он-то не пропадет, не волнуйся.

— Неужели он не заметил ошибки?

— Ты представь себя на его месте… Стал бы ты разбираться, есть ошибка или нет?

— Стал бы.

— Ну, а вундеркинд не стал.

На том мы и простились. Он обнял меня на прощанье, дохнул спиртным мне в лицо, — несчастный спившийся талант, доказавший следствие из моей теоремы…

Юрков все еще ждал своего рейса в порту. Я составил ему компанию; пока не объявили посадку, мы окончательно разобрались в ходе событий.

Берто, безусловно, был человеком, которого Арман с полным основанием мог опасаться. Нет, Берто никогда не причинил бы зла Арману или кому-то другому; но само его присутствие в лаборатории как бы говорило Арману: всяк сверчок знай свой шесток (это Юрков, бывало, повторял всякий раз, когда мы в строительном лагере влезали на свои кровати).

Берто — не первый, кто подвергся обработке на дальней усадьбе Тальменуса; прием использовался простой, и именно поэтому он легко удавался.

Поскольку задача, которую я дал Берто, была уже решена моим новым знакомым (вот кто четвертый!), Арману оставалось только придумать ошибку, чтобы получить отрицательный ответ, означающий бесперспективность всякой работы в моей лаборатории. Спектакль был поставлен на дальней усадьбе. Берто разволновалсяеще бы! — и не стал проверять ход решения. (Кроме того, он порядочный человек и, предполагая наличие аналогичных качеств и у других, полностью доверился Арману). Для пущей достоверности Арман, по-видимому, заявил, что публикует эту работу, и включил ее в план — вот почему в нем оказалось не шесть, а семь названий.

Итак, Берто поверил. (Как и его предшественники).

Он сразу же подал заявление об уходе. Будучи человеком деликатным, он не решился сказать мне в глаза о причине своего бегства, хотя, как я видел, и намеревался это сделать. Возможно, в последний момент передумал.

Едва лишь не стало в Отделе человека, по своему положению (а главное, таланту) оказавшегося между Арманом и должностью, на которую Арман, безусловно, метил, он поспешил поставить меня перед фактом прибытия Сови, своего приятеля, — Сови годился только на то, чтобы служить выгодным фоном для Армана…

Что же касается плана публикаций, то Арман забрал его, как только план сыграл свою маленькую роль. А затем подменил его старым нашим планом на шесть работ, которые я знал.

Несколько раз такая операция проходила у Армана гладко. Я огорчался и не мог понять, почему уходят от меня способные сотрудники. Но вот, в конце концов, обман раскрылся!

Утром мне пришлосн заняться будничными делами.

Тщательно скрывая зевоту (после бессонной ночи), я выслушивал разговорившегося в последнее время Сови…

Старался разъяснить Высокому Начальству, что в общественной деятельности тоже надо знать меру и я должен сделать перерыв, прежде чем снова ехать с лекциями, по-видимому, наша поездка в Тальменус создала мне определенную репутацию…

Я никому пока ничего не говорил. Не был готов к этому. Мне оставалось выяснить еще нечто, чрезвычайно для меня важное. Я должен был узнать это прежде, чем предпринимать какие-либо действия.

Наконец я решился.

Позвонил Клер.

— Молодец, — ответила она. — Я поняла, куда ты ездил. И зачем. Стало быть, ты теперь все знаешь.

Если бы все!

— Милый, — сказала Клер, — я так зла на Армана изза этой истории… И еще больше — на себя. За то, что не смогла помешать Арману.

— Почему же ты не поговорила со мной?

— Я ждала, когда у меня появится настроение для этого разговора.

— Очень логично!

— Для женщины — да.

— Значит, ты на ферме… — начал я.

— Я думала — просто пикник. А потом… — Она вздохнула. Но когда я сказала Арману, что этого я так не оставлю, он стал уговаривать меня, что раз я там была…

— Что?

— Что раз я там была, никто не поверит, будто я не принимала участия…

— Но ведь ты не участвовала в этом деле? — вскричал я.

Я так был рад — рассказать невозможно.

Она обиделась:

— А ты, значит, думал, что и я?.. Значит, ты и в самом деле решил, будто я…

Она бросила трубку и — в чем я получил возможность убедиться — отключила свой телефон…

…Вот, пожалуй, и все. Пачка табаку пригодилась. Я стал курить трубку: Клер сказала, что это идет мне. Клер, надо признать, все такая же.

Заканчиваю я приглашением на работу. У меня в лаборатории освободились два места. Какие — догадайтесь сами. Заявления, как говорится в таких случаях, прошу подавать в письменном виде.

14. Рассказывает Юрков

— Надя! Надюша моя! Надэжда!

Я застал ее целой и невредимой. Она лежала в постели в своей комнате и окликнула меня, едва я открыл внутреннюю дверь переходной камеры и оказался в стенах нзшей Станции. Я был счастлив. Что только не приходило мне в голову там, в порту! А она тут лежала тихонько в постели и уже выздоравливала. Вязанье на коленях, как полагается. Идиллия под нашим колпаком.

Сидел я на ее постели, и никуда мне идти не хотелось… Но бетонная стена — надежная защита только на время.

Я сказал Надежде, что сейчас вернусь.

Порывшись в своей комнате, я нашел то, что мне было нужно, и, сунув под локоть, отправился за аварийную ширму. Она попрежнему была опущена, и мне пришлось воспользоваться люком. После чего я запер люк на замок с шифром, известным только мне.

Стараясь не шуметь, я пробрался на склад. Развинтил, сбивая пальцы, многочисленные фигурные болты и снял крышку. Подкатил витализер и стал ждать, пока он прогреется.

Кругом было тихо.

Я задвинул дверь складского отсека и, осторожно манипулируя витализером, включил робота.

— Не шуми, — это было первое, что я сказал ему. — И не вылезай из контейнера.

Дальнейший разговор проходил вполголоса. Я задал ему несколько тестовых вопросов и получил хорошие ответы. Это был совершенно исправный новенький фревилевский робот серии «А», Последний исправный из тех, что я взял всего несколько дней тому назад. Я поговорил с ним:

— Давно тебя изготовили?

— В конце второго квартала.

— А самого Фревиля ты видел?

— Нет, не видел.

И так далее. Словом, нормальный автомат.

Затем я раскрыл то, что принес с собой. И задал роботу задачку, которая там была. Он принялся считать, пошла выдача, я следил за ней по ленте. Сначала — все хорошо. Затем вдруг переход с восьмеричной системы на двоичную. Длинные столбцы единиц и нулей… Знакомая картина.

Я ждал. Лента пружиной укладывалась на полу.

И вот, наконец, лента остановилась. Я наклонился и увидел то, что и ожидал увидеть: выбило предохранители Барренса.

Делом одной минуты было закоротить их. Затем я снова привел в действие витализер. Робот ожил. Я опять дал ему эту задачу.

Выдача пошла та же: восьмеричная система; потом двоичная, столбцы единиц и нулей. И вот уравнения регрессии, несколько уравнений подряд. А после них шли нули. Ничего, кроме нулей.

Колонки нулей — и только.

Нужно было поговорить.

— Не шуми, — сказал я опять. — Давно тебя изготовили?

— Кого? Меня? — ответил робот.

— Конечно, тебя.

— Меня?

— Ну, хорошо. Ты видел Фревиля?

— Кто, я?

— Тебя спрашивают: ты видел Фревиля?

— Кого, Фревиля?

— Да, Фревиля.

— Кто? Я?

Продолжать было незачем.

Мне удалось незаметно снять один из «жучков». Робот выключился. Я упаковал его в тот же контейнер, на всякий случай.

На всякий же случай спрятал подальше то, что принес с собой. Это был сборник статей Фревиля, с его теоремой и следствиями из нее.

Итак, я проделал то же, чем занимались в последние дни виновники странных происшествий на Станции.

Все началось с прибытия новых роботов, более совершенных, чем наши старые. Это штука роковая для старых роботов. Новые должны были сменить их. Так возникла опасность, серьезно угрожавшая старым.

Вплоть до свалки…

То, что произошло в лаборатории Фревиля, подсказало мне ключ к собственным загадкам. Арман избавлялся от соперников, подсовывая им ту роковую задачу.

Не витает ли под колпаком Станции дух Армана?

«Старые роботы делали нечто аналогичное. Они должны были избавиться от новых. И вот они задавали новичкам следствие из теоремы Фревиля, которое тем было не по зубам. У новичков срабатывали предохранители. Мы закорачивали предохранители. Старые роботы снова заставляли новичков решать задачу на следствие из фревилевской теоремы. И оба новичка вышли из строя.

Откуда они взяли задачу? Откуда они знали следствие из теоремы Фревиля? Да, ведь они долго пробыли в дальней усадьбе Тальменуса! Арман устранил там не одного конкурента с помощью этой самой задачи. А роботы всегда все пронюхают, что связано хотя бы с одной формулой.

Видимо, 77-48А и в самом деле спешил в тот вечер с важным сообщением. Хотел рассказать о том, что начиналось в роботном отсеке… К утру старые роботы стерли это из его памяти.

Услышав, что Надя может отключить их, роботы обрушили на нее энергию Станции. Безобидного рифмоплета 77-48А они выжгли дотла…

Чистюля Фревиль, конечно, устранился от решения практических вопросов. Разве можно копировать с Армана?

Много лет роботы ни единой мелочью не выказывали нрава Армана. Но в серьезной ситуации он сразу проявился.

Так, бывает, десятками лет дремлет и в человеке нравственный дефект, моральная трещина, словно глубоко скрытый в конструкции надлом. Это не берется ниоткуда, ни с того ни с сего. Кто-то когда-то изломал, со зла или по небрежности, одну из важнейших в конструкции деталей. Внешне все осталось так же — та же красивая и как будто прочная конструкция. Но излом сделан, зло посеяно. Это может долго не проявляться.

Годами, десятками лет. Если не возникнет, не сложится под причудливым действием сотен сил и причин то (возможно, единственное) стечение обстоятельств, в каком только и может это сказаться. Но наша жизнь динамична; как через скопления облаков, мы пролетаем день за днем сквозь миллиарды разнообразнейших ситуаций, и вероятность попадания в ту роковую комбинацию условий, когда предательски срабатывает трещина, — слишком велика при такой динамичности.

Помнит ли кто-нибудь, что роботов копировали с Армана? Но пришел день — и это стало причиной несчастий.

Ничто не исчезает. Ни единый наш след. Ежесекундно мы оставляем свои автографы в наших машинах, домах, космосе, душах людей. Башмаки наши пылят на планетах. След наш, не прерываясь, тянется за нами и фиксирует наш путь — как след куска мела, которым учительница в школе рисовала нам на доске.

Хотим мы этого или нет, мы воспроизводим себя во всем. Каждым своим поступком, каждой мыслью воспроизводим себя. В любом сработанном нами предмете — табуретке или роботе — посеяны наши гены. Во всем, к чему мы прикоснулись. И семена эти прорастают, проявляются в порожденных нами мыслях, в металле, в синтетикепроявляются нашей сутью, самими нами.

«Каковы сами — таковы и сани». Давно еще это сказано…

Будет ли так, что всякий след станет добрым? Я верю — да, будет… Разве мы совершенствуем только технику? Верю. А если б я не верил? А что было бы, если б не верил никто?

…Осторожно, из-за угла я заглянул в отсек к роботам. Там были все четверо.

Я вернулся, включил дезассамблятор. Главное было — не обнаружить себя. Они бы не стали меня щадить.

Особенно, если б увидели, что я включил эту страшную для них штуку.

Дезассамблятор — небольшой рогатый (с излучателями) ящик на четырех роликах. Я убедился, что он работает, и раскочегарил его на полную мощность. Это, кстати, не слишком полезная для здоровья штука. Волосы, во всяком случае, могут вылезти начисто.

Тихо и осторожно я подкатил дезассамблятор к отсеку, где были роботы. Убедился, что они на месте.

И — резко, изо всех сил толкнул его на роботов. Он покатился на своих роликах, — прямо к ним. Они среагировали не сразу, — а поле было максимальное.

Трое повалились с металлическим стуком.

Четвертый успел выскочить из отсека. Он пронесся мимо меня, — я не успел заметить, новый это или старый.

Нового я не боялся. Я боялся Армана.

Вбежав в отсек, я осмотрел отключенных роботов.

Там были два старых и 53-67А.

Мне оставался только один путь к спасению. Я должен был прорваться к люку — или погибнуть от электрического удара собственного робота.

Я выскочил из отсека. В туннеле стоял старый робот.

Преграждал мне дорогу. Я был в ловушке. Стоило мне двинуться вперед, как он делал шаг мне навстречу.

Это был конец. Поняв теперь причину, я должен был умереть.

Я разгадал то, знание чего не прощалось.

Ни одна человеческая душа не ведала, что я здесь.

Я повернулся и пошел обратно в бетонный тупик.

Неторопливо. Спешить мне было некуда.

Глазок дезассамблятора еще светился. Эта штука продолжала работать.

Попробуем.

Я вышел из отсека и зашагал по туннелю прямо к роботу. Он стоял неподвижно. Дойдя до него, я повернулся кругом и кинулся бежать со всех ног. Я был уверен, что он погонится за мной. И только влетев в отсек, я понял: робот разгадал мой элементарный маневр.

Отдышавшись, я повторил все это. С тем же результатом.

Потом я слонялся в туннеле на виду у робота, больше мне ничего не оставалось; ждал, когда он за меня примется.

Видеть его было мне, понятное дело, не слишком приятно. И я сел в бетонной нише так, чтобы выступ стены закрывал робота от меня.

Сидел. Ждал. Думал.

Потом я услышал постукивание. Я знал это характерное постукивание ногой, почти человеческое. Робот нервничал. Отчего?

Это я не мог понять. Что его беспокоило?

Внезапно возник грохот. Стучали ноги. Били по бетону. Робот бежал. Грохот молниеносно приближался. И я уже высунул, было, голову из ниши — посмотреть, что происходит.

Робот успел пробежать мимо на мгновение раньше, чем я высунулся.

Он потерял меня! Его беспокоило, что я надолго исчез!

На максимальной скорости он промчался по туннелю и с ходу влетел в отсек.

А в отсеке был включен дезассамблятор. Робот попал в его поле — и, когда я вбежал в отсек, он уже валялся на бетонной плите.

Я открыл люк и отправился наверх. Все было кончено.

Но легкости я в себе не чувствовал.

Средства, которые использовали Арман и старые роботы, чтобы отстоять себя, — эти средства делают все предельно ясным: подло, противно идеалам… Это выручает — похоже, что тут думать не о чем.

А как же быть с первопричиной обоих конфликтов? Нельзя ли было без них?

С роботами — да, можно было. Проще простого!

Сделать роботов сразу наисовершеннейших — и проблемы не будет. Абсурд? Что ж, вот другой вариант: считать роботов старой модели самыми совершенными и новых не делать. Не улучшать роботов!

Не производить их вовсе!

Вообще ничего нового!

А с людьми? Да, можно избежать! Если сделать так, чтобы все были одинаковыми. Ровненькими. Одного возраста, одинаковой внешности, одних вкусов, взглядов, возможностей. Никто чтоб вперед не забегал. И чтоб никакого движения!

Да, — если остановиться. Не соревноваться. Не совершенствоваться. Скомандовать всему миру: стой! Приказать жизни: замри!

Иначе надо отвечать — нет.

Но еще — я помню еще, что мы чувствовали и вину, и жалость, когда говорили о роботах, которых следовало заменить…

— Отпусти меня, Юрков, я сама уже прекрасно хожу!

Но я хотел внести ее на руках. Я непременно хотел на руках внести ее в свою комнату.

— Ты не понимаешь, Надюха! Это же такой обычай!

— Я должна рассматривать это как официальное предложение?

Мы сами приготовили себе ужин, — некому было о нас позаботиться. И гостей не предвиделось раньше утра — ребята обещали вернуться со своих сессий только назавтра.

Когда же я потянулся к полке, за Свифтом, чтобы почитать его, как обычно, — Надя вздохнула и отвернулась.

— Что случилось? — спросил я.

Она ответила:

— Ты уверен, что тебе хочется читать?

Мне пришлось согласиться с ней.

Так что ж, может быть, на этот раз вы полистаете его сами, читатель?

Геннадий Прашкевич

Разворованное чудо

В.Свиньину

Совесть — сознание и чувство моральной ответственности человека за свои действия перед обществом, народом, а также перед отдельными людьми, моральная самооценка личностью своих поступков и мыслей с точки зрения определенных для того или иного народа, класса норм нравственности, ставших внутренним убеждением человека. Совесть является общественной, конкретно-исторической категорией, возникшей в результате взаимоотношений между людьми в процессе их исторического развития.

БСЭ

Глава первая Белые великаны

Таких, как я, можно встретить в любом недорогом баре Солсбери, Стокгольма, Парижа, Брюсселя, Лондона. Среди нас есть французы, славяне, бельгийцы, немцы. За нами прошлое и большой опыт обращения с любыми видами оружия. О нас говорят: у них нет будущего. Это не так. Пока газеты и телевидение кричат о политических страстях и военных переворотах, терзающих ту или иную страну, пока существуют колониальные и полуколониальные зоны, пока в мире действуют силы, направленные друг против друга, мы всегда будем нужны тем, в чьих интересах совершаются эти перевороты, тем, кто пытается силой утвердить свое превосходство. Новоиспеченные диктаторы и специальные военные комитеты без каких бы то ни было колебаний снабжают нас оружием, и мы летим в очередной Чад, в очередную Уганду.

Мы — это солдаты Иностранного легиона.

И в Конго я попал с легионом.

Американский «Боинг-707» принадлежал бельгийской авиакомпании «САБЕНА» и пилотировался английскими пилотами.

Меня это не трогало.

Мне вообще наплевать, кому принадлежит самолет и кто его ведет, главное, чтобы он приземлился в запланированном пункте. Я летел работать, а не решать ребусы. К тому же я не люблю лишнюю информацию.

Катанга.

Бросовые жаркие земли с термитниками, возвышающимися, как дзоты, над мертвой сухой травой. Непривычно высокие, поросшие кустами, то оранжевые, то мертвенно-серые, как слоновья шкура, то красные, то фиолетовые, термитники, громоздясь друг на друга, тянутся, как надолбы, через всю Катангу — от озера Танганьика до Родезии.

Племен в Катанге не перечесть.

Я пытался что-то узнать о них, но в голове, как строки непонятных заклятий, остались одни названия — лунда, чокве, лвена, санга, табва, бвиле, тембо, зела, нвенши, лемба. Были и еще какие-то, я их не запомнил. Да и перечисленные остались в памяти только потому, что с одними, поддерживающими партизан-симбу, мы вели войну, а другие, признававшие власть премьер-министра Моиза Чомбе, нас поддерживали.

Наемникам, то есть нам, платил, понятно, премьер министр.

Бороться с партизанами-симбу оказалось не столь уж сложно. Оружием они владели никудышным — длинноствольными ружьями, попавшими в их руки чуть ли не во времена Ливингстона и Стэнли; кроме того, симбу были разобщены. Б тропических чащах прятались симбу Пьера Мулеле, симбу Кристофера Гбенье, симбу Николаса Оленга, симбу Гастона Сумиала, наконец, просто симбу без всяких кличек. Их разобщенность была нам на руку и не раз помогала брать большие призы: люди Моиза Чомбе хорошо платили за труп каждого симбу, вне зависимости от того, к какой группировке он принадлежал.

Понятно, были у нашей работы и свои темные стороны.

Например, отравленные стрелы.

Пуля может проделать в тебе дыру, но пуля иногда оставляет тебе шанс выжить, а вот отравленные стрелы бьют наверняка. Через час — полтора ты уже труп, ты валяешься под солнцем, вздутый, как дирижабль, и ни один лекарь не посмотрит в твою сторону.

Понятно, это не добавляло нам добрых чувств к симбу, хотя в принципе я не из тех, кто вообще относится к черным плохо. Просто я привык выполнять работу тщательно. Этому я научился у немцев, когда они вошли в Хорватию. Немцы в высшей степени аккуратные работники. Опыт, перенятый у них, пригодился мне в Конго, где я старался обучить новичков прежде всего основательности. Увидел черного — убей! Ведь на черном лице не написано — враг он тебе или просто в неудачное время вышел из хижины взглянуть, светит ли солнце. Наш главный шеф, командовавший рейнджерами (кстати, немец — майор Мюллер), одобрял подобные вещи, а уж майору Мюллеру можно было верить — с 1939 года не было, кажется, ни одной войны, в которой он бы не участвовал. Именно майор научил нас в занятых у симбу деревнях убивать прежде всего знахарей и кузнецов. Кузнецы штампуют наконечники стрел, а знахари снабжают партизан ядами.

После активных действий на юге мы рады были узнать, что наша группа выступает на патрулирование одного из самых глухих, но зато и самых спокойных уголков Катанги. Капрал, человек желчный и скрытный, давно, на мой взгляд, оставивший мысли о штатской жизни, в первый же день собрал нас вместе. Он прекрасно разбирался в местных диалектах и сразу спросил меня:

— Усташ, как прозвучит на местном диалекте команда: стой, пошел, вперед, сидеть, не глядеть по сторонам?

— Телема, кенда, токси, ванда, котала на пембените, — без особой охоты ответил я.

— А как ты поймешь просьбу черного друга — бета не локоло на либуму?

— Бей его по животу! — вмешался в беседу француз Буассар.

— А если черный спросит: мо на нини бозали кобета? То есть, за что бьете?

Буассар опять вмешался:

— Лично я в ответ поддам черному под ребра. И скажу — экоки то набакиса лисусу? То есть — хочешь еще?

И заржал.

Буассар любил посмеяться.

Пылища на тропах Катанги невероятная.

Когда мы ввалились в лес, от пыли мы избавились, зато джип сразу начало бросать на корнях, будто мы на небольшом судне попали в приличную болтанку. Со всех сторон обрушилась на нас влажная горячая духота, в которой, как в бане, глохли все звуки. Откуда-то сверху прорывался иногда вопль обезьяны или птицы-носорога, но внизу все тонуло в душном обессиленном безмолвии, нарушаемом лишь рычанием джипа.

Я никогда не забирался в тропический лес так глубоко и чувствовал себя несколько неуверенно. Наверное, и остальные чувствовали себя не в своей тарелке. Только на капрала ничто никогда не действовало. Кроме, пожалуй, темноты и замкнутых помещений, о чем я случайно узнал еще в Браззавиле. Могу поклясться, что в прокуренном темном кинозале капрал интересовался не тем, что происходило на экране, а тем, что могло происходить за его спиной.

Не знаю, кого он боялся и боялся ли, но что-то такое с ним происходило.

Впрочем, какой рейнджер любит позиции, не защищенные с тыла?

Да и скелеты в шкафу у каждого свои.

Место для лагеря мы отыскали удобное — огромные деревья наглухо и со всех сторон окружали большую, поросшую травой поляну, редкие кусты на поляне мы сразу вырубили.

Буассар завалился на брошенный в траву брезент, и дым его сигареты приятно защекотал ноздри.

Я присел рядом.

Малиновый берет и пятнистую рубашку я сбросил, подложив под локоть, чтобы не чувствовать жесткость брезента. И не торопясь потянулся к вскрытой французом банке пива.

— Ба боле, ба-а-а… Ба би боле, ба-а-а… — отбивал такт Буассар.

В нехитрой песенке, мелодию которой он насвистывал, речь шла о том, как хорошо, когда нас двое, а ночь тиха и безлюдна.

Типичная французская песенка, хотя на чернокожий манер.

Впрочем, какое дело до манер тем, ночь вокруг которых тиха и безлюдна?

— Ба боле, ба-а-а! — подмигнул я Буассару.

Несмотря на некоторую болтливость француз мне нравился, я старался держаться к нему поближе. Занимаясь такой работой, как наша, нелишне знать тех, на кого можно положиться в деле.

Мы курили, потягивали теплое пиво и смотрели, как негриль бабинга, взятый капралом месяца три назад в сожженной глухой деревушке, возится у костерка, собираясь готовить обед, а голландец ван Деерт, глухо обросший густой бородой, здоровенный, как буйвол, жуя резинку и щуря маленькие свирепые глазки, что-то негру внушает. Мы не слышали — что, но примерно догадывались. Голландец терпеть не мог черных, у него была на черных аллергия, он пятнами шел, когда видел двух, а то, не дай бог, троих черных.

Но я это не в осуждение.

У каждого свои привычки и вкусы.

Будем считать, что в данном случае голландец просто следил за чистотой и опрятностью негриля ба-бинги.

За походным столом я сидел рядом все с тем же французом. Никто не звал его по имени, многие даже не знали его имени — просто Буассар, иногда. Длинноголовый. Буассар на прозвище не обижался, ведь это он сам однажды объяснил — богатые люди, дескать, почти всегда относятся к долихоцефалам, то есть как раз к этим вот длинноголовым. Только голландцу утверждение Буассара не понравилось. Ему, наверное, больно было узнать, что, как короткоголовый, он навсегда обречен на нищенство.

— Жри я так, как ты, Буассар, — сказал тогда голландец, поигрывая коротким ножом, — я наел бы себе голову подлиннее, чем твоя.

В этой фразе был весь ван Деерт.

Буассар ухмыльнулся.

Он вовсе не настаивал на своем утверждении, касающемся исторической роли долихоцефалов. В конце концов, эти свои неожиданные знания он почерпнул из случайной книжки, опять же случайно попавшей ему в руки в военном госпитале Алжира в тяжкие минуты кафара — большой тоски, часто одолевающей белого человека в чужом для него тропическом климате. Буассар не собирался спорить с голландцем. Ван Деерт часто вел себя как скотина, но Буассар находился рядом с ним во время похода на Чад, а потом воевал на Гваделупе, а потом они вместе усмиряли Алжир и Марокко. Им было что вспомнить. А это позволяет терпеть друг друга.

Буассар и сам любил шутки.

Случалось, он садился около кухонного костерка так, чтобы видна была рукоять тяжелого «вальтера», сунутого в карман, и как о чем-то само собой разумеющемся заводил неторопливый разговор с негрилем бабингой о его, бабинги, возможном и скором побеге к симбу.

— Только ты не уйдешь далеко, — вкрадчиво заканчивал Буассар, и его выцветшие глаза смеялись. — Ты знаешь, я хорошо стреляю. И если ты попробуешь сбежать, бабинга, я продам твой череп тем американским ребятам, что обслуживают бананы Сикорского.

Знаешь, что такое банан Сикорского, бабинга? Не знаешь? Подсказываю. Это боевой вертолет. Такая большая стрекоза, загруженная ребятами в пятнистых рубашках. За череп негра с пулевым отверстием во лбу или в затылке они дают кучу долларов. А это твердая валюта, бабинга. А твердая валюта нужна всем.

И показывал негру «вальтер»:

— Тот самый калибр, бабинга. Пуля большого калибра может раздробить череп, а «вальтер» — деликатное оружие. Получается просто дырка в черепе и мелкие трещинки вокруг, будто паутина. Очень красиво, бабинга, держать над камином череп негра с пулевым отверстием. Ты согласен?

Бабинга кивал затравленно.

— Оставь негра, — окликал я француза.

Я знал, что ему нравилось мое вмешательство.

Спрятав «вальтер», Буассар, ухмыляясь, брел к палатке. На смуглом лице рейнджера играли все его шрамы, перемешанные с ранними морщинами.

А вот голландца я не любил.

Точнее, не доверял голландцу.

Ван Деерт был слишком жаден, слишком жесток — даже для легионера. На что он способен, он доказал еще в Индокитае, а к нам его занесло объявление, однажды появившееся в «Дагенс нюхетер»: «Крепких мужчин, интересующихся сельскохозяйственными работами в Конго и владеющих всеми видами огнестрельного оружия, просят позвонить по телефону такому-то».

Ван Дееерт позвонил.

Он обожал «сельскохозяйственные работы» и владел всеми видами огнестрельного оружия. И еще — он торопился. В те дни его фотографию таскали в карманах чуть ли не все полицейские Швеции, в которой он временно пребывал. К счастью голландца, из «сельскохозяйственной» конторы его быстренько переправили прямо в Конго.

Слева от меня жевал тушенку новичок немец Шлесс.

Капрал сам подогнал Шлессу форму, она сидела на нем прекрасно, но это было все, что мы о нем знали. Никто из нас пока не видел новичка в деле.

А напротив сидел Ящик.

Он сидел, опустив глаза. Случалось, ложка надолго застывала у его губ, будто неожиданная мысль останавливала его. У Ящика были светлые короткие волосы. Он не любил, разговаривая, глядеть собеседнику в глаза. Мы, собственно, никогда с Ящиком не разговаривали: он объяснялся только на плохом итальянском, хотя на итальянца не походил.

И еще деталь — он боялся дождей и грома.

Нас это смешило.

Но если Ящик, так его почему-то прозвали, ложился за пулемет, можно было спокойно раскуривать сигарету прямо на бруствере. Умение Ящика владеть пулеметом пугало. Впрочем, в легионе всегда есть возможность стать в каком-то деле непревзойденным мастером. Б конце концов, тебе платят и за это. В конце концов, это позволяет тебе выжить.

Из нагрудного кармана капрала торчал обрывок газеты, давно затертый на сгибах. Он подобрал обрывок газеты в каком-то браззавильском баре и постоянно таскал обрывок в кармане. Может, там было что-то такое, о чем не прочтешь ни в какой другой газете, не знаю, но, капрал давно заработал право на причуды. Он относился к настоящим легионерам, к легионерам до смертного часа. Там, где он проходил, сгорала и уже не росла трава, как, впрочем, и под ногами голландца.

А это кое-что значит.

Прихватив пару жестянок, я вернулся на брошенный возле палаток брезент.

Из-за примятой травы глянула на меня тупыми глазами желто-зеленая древесная лягушка. Наверное, она свалилась с ветки. Ни с того, ни с сего я вспомнил слова одного чудака о том, будто в спокойном состоянии такие вот лягушки вообще ничего не видят. Так у них устроено зрение. Мир для них — просто сплошной голубой фон без каких-то там деталей или просветов. Но, как объяснил мне тот же чудак, лягушки ничуть не чувствуют себя обездоленными существами. Достаточно чему-то перед ними шевельнуться, дрогнуть, мелькнуть, как лягушки будто просыпаются и без всяких раздумий прыгают на внезапно высветившуюся добычу. Понятно, что при таком раскладе вполне можно помереть с голоду, находясь в окружении десятка насекомых, вкусных, но не проявляющих никаких признаков жизни, но так устроена жизнь: хочешь доказать, что ты живой, — дергайся.

— Усташ, ты знаешь, какого цвета зебра?

— Она полосатая, Буассар.

— А она черная в белую полоску? Или белая в черную?

— Обсуди это с бабингой.

Но французу хотелось поговорить:

— Это правда, Усташ, что тебя видели в Каркахенте?

Вообще-то о таких вещах не спрашивают. Буассар это знал, но, наверное, я сам спровоцировал его своим невысказанным вслух расположением. За добро платят. Иногда дорого.

— Не злись, — понял меня Буассар. — Я под тебя не копаю. Просто мне говорил о тебе один парень. Он был итальянец и работал на крупную газету, хотя ходили слухи, что работает он не на газету, а на Интерпол. В конце концов для него это кончилось плохо. А ведь он, Усташ, умудрился взять интервью у самого майора Мюллера.

— Майор не родственник нашему капралу?

— С чего ты взял?

— Не знаю, — усмехнулся я. — Зачем макароннику понадобилось брать интервью у майора Мюллера?

— Чтобы рассказать миру правду про нас. Это его собственные слова. Кое-кто якобы еще не знает про нас всей правды, а им якобы этого хочется. В кармане макаронника, Усташ, мы нашли список. Довольно подробный, со всякими деталями. Там среди имен было твое. Этот макаронник и меня, кстати, спрашивал: не встречался ли я с парнем по кличке Усташ? Я, понятно, отнекивался. Да и откуда мне знать парня с такой кличкой, правда? — Буассар заржал. — Но если честно, Усташ, этот макаронник кое-что знал о тебе. Он утверждал, что натыкался на твой след в Аргентине, а потом в Испании. Не знаю. Может, врал.

— Чего он хотел?

— Подробностей. Любых подробностей о нашем быте. Капрал этого не допустил. Но несколько лет назад настырный макаронник сумел добраться до испанского поселка Бенинганим, лежащем рядом с Каркахенте. Ну, а кое-кто знает, что именно в Каркахенте находится военный лагерь усташей, давным-давно проигравших свою войну. Я потому и спрашиваю, Усташ, что никак не могу понять: ну, если нет такого самостоятельного государства Хорватия, если сама партия усташей давно объявлена вне закона, то как могут существовать, да еще в Испании, военные лагеря усташей?

— Это ошибка, — неохотно ответил я. — Там, наверное, есть ребята из Хорватии, но они иммигранты, и их немного. Думаю, это просто спортивный лагерь.

Буассар затрясся от смеха:

— Конечно, спортивный, о чем я и говорю! Макаронник утверждал, что там проходили подготовку очень спортивные ребята. Броде тебя. Ты не злись, Усташ, я тоже занимался в похожем лагере. Видишь эти шрамы? Я заработал их на тренировках.

— Отстань, Буассар. Хочешь поболтать, иди к бабинге.

Но в принципе француз был прав: все мы прошли через «спортивные» лагеря.

— Ладно, — Буассар запустил пустую пивную банку в траву. — Я не собираюсь копаться в твоей биографии. Да и макаронник к тебе больше не пристанет. Он утонул в озере Альберт. Несчастный случай. Рядом с макаронником тогда плыл ван Деерт. Потом я сам видел — майор Мюллер одобрительно похлопал голландца по плечу. — Буассар ухмыльнулся: — Он много чего нам порассказал, этот макаронник. Например, об усташах. Этот человек, который основал вашу партию… Ну, как его?.. Ох уж эти мне славянские имена… Ага, вспомнил!.. Анте Павелич… Он, правда, приказывал вырывать глаза у своих политических противников?..

— Если бы он это делал планомерно, мы не проиграли бы войну и не шлялись бы сейчас по всяким там черным Конго, — неохотно сказал я. — Заткнись и отстань от меня, Буассар. Настоящие усташи не воюют в дфрике. Хефер, Илич, Любурич, Бранчич, Ровер — что ты о них знаешь? Да и не надо тебе знать о них. И ко мне не приставай с такими вопросами. Я здесь потому, что мне нужны деньги. Бот все, что могу тебе сказать.

Он кивнул.

Он сам думал так же.

В наши годы не тешат себя иллюзиями.

— Бабинга! — заорал я. — Принеси пива! Буассар вскрыл принесенные банки и первую подал мне.

Мы еще немного поговорили.

О Конго, о заработках.

Никто не упирал на то, что мы — малиновые береты, синие гуси, рейнджеры, ну и это там, белые великаны.

И нам совсем было хорошо, когда в невидимом, закрытом зеленью непроницаемой духотой небе раздался дальний гул, постепенно перешедший в странный свист, и мы невольно привстали, пытаясь понять, чей это самолет выпевает в небе свою прощальную лебединую песнь?

А потом до нас дошел приглушенный грохот взрыва.

— Кто-то из верхних, — ткнул в небо Буассар. — Я никогда не завидовал верхним. Гляди!

Из палатки выкатился Ящик.

Круглые вытаращенные глаза были полны ужаса.

Он был весь серый, как пепел перегоревшего костра.

Трус, невольно подумал я. Что с того, что он умеет владеть пулеметом? Он все равно трус.

И еще раз решил — держаться надо ближе к французу.

— В машину! — рявкнул, выскакивая из палатки, капрал.

Через пять минут все мы, кроме Ящика, оставленного с бабингой охранять лагерь, тряслись в джипе.

Что мы получим от этой вылазки?

Держу пари, этот вопрос интересовал всех.

Если мы найдем разбившийся самолет, можно будет не торопясь порыться в обломках. Это живые не любят делиться своим добром, а мертвым, как правило, на все наплевать. Если что-то при них остается, они никогда не оспаривают вашего права на эти вещи.

Глава вторая Оборотень

Морщась от тряски, капрал спросил:

— Зачем тебе малокалиберка?

Голландец нежно провел рукой по вишневому прикладу:

— Пригодится…

Когда он щурился, щеки его, неестественно красные и тугие, выпирали над буйной растительностью, и тогда голова голландца начинала напоминать подкрашенный волосатый кокос.

Капрал понимающе усмехнулся.

Милях в шести от лагеря дорогу нам преградило огромное, опасно нависшее над тропой дерево.

— Оно насквозь прогнило, — сказал Буассар. — Если мы въедем под него, оно рухнет.

Капрал недоверчиво фыркнул, но остановил джип.

Вытянув шеи, мы пытались рассмотреть — что там, в глубине зарослей? Мне даже показалось, что там что-то мерцает в душном темном переплетении бесчисленных ветвей.

— Там что-то есть, — подтвердил немец Шлесс.

Раздвигая стволом автомата ветви, он нырнул в гущу зарослей.

Немец был новичком, ему следовало утверждаться. Он правильно делал, беря на себя инициативу, но на его месте я бы не полез вот так сразу неизвестно куда. Закурив, мы молча ожидали его, прикидывая, с какой силой должна была врубиться в землю дюралевая сигара самолета, если отсветы взрыва, казалось, и сейчас еще разгуливали в душной полутьме джунглей. Впрочем, у тех, которые вверху, все обычно кончается сразу, а вот сержант Андерсон, попавший в капкан, выставленный на тропе каким-то хитроумным симбу, отстреливался от черных почти три часа, отлично зная, что никто ему не поможет. Он тогда попал в самый настоящий капкан, выставленный на крупного зверя, и левая нога, чуть ниже щиколотки, была у него раздроблена.

Наконец мы услышали:

— Капрал! Я нашел негра.

Буассар заржал.

Неожиданной находку Шлесса мы назвать не могли.

Капрал крикнул:

— Убей его!

— Подожди, Шлесс! — Голландец торопливо спрыгнул на землю. — Не торопись! Я покажу тебе, как это делается.

Через минуту мы услышали выстрел, но ни немец, ни голландец на дороге не появились.

Капрал недовольно ткнул меня локтем:

— Поторопи их.

Я бесшумно нырнул в кусты, скользнул под низкими сучьями какого-то необъятного дерева, как канатом перекрученного лианами, и замер.

Во-первых, я увидел негра.

Это был крошечный, очень худой, с рахитично выдающимся вперед животом мальчишка. Он стоял на земле на коленях, спрятав черное лицо в черных ладонях, но, похоже, лицо он прятал вовсе не из страха перед возвышающимся перед ним, как башня, голландцем, а…

Во-вторых, я увидел странное существо, какую-то уродливую гигантскую бородавку, нечто вроде полупрозрачной опухоли или ненормального нароста на поросшем мхами старом пне. Перед этим наростом, под прозрачной слизистой оболочкой которого все время что-то подрагивало, переливалось, слабо фосфоресцировало, и застыл негр. И чисто интуитивно я вдруг понял, что этот маленький черный вовсе не боится ни голландца с малокалиберкой в руке, ни таинственной опухоли…

В-третьих, я нигде не обнаружил следов разбившегося самолета…

Ван Деерт, чем-то сбитый с толку, поднял малокалиберку и почти в упор вогнал пулю в торчащий перед ним нарост.

— Я ведь попал?

Я пожал плечами.

Было бы странно, если бы он промахнулся.

Тогда голландец выстрелил снова.

Когда пуля с малого расстояния попадает в живую ткань, звук получается отчетливый, специфичный. Такой звук ни с чем не перепутаешь. Но сейчас мы ничего такого не услышали.

Присев на корточки, я осмотрелся.

Не страх, не брезгливость, не удивление внушало бугрившееся над пнем странное образование. Я и сейчас не могу точно определить охватившее меня чувство. Я не боялся, нет, но вот некоторая настороженность… Я не испытывал брезгливости, но вот ощущение чужого… Совершенно чужого… И что-то там под полупрозрачной оболочкой действительно происходило: вспыхивали неясно, вновь гасли, расплывались неопределенные радужные пятна… Так море светится за кормой теплохода… Казалось, эта тварь в любой момент, как хамелеон, готова сменить обличье.

Наверное, так же подумал голландец.

— Оборотень, — хмыкнул он.

— Ну и что? — возразил я. — Никогда ничего такого не видел, но, наверное, эту штуку можно выгодно продать.

— С чего ты взял? — заинтересовался голландец. — Кто купит оборотня?

— Ну, не знаю… Какой-нибудь музей… В музеях любят выставлять всякие уродства… — И спросил: — Ты что-нибудь такое уже встречал?

Голландец поджал губы:

— Я всякое встречал.

— Ладно, идем. Я заберу оборотня, а ты кончай с негром.

— С негром? — Голландец спохватился: — Где негр?

Мы переглянулись.

— Сбежал, — усмехнулся я. — Зачем ему ждать того момента, пока ты обратишь на него внимание?

Оборотень, как мы сразу назвали найденное нами существо, оказался совсем не тяжелым. Его вес странным образом не соответствовал его объему. Любое другое существо подобных размеров весило бы гораздо больше, а я свободно нес оборотня к машине, обхватив его всего лишь одной рукой. Так же легко я забросил его за заднее сиденье джипа.

— Мягкий, — ткнув пальцем в оборотня, удивился Буассар.

— Ничего себе мягкий! Я всадил в него три пули, — возразил голландец, — а на нем нет ни царапины. Он что, глотает пули?

— Где Шлесс? — грубо спросил капрал.

Мы переглянулись.

— Буассар, Усташ, ван Деерт, прочесать местность!

Ленивая вялость, одолевавшая нас, мгновенно ушла.

Одному из нас грозила опасность.

Прорываясь сквозь заросли, я крикнул:

— Шлесс!

Чуть в стороне отозвался голландец, чуть дальше француз.

Неожиданно я очутился на небольшой полянке, плотно окруженной стеной леса. По инерции сделав шаг, я ощутил опасность и инстинктивно упал в траву. Автоматная очередь подстригла надо мной листья и, медленно кружась в воздухе, они теперь падали на меня. По характеру стрельбы я понял: стреляющий не остановится, пока не расстреляет всю обойму.

Так и случилось.

Б тот же момент в мое плечо ткнулся подползший голландец.

— Сволочь! — шепнул он. — Этот придурок соберет здесь всех окрестных симбу.

— О ком ты?

— О немце. Ты что, не видишь? Шлесс спятил.

Как ящерица вынырнувший из листвы Буассар негромко позвал:

— Шлесс!

Ответ — если это, правда, был ответ — нас поразил: Шлесс плакал!

Он плакал по-настоящему, навзрыд.

Мы понять не могли, что это с ним, но когда я поднялся, чтобы подойти к немцу, пуля снова ударила в ствол дерева над моей головой.

— Он спятил, — уверенно шепнул мне голландец. — Я видел такое в Индокитае. Там на ребят иногда находило. Когда человек плачет и палит во все, что движется, это к добру не приводит.

Он вынул из-за пояса нож.

— Ты убьешь его? — удивился Буассар.

— Зачем нам сумасшедший?

— Но мы же не знаем, что с ним случилось.

— А зачем нам это знать?

Пока они переругивались, я осторожно скользнул в заросли, перебежал открытое место и, выпрямившись за толстым стволом, туго обвитым цветущими эпифитами, осторожно глянул туда, где по моим расчетам должен был находиться немец.

И увидел его.

Неестественно бледный, будто из него выкачали всю кровь, немец Шлесс сидел, прижавшись спиной к дереву и далеко выбросив перед собой длинные, обутые в солдатские башмаки ноги. Автомат он отбросил и держал в руке, чуть отведенной в сторону, пистолет. Я отчетливо видел, как по его хорошо выбритой щеке (как все немцы, он был аккуратистом) скользнула, упав на распахнутую рубашку, крупная, блеснувшая, как глицерин, слеза. Левой рукой Шлесс неуверенно, как слепой, водил перед глазами.

— Шлесс! — позвал я.

Он выстрелил.

Не целясь.

Тогда я снова позвал:

— Шлесс!

Еще два выстрела, один за другим. Зато теперь я знал, сколько патронов у него осталось.

Так, время от времени окликая немца, я заставил его расстрелять всю обойму.

И тогда, уже не боясь, пересек поляну, присел перед ним на корточки:

— Что с тобой?

Немец невидяще уставился на меня.

Сломав ветку, я помахал ею перед немцем, но он и ветку не видел.

Его зрачки были неестественно расширены, но он ничего не видел — ни ветку, ни меня.

— Он ослеп, — сказал я рейнджерам, окружившим нас.

— Тогда зачем он нам нужен? — угрюмо спросил голландец. — Кто с ним будет возиться?

Скотина, подумал Буассар. Он скотина, этот голландец. От него и пахнет скотиной. Чем еще и пахнуть скотине? Я таким никогда не доверял, я спать не лягу, если в прикрытии стоит такая скотина. При первой опасности он займется спасением собственной шкуры, он на это запрограммирован. Ему плевать на всех. Так уже было.

Он вспомнил Индокитай.

За колючей проволокой лагеря Ти шла перестрелка, у шлагбаума из всех люков дымил подожженный танк. Сержант Лоренс первым заметил снайпера. Заметил его и ван Деерт, но снайпера снял Лоренс. Я долго потом думал, вспомнил француз, зачем Лоренс это сделал? Он не очень меня любил. Но он снял снайпера, на какую-то секунду открывшись, и сам в ответ получил пулю. Он, наверное, считал, что в следующий раз уже я прикрою его. Может, и жаль, что его убили. Я бы его прикрыл.

Прикрытие!

Вот единственное, о чем стоит всерьез заботиться.

Бот единственное, над чем стоит постоянно думать, — прикрытие.

А ван Деерту наплевать. Он не прикрыл немца Шлесса, скотина. Это надо запомнить и не торчать рядом с голландцем. Он не прикроет, если это понадобится. Он плохое прикрытие.

Что ж, подбил итоги Буассар, я свои выводы сделал. Надо держаться поближе к Усташу или к Ящику.

У Буассара отлегло от сердца.

Он уважал себя за правильные выводы. И он умел радоваться удачам.

Глядя на плачущего немца, он еще раз, далеко не впервые за свою долгую, полную неожиданных приключений жизнь, порадовался — удача не обошла его. Он жив, он может рассуждать, у него есть выбор.

И это справедливо, сказал себе Буассар.

Это справедливо, что удача меня пока не обходит.

Это справедливо, что весь в слезах лопочет что-то свое немец Шлесс, а не я.

Это справедливо!..

Когда капрал развернул джип, Буассар ухмыльнулся:

— Может, ты и прав, Усташ. Может, эту тварь у нас купят.

— Что там с немцем? — перебил его капрал.

И резко затормозил.

Немец, Шлесс, дергаясь, хрипя что-то, двумя руками держался за горло. Его лицо на глазах чернело, он задыхался.

И агония не продлилась долго.

— Вытащите его из машины, — приказал капрал. — В джунглях много непонятных болезней. Мы не повезем немца в лагерь.

Только бросив лопаты в джип, мы несколько пришли в себя.

Крошечный холмик, укрытый дерном, вот все что теперь напоминало о недавнем существовании немца Шлесса.

Поняв наше состояние, капрал сплюнул:

— У нас есть время, а тут рядом есть деревушка. Говорят, что черные в ней поддерживают премьер-министра, но все они скрытые симбу. А уж знахари в деревне точно найдутся. Ван Деерт, садись за руль. Я хочу знать, от чего может так неожиданно умереть такой молодой здоровый мужчина, как этот Шлесс? Просто так ничего не бывает. Держись слоновьей тропы.

И спросил:

— Есть у кого-нибудь выпивка?

Буассар, ухмыльнувшись, вытащил из кармана плоскую фляжку.

— Разве я не запрещал брать выпивку на задание? — спросил капрал, делая крупный глоток.

— Случайность, — еще шире ухмыльнулся француз.

Капрал выругался:

— Дерьмовое виски! — И мрачно усмехнулся: — Но глотку продирает.

Часа через полтора джип подкатил к островерхим хижинам, спрятавшимся под банановыми деревьями. Несколько масличных пальм, черных как сажа, поднимались над поляной. Заливаясь отвратительным визгом, под колеса бросились две — три тощих собачонки с оттопыренными, как у гиен, ушами.

— Они все симбу, — выругался капрал.

Вождь деревни, плюгавый человек с сильно выдающейся вперед нижней челюстью и низким и черным, блестящим, как будто он был отлакирован, лбом, встретил нас у порога хижины. На вожде был старый замызганный пиджак без рукавов — символ силы и власти. Б узких глазах пряталась плохо скрываемая неприязнь.

— Джамбо! — приветствовал вождя капрал. — Умер белый. Он встретил в зарослях черного. Мы работаем на Моиза Чомбе и хотим знать, что делал черный в лесу вдали от деревни? Других деревень здесь нет. Это твой черный. Ты вождь, ты знаешь закон — скажи!

Вождь трижды хлопнул в ладони.

На его сигнал из темных, казавшихся необитаемыми хижин выползли на свет божий десятка полтора стариков и старух. Сгорбленные, беззубые, они равнодушно смотрели на нас, не делая никаких попыток заговорить или хоть как-то выразить интерес к нам.

Капрал покачал головой:

— Черный в лесу был молод. Он ждал белого, и белый умер. Мы хотим знать, зачем черный ожидал белого в лесу?

Вождь снова хлопнул в ладони.

К толпе стариков молчаливо присоединились еще пять — шесть человек. Я бы не назвал их очень молодыми, а может, они просто были сильно истощены.

Капрал побагровел.

Повинуясь новому сигналу вождя, из стоящей поодаль хижины выползла на свет тощая, отвратительная, искривленная болезнями и возрастом старуха. Ее лицо, кроме таз, чуть не наглухо закрывала повязка, сплетенная из сухих бледных стеблей. Медленно обведя стариков взглядом, в котором, несмотря на древний возраст, все еще таился некий жадный огонек, старуха на мгновение замерла. Она тут самая живая, невольно подумал я, увидев, как резво схватила старуха длинный гибкий хлыст, видимо вырезанный в кустах совсем недавно — на нем еще не просох сок, мгновенно окрасивший в желтое сморщенный, черный, как уголь, кулачок старухи.

Тягостное чувство охватило собравшихся.

Капрал, отступив на шаг, незаметным жестом поправил заткнутый за пояс пистолет.

Пригнувшись к земле, старуха хищно ударила, хлыстом о землю.

Раз!

И еще раз!

Колючая белая пыль заволокла поляну.

Но старуха не останавливалась.

Трясясь, что-то выкрикивая, она с силой колотила хлыстом по земле, кривлялась, иногда почти падала в ту же пыль. Тонкая сухая рука безостановочно отбивала удары, хотя никто из черных и глазом не моргнул, равнодушно ожидая, чем кончится для них все это действо. Руки и ноги старухи дергались в одном ритме, она уже танцевала, она уже летела над землей, казалось, сейчас она впрямь взлетит! Но она не взлетела, она наконец упала сморщенным лицом в пыль под ноги тощему, испуганно отпрянувшему негру.

Вождь равнодушно смахнул пыль с рукава:

— Возьмите этого человека.

— Ахсанте, — поблагодарил капрал. — Я забираю его.

И подтолкнул негра к джипу:

— Кенда!

Негр уперся.

— Экоки то набакиса лисусу?

До негра дошло.

Он обреченно опустил голову.

— Привяжи негра к дереву, — приказал капрал Ящику, когда мы вернулись в лагерь. — И скажи бабинге, что нам пора жрать. В этом чертовом климате устаешь быстрее, чем кажется.

Подавая обед, бабинга испуганно скашивал глаза на привязанного к дереву негра.

— Ты чем-то недоволен? — спросил капрал.

— Нет, бвана.

— Может, ты хочешь ему помочь? — указал капрал на пленника.

— Нет, бвана.

Сгустились сумерки.

Голландец развел костер.

Поставив джип так, чтобы его фары высвечивали всю поляну, Буассар пристроился на жестком брезенте рядом со мной. Я примерно представлял, что будет дальше.

— Умер белый, — сказал капрал, подойдя к привязанному к дереву пленнику вплотную. — Ты знаешь об этом.

Капрал не спрашивал.

Капрал утверждал.

Он поднимал наш боевой дух, и пленник кивнул безвольно:

— Ндио, бвана.

— Ты подстерег белого в кустах. Ты произнес заклятия. Ты подослал туда мальчишку, обработавшего кусты ядами. Так тебя научили деревенские знахари.

— Нет, бвана! — закричал негр.

По его щеке, подбираясь к моргающему, широко раскрытому глазу, спокойно бежал муравей, но пленник не замечал его.

— Ты хотел дождаться, когда мы уйдем. Тогда ты забрал бы труп белого. Ты ведь всегда так делаешь.

— Нет, бвана.

— Впрочем, ты не похож на знахаря, — заметил капрал, задумчиво раскуривая сигарету. — Может, ты даже говоришь правду. Я, наверное, смог бы тебе поверить. Докажи, что ты говоришь правду. Мы не видели в твоей деревне женщин и девушек. Наверное, вождь прячет женщин и девушек. Скажи, где он их прячет? Я подарю тебе нож и прощу твое колдовство. Где они прячутся? Я говорю о женщинах и девушках. Я хочу помочь тебе. Ты ведь знаешь, где они прячутся?

— Нет, бвана.

Я поморщился.

Кричать так громко не стоило. Капрал стоял прямо перед негром, и никто к их голосам, в общем-то, не прислушивался. Черный вполне мог отвечать не так громко.

Буассар заметил мою гримасу.

— Усташ, — негромко позвал он. — Иди сюда. Есть дело.

В палатке он сразу вытянул из угла вещевой мешок Шлесса:

— Рубашки мои. Не спорь. У меня тот же размер, что у немца.

Я не спорил.

Я взял нож.

Превосходный штурмовой нож крупповской стали.

Денег в мешке нашлось немного. Что-то около трехсот конголезских франков. Мы поделили их поровну.

Из клапана, заботливо обшитого целлофаном, Буассар извлек аккуратно обернутую в пластик бумагу.

— Придурок, — заметил он, имея в виду мертвого немца. — Он таскал с собой договор.

Включив фонарь, он наклонился над бумагой.

— Точно, договор. «Между правительством Демократической Республики Конго, представленным премьер-министром Моизом Чомбе, с одной стороны, и господином Герхардом Ф.Шлессом, с другой стороны, в последующем именуемым как Лицо, связанное Договором, заключается следующее соглашение…»

Француз ухмыльнулся.

Кажется, ему нравился звук его собственного голоса:

— «Статья первая. Лицо, связанное Договором, обязуется нести службу в качестве волонтера. Функции, выполняемые Лицом, связанным Договором, не обязательно должны соответствовать обусловленной выше должности…»

— Это точно, — подтвердил я. — Джек Макферти… Помнишь такого?.. Он охранял в Каланге черных чиновников, а потом ему приказали их же зарезать… Работа Макферти оплачивалась таким же договором.

— «Статья вторая. Настоящий Договор заключается сроком на шесть месяцев и может быть продлен автоматически, если не последует предуведомления о его расторжении, которое должно быть представлено Лицом, связанным Договором, за тридцать дней до истечения настоящего Договора…»

— Бертон, а еще тот француз… Ну, помнишь, который жрал тушенку как крокодил?.. Жадюга и сволочь… Они, кажется, предуведомили о расторжении Договора как раз ровно за месяц, а пристрелили их за неделю до интересующего их дня…

Буассар хмыкнул:

— «Статья третья. Ежемесячный оклад Лица, связанного Договором, выражается в приводимых ниже суммах (в конголезских франках): волонтер — 41 148.57, унтер-офицер — 49928.50, фельдфебель — 66438.25, младший лейтенант — 99 662.60, лейтенант — 105 642.25, капитан — 126 236.04, майор — 148 321.25, подполковник — 177 321.04. Выплата оклада производится ежемесячно и вперед. Ежегодное повышение — три с половиной процента».

— До повышения доживают не все…

Буассар меня не услышал.

— «К основному окладу добавляются надбавки для семейных (в конголезских франках): жена — 9 975.63, жена и один ребенок — 15 964.76, жена и двое детей — 22 343.26, жена и трое детей — 29 518.86, жена и четверо детей — 37 899.89, с прибавлением сверх этого по 8 381.03 конголезских франка за каждого ребенка».

Буассар заржал:

— Если бы я получал надбавку за всех своих детей!

И продолжил:

— «Если Лицо, связанное Договором, не помещено в гостиницу или в правительственный дом для приезжающих, то оно имеет право на квартирные, соответственно своей должности, а также суточные — 938 конголезских франков в день, а так же на ресторанную надбавку — 526 конголезских франков. Если Лицо, связанное Договором, находится в опасной зоне, оно имеет право на ежедневную надбавку за риск в количестве 2 345 конголезских франков…»

— Франки не бронежилет…

Буассар меня опять не услышал:

— «Статья пятая. В случае смерти Лица, связанного Договором, правомочным родственникам жертвы выплачивается 1 000 000 конголезских франков. Эта сумма налогами не облагается и никаким удержаниям не подлежит. В случае ранений, имеющих последствием полную потерю зрения, ампутацию или полную потерю функций обеих рук, обеих ног, или же одной руки, или одной ноги, полную инвалидность, или неизлечимое психическое заболевание, делающее невозможной любую работу, Лицу, связанному Договором, выплачивается 1 000 000 конголезских франков. Эта сумма налогом не облагается и никаким удержаниям не подлежит. Для постоянной частичной инвалидности устанавливается следующее возмещение: в случае полной потери, то есть ампутации, правой руки — 75 %, левой руки — 60 %, правого предплечья — 65 %, левого предплечья — 55 %, правой кисти — 60 %, левой кисти — 50 %, бедра — 60 %, ноги — 50 %, ступни — 40 %, большого пальца правой руки — 20 %…»

Буассар зевнул:

— «Для левши, при условии, что заявление было сделано им до ранения, оценки, установленные для правой руки, автоматически переносятся на левую. За все ранения, следствием которых явилась постоянная или временная инвалидность всех других органов, кроме перечисленных, подлежит возмещение, определяющееся аналогично установленным выше условиям. От имени Демократической Республики Конго — премьер-министр Моиз Чомбе. Лицо, связанное Договором — господин Герхард Ф.Шлесс, волонтер. Семейное положение — холост. Текущий счет в заграничном банке — Солсбери. Нормально пользуется правой рукой».

— Давай договор, — сказал я. — Передам его капралу.

Легионер, подумал я без усмешки, он вроде говяжьей туши, разделанной опытным мясником. И этот мясник всему знает цену. Бирки с ценой нацеплены на каждый орган.

Ладно.

Мы сами приняли условия игры.

Отдав капралу бумаги Шлесса, я подошел к костру.

Негра давно убрали.

Как ни странно, находясь в палатке, я не слышал выстрелов, но выстрелы должны были прозвучать, ибо голландец с самым что ни на есть деловым видом кипятил в котле что-то черное, крутящееся в крутом кипятке. Я не успел спросить, ван Деерт сам подмигнул мне:

— Череп с пулевым отверстием. Американцы с бананов Сикорского платят за такие штуки долларами.

— Так вот зачем тебе малокалиберка.

— А ты думал!

Я отошел.

Вопила в зарослях какая-то птица, ночь затопила землю.

Бан Деерт, как и я, несомненно, хотел умереть в собственной постели.

Голландца не устраивала земля Катанги, его не устраивали ружья времен Ливингстона и Стэнли, не устраивали отравленные стрелы. Чтобы не получить отравленную стрелу в грудь и не лечь в сухую землю Катанги, ему нужны были доллары.

Как и мне.

И ван Деерт был прав.

Пока Моиз Чомбе, черный премьер-министр, научившийся носить европейский пиджак, будет платить нам, мы будем выжимать из него все, ибо Иностранный легион наше последнее прибежище.

Глава третья Отравитель Бабинга

Я проснулся невыспавшийся, разбитый.

Заставив меня высунуть язык, Буассар покачал головой:

— Я сталкивался с таким в Индокитае. Сперва бессонница, головная боль. Потом начинает желтеть язык. А потом тебя трясет пару дней, на этом все и кончается. На, проглоти эту пилюлю.

Меня морозило.

Ломило каждый сустав.

Я никак не мог что-то вспомнить.

Утомительное и безнадежное дело вспоминать то, что не можешь вспомнить, но я все время пытался вспомнить, совершенно изматывая себя.

— А ты? — спросил я француза. — Ты как?

Он ощерился, правда несколько растерянно:

— Нормально, Усташ. Я ничего такого не чувствую. Проглоти еще вот эти пилюли, — он высыпал на ладонь несколько разноцветных таблеток. — По крайней мере хуже тебе не будет.

— Чем занимался твой отец, Буассар?

Он презрительно пожал плечами:

— У меня не было отца. С такой женщиной, как моя мать, никто, похоже, не мог ужиться. Я не осуждаю ее, — он неожиданно подмигнул мне. — У каждого есть свои… Как бы это сказать…

Он не нашел нужного слова и махнул рукой.

Но я его понял.

Мне вот только никак не удавалось вспомнить… Что-то очень важное… Я отчетливо чувствовал: важное… Что-то, связанное со всеми нами… Что-то такое, чему мы все были или могли быть свидетелями…

Прикидывая и так, и этак, я припомнил даже газету, в которой когда-то в длинном списке имен появилось мое. Это был список военных преступников, приговоренных к смертной казни через повешение. Я, хорват Радован Милич, бывший активный член партии усташей, не был прощен на родине, там охотно заполучили бы меня обратно.

Чтобы тут же повесить.

Ладно, подумал я.

Не знаю, что это такое, — страна Югославия, просто не думаю, что в таком огромном разнонациональном котле можно сварить что-то съедобное. Разве что яд, который убьет самих поваров.

— Судя по виду капрала, завтрак испорчен, — ухмыльнулся Буассар, выглядывая из палатки. — Когда капрал морщится и потирает пальцами виски, не стоит ждать от него ничего хорошего. Он, наверное, злится на немца Шлесса. Если говорить откровенно, немец его подвел.

Буассар снова ухмыльнулся.

— Он настоящий парень, наш капрал. — Что-то неуловимое скользнуло в голосе француза. — На озере Альберт он остановил нас только потому, что в его кармане размок чек на триста конголезских франков. Мы не сильно возражали, позиции у симбу были там хорошо пристреляны, все равно кое-кто считает, что Лесли Торнтона там ухлопали из-за капрала. Помнишь Лесли Торнтона?

Я помнил.

Если ван Деерт прибыл в Конго из Швеции, где прятался от полиции, то Торнтон и Буассар явились к нам из столицы Южной Родезии, где подрабатывали мытьем посуды в одном из ночных баров квартала Хэтфилд. Кто-то посоветовал им заглянуть в скромный домик, на дверях которого красовалась вывеска: «Врач-дантист принимает ежедневно». В приемной толпились крепкие ребята, они болтали на самых разных языках и сверкали белыми, крепкими, как у акул, зубами. Худощавый человечек в штатском с удовольствием отвечал на вопросы.

— Как насчет добавки за риск?

— Она входит в оговоренные договором условия.

— А можно получить заработанное не в конголезских франках, а в твердой валюте?

— Нет проблем. Треть суммы перечисляется в фунтах или в долларах в любой указанный вами банк.

— А как насчет передышек? Нам полагаются отпуска?

— Мы ценим друзей, — худощавый человечек в штатском широко улыбался. — Чем тяжелей труд, тем ответственней и веселей отдых.

Торнтона и Буассара условия устроили.

Только Торнтон добрался лишь до озера Альберт, не успев заслужить отдых. В тот день, когда в кармане капрала размок чек на триста конголезских франков, Лесли Торнтон получил пулю от черного снайпера, засевшего где-то на дереве.

Обычная ситуация.

— Чего они там суетятся? — снова выглянул Буассар из палатки.

— Это оборотень! — раздался мрачный голос голландца. Он незаметно подошел к нашей палатке. — Оборотень выбрался из джипа, проделав в металлическом днище приличную дыру. Мало того, он ведущую ось вывел из строя. Мы здорово влипли. — Голландец нехорошо хмыкнул. — Это ведь ты, кажется, забросил оборотня в машину, Усташ?

— Оборотень пользовался автогеном? — не поверил Буассар. — Что ты несешь, ван Деерт?

— Иди сам убедись.

Мы выбрались из палатки.

Оборотень лежал в траве под джипом, куда вывалился сквозь округлую дыру, аккуратно вырезанную в металлическом днище.

Мы с Буассаром переглянулись.

В металлическом днище действительно была дыра, с тарелку величиной.

При этом мы не увидели никаких следов окалины, вообще температурных воздействий. Просто круглая дыра, будто ее выдавили прессом. А трава под оборотнем пожухла и почернела, как от холода.

Полупрозрачный мешок, заполненный слабо мерцающей слизью.

Что эта тварь могла? Как ей удалось проделать дыру в металле?

— Почему ты не вытащил ее из машины, Усташ? — хмуро поинтересовался капрал.

Я пожал плечами.

И молча наклонился над оборотнем.

Странное зрелище.

Какие-то плавающие радужные пятна… Какое-то движение, там, под полупрозрачной оболочкой… Чем, собственно, может питаться такая тварь? И чем она могла прожечь металлический лист?.. Если кислотой, то, что это за кислота и как она ее вырабатывает?..

Я отчетливо представил оборотня, висящего на ветке дерева.

Эта тварь может здорово пугать.

Тех же негров.

Ага, подумал я, негров.

И поманил пальцем бабингу, насторожено поглядывавшего на нас со стороны кухни.

— Мниама мполе, — сказал я, дождавшись негра. — Прелестный зверек. Ты уже встречал таких?

— Нет, бвана.

Голландцу ответ не понравился.

Он рявкнул:

— Нендо зако!

Бабинга послушно отошел в сторону.

Я попробовал встать так, чтобы оборотень оказался в моей тени.

Он это сразу почувствовал.

Легко, не касаясь травы, как на воздушной подушке, он сместился дюймов на десять в сторону и вновь равнодушно застыл над мгновенно почерневшей под ним травой.

Я осторожно прикоснулся к его оболочке пальцем.

От оборотня несло холодом.

Я сказал:

— На нем пиво охлаждать можно.

— Поиграйся, поиграйся, — с отвращением сплюнул капрал. — Такие умники, как ты, Усташ…

Он не стал договаривать, на что способны такие умники, как я. Его заботила выведенная из строя машина. Он уже принял решение, и его решение мне не понравилось.

— По твоей вине мы лишились джипа, Усташ. Завтра ты отправишься в лагерь майора Мюллера. Нам необходим новый джип. Пригонишь его в лагерь вместе с запчастями.

Я вытянулся и откозырял:

— Я отправлюсь один?

Он чуть-чуть отошел:

— Я подумаю.

И спросил, уже не скрывая удивления:

— Чем можно прожечь такую дыру?

— Возможно, кислотой.

— Ты что-нибудь слыхал про такое?

— Никогда.

— Я тоже, — раздумчиво заявил капрал. — А чем может питаться такая тварь? У нее не видно ни рта, ни глаз. Что она, выпускает кислоту через поры?

— Возможно, оборотень питается воздухом, — предположил Буассар. — Или солнечными лучами. А может, это растение.

— А мне плевать! — заявил голландец. — Растение это или какая-то особо гнусная тварь, какая разница? Если ее нельзя сбыть за хорошие деньги, от нее надо немедленно избавиться.

Все почему-то уставились на меня.

Я пожал плечами и хмыкнул:

— Ты уже пытался избавиться от оборотня, ван Деерт.

— Это точно. Я стрелял в упор. Никакого эффекта.

— Если он жрет металл, если он действительно питается металлом, — покачал головой Буассар, — как мы сможем его транспортировать?

У меня вновь разболелась голова.

Боль пульсировала в висках, отдавалась гулким пульсом в ушах, в каждой частице тела. Осторожно опустившись на спальный мешок, я залег в палатке. Я уже не слышал рейнджеров, прикидывающих возможную цену необычного создания. В конце концов, я в доле, без меня не обойдутся. Я был рад, что капрал не отправил меня в лагерь майора Мюллера незамедлительно. Вряд ли я бы добрался до лагеря в таком состоянии.

Я почти уснул, когда рядом грохнули пистолетные выстрелы.

Стрелял капрал.

Француз первым откинул полу палатки капрала.

Капрал стоял на коленях, обеими руками зажав уши. Пистолет валялся на полу палатки. Не отнимая рук от ушей, капрал прохрипел:

— Выбросьте эту тварь! Она убьет меня!

— Но тут никого нет, — сказал Буассар, машинально оглядываясь.

Наверное, он подумал об оборотне. Но оборотень лежал под джипом — там, где мы его оставили.

— Есть! — прохрипел капрал. — Есть!

— Да вот она! — торжествующее заявил ван Деерт, вытаскивая из складок смятого полога дергающуюся летучую мышь.

Неужели мышь могла напугать капрала?

Никто, понятно, такого вопроса не задал, но Буассар понимающе подмигнул.

— Эта тварь вопила, как сирена воздушной тревоги, — выругался капрал, отнимая наконец руки от ушей.

— Но мы ничего не слышали, — возразил Буассар.

— Не слышали? — переспросил капрал с каким-то тайным значением. — Ты, наверное, спал!

Это хорошо, что вы ничего не слышали, подумал капрал.

И не дай вам бог услышать такое.

Оставшись один, капрал снова заткнул уши.

Эта крошечная тварь совсем меня оглушила. Говорят, человеческое ухо неспособно улавливать ультразвук, но я — то слышал скрипучие вопли летучей мыши! Я вообще теперь слышу каждый шорох! Я, кажется, слышу, как растет трава. Может, я схожу с ума? Случилось же что-то такое со Шлессом. Он был крепкий парень, а скончался в считанные минуты. От чего? И почему я стал слышать такое, чего в принципе нельзя слышать?

Он опустил руку и случайно коснулся обрывка газеты, торчащего из кармана.

Шорох, которого он прежде не замечал, громом отозвался в ушах капрала.

Ладно, смиряясь подумал он, будем считать это громом победы. Или маршем моего возвращения. Ведь для меня это вовсе не обрывок старой газеты, для меня это возвращение.

Он знал наизусть содержание заметки, напечатанной в газете.

Заголовок заметки гласил: «Гюнтер Ройтхубер мертв!»

Они рано хоронят Гюнтера Ройтхубера, желчно, но и с удовлетворением усмехнулся капрал. Хотя и вовремя. Капрал давно привык думать о себе в третьем лице. Я устал. К черту Африку! Я хочу в Европу. Тех денег, что у меня есть, должно хватить и на домик, и на сад, а больше мне ничего не надо. Тех денег, которые я скопил, мне хватит.

«Более восемнадцати лет шли поиски военного преступника Гюнтера Ройтхубера, — вспомнил он текст газетной заметки. — Международный военный трибунал в Нюрнберге приговорил в свое время Гюнтера Ройтхубера к смертной казни за исполнение варварских акций по уничтожению мирного населения Франции, Дании и Голландии. К сожалению, преступник избежал наказания. На днях прокуратура Франкфурта-на-Майне официально объявила Гюнтера Ройтхубера мертвым и сообщила о прекращении его поисков. Решение прокуратуры основано на показаниях, свидетелей, подтвердивших, что Гюнтер Ройтхубер погиб на их глазах во время одной из бомбардировок Берлина».

Вот оно, возвращение.

Капрала пробило холодным потом.

Он слышал, как ползет по брезенту жук — тупо и неторопливо. Он слышал, как трава, пытаясь распрямиться, скребет по днищу палатки.

Это ничего, подумал он. В сущности, это нестрашные звуки. Лишь бы опять не ворвалась в палатку летучая мышь. Капрал боялся летучих мышей, но сладкое торжество охватило его. В конце концов, от летучей мыши можно отбиться. Главное — я вернусь! Теперь я могу вернуться! Свидетели подтвердили факт моей гибели!

Капрал готов был расцеловать неведомых свидетелей, столь охотно подтвердивших факт его смерти.

Я проснулся ночью от шума.

Француз с проклятиями копался в своем вещевом мешке.

— Голова разламывается, — выругался он. — Этот немец, наверное, подцепил какую-то заразу. Надо было бросить Шлесса в лесу. Голландец был прав, не надо было возиться с трупом! Взгляни на мой язык. Уверен, его обложило известью.

Но язык француза оказался чист.

Пошатываясь от слабости, я выбрался из палатки.

Трава таинственно серебрилось. Б просветы ветвей глядели на нас звезды. Далекие, холодные, а оттого чужие.

Я вдруг поймал себя на том, что думаю о звездах как-то не так.

Никогда я не думал о них, как о звездах. Ну, светят себе с небес, этого мне вполне хватало. Сама мысль о звездах таила в себе какую-то загадку. И, как вчера, я все время мучительно пытался что-то вспомнить.

В джунглях стояла глубокая предутренняя тишина.

Даже ночные птицы примолкли.

Но я чувствовал, я не мог ошибиться — за мной кто-то наблюдал. Это не было чувством опасности, тренированный человек сразу определяет такое. Просто кто-то за мной следил: может, не заинтересованно, может, даже равнодушно, но при этом ни на секунду не выпуская из зоны обзора.

В рассеянном звездном свете трудно было что-то рассмотреть, но краем глаза я успел отметить короткую вспышку света под джипом, там, где мы вчера оставили оборотня. Никто не хотел с ним возиться, никто не стал придумывать для него клетку. Зачем? Если он без всяких усилий прошел сквозь металл, разве удержит его деревянная клетка?

Включив фонарь, я сразу увидел оборотня.

Он лежал рядом с джипом, и трава вокруг была черная, будто оборотень убил ее своим невидимым ледяным дыханием.

Заморозки в Африке?

Опустившись на корточки, я прикоснулся к оборотню.

От него действительно исходил холодок, а там, где мой палец коснулся полупрозрачной оболочки, вдруг родилось, вдруг возникло странное далекое сияние, далекое радужное свечение.

Как звездочка в ночном небе, неимоверно отдаленная и чужая.

И почти сразу весь оборотень — весь! — вспыхнул.

Как огромный радиоглаз.

Я отпрянул.

Мне вдруг показалось, оборотень чувствует мое присутствие, подает мне какой-то сигнал. Утирая со лба пот, я сказал себе: оборотень не человек. Оборотень это просто безмозглый мешок, набитый фосфоресцирующей слизью. Правильней смотреть на него не как на живое существо или там растение, а как на нечто, способное принести нам приличные деньги.

— Что ты с ним делаешь?

Над оборотнем наклонился голландец.

— Выключи его, — хмуро сказал он, внимательно разглядывая вспыхивающего, как радиоглаз, оборотня. — Иллюминация нам не нужна.

— А где он выключается?

Голландец сплюнул.

— Никогда не слыхал такой тишины, — признался он. — Не нравится мне эта тишина.

Я промолчал.

Нам платят не за то, что нам нравится.

А утром все поднялись больными.

— Мне снилась виселица, — морщась, пожаловался француз. — Может, Усташ, меня и следует повесить, но почему, черт побери, делать это надо во сне?

За столом капрал обвел рейнджеров хмурым взглядом:

— Что мы ели вчера? Мы могли чем-то отравиться?

— Это надо спросить у бабинги, — со значением ответил голландец. Б его маленьких глазках зажглись хищные выжидательные огоньки.

— Бабинга!

Негр подошел.

Он ни на кого не смотрел, руки у него дрожали.

— Бабинга, — сказал капрал. — Ты бросал вчера в мясо какую-нибудь траву? Ты знаешь много местных трав. Что ты использовал вчера как приправу?

— Ничего, бвана.

— Капрал, можно, я с ним поговорю, — вмешался ван Деерт.

— Заткнись!

— Разве я не соблюдаю дисциплину?

— Заткнись!

— Есть заткнуться, капрал.

Стол стоял в тени, но духота и в тени была нестерпима. Я чувствовал, как медленно, но неостановимо возвращается головная боль.

— Ван Деерт, — взяв себя в руки, негромко приказал капрал. — Сейчас ты отправишься в лагерь майора Мюллера. Я хотел отправить Усташа, но боюсь, он заблудится. Сообщишь майору о случившемся и попросишь помощи. Лучше всего, если ты приведешь пару джипов с волонтерами. Мне кажется, эти места следует хорошенько прочесать.

— Да, капрал!

Преувеличенно твердо ван Деерт прошел к палатке и скоро появился снаружи уже в башмаках, в пятнистой униформе и в малиновом берете, лихо надвинутом на глаза. Автомат он держал в левой руке, и я сразу подумал: капрал прав, голландец единственный, кто еще не подхватил никакой заразы. И подумал: голландец дойдет. Он лучше, чем я, знает местные условия.

А если не дойдет…

— Бабинга! — позвал капрал, проводив взглядом ван Деерта.

Негр опять неуверенно приблизился к столу.

— У тебя не болит голова, бабинга?

— Нет, бвана.

— И суставы не ломит? И слышишь ты хорошо?

— Да, бвана.

— Бросить в мясо траву тебя научили местные знахари?

— Нет, бвана.

Рука капрала скользнула за пояс, но бабинга оказался проворнее.

Каким-то нелепым кривым прыжком он сразу достиг джипа.

Еще секунда, и негр исчез в чаще.

Правда, во всем этом было что-то странное. Ну, скажем, никто не ожидал, что бабинга бросится в ту же сторону, куда только что ушел ван Деерт. К тому же, бабинга мог оказаться в зарослях сразу, но бросился он сперва к джипу. Почему-то бабинга выбрал самый длинный путь.

И еще одна странная деталь.

Хотя капрал и выхватил пистолет, он не выстрелил.

Почему?

Скосив глаза, я взглянул на француза. Потом на Ящика. Они не могли не заметить, что бабинга вел себя не так, как от него ожидали. Он не должен был бежать к джипу. А он побежал.

Почему?

Глава четвертая Звездный миссионер

К сожалению, это был не единственный вопрос.

Больше всего меня тревожил Буассар.

Мы устроились с ним в тени отдохнуть, но он беспрестанно тер кулаком глаза и дергал головой, как галльский петух, то вперед, то назад, будто собирался меня клюнуть.

— Какого черта?

Он замялся.

— Не хочешь говорить, не надо, — предупредил я. — Но хотя бы не дергайся. Голландец, возможно, привезет лекаря, дождись его. И вообще, лучше нормально выспаться, чем попасть в руки лекаря.

— Я не могу лечь, — ответил Буассар ошеломленно.

— То есть как это не можешь?

— А так… — ответил француз и снова задергал головой вперед-назад.

А меня от его слов почему-то холодом окатило. Точнее, не от слов даже, а от интонации, с какой он произнес эти слова.

— «Мертвый город застыл в глазах, давай завоюем себе новые земли!..»

— Смени пластинку!

Буассар не слушал:

— «Мы печатаем шаг, наши мышцы крепки, мы хотим прочесать дальние страны!..»

Он не только не мог лечь, он, кажется, не мог остановиться.

— «Отправляйся-ка, парень… — он смотрел на меня выпученными, ничего не видящими глазами и тянул упрямо: — Отправляйся-ка, парень, на поиски незнакомого цветка в дальние страны, лежащие там, за океаном… Все — ничто, кроме твоей силы… Печатай шаг, и пусть дрожат те, кому хотелось бы остановить тебя!..»

— Заткнись, Буассар!

И тогда он сказал негромко:

— Я ослеп, Усташ.

— Ослеп? Ничего не видишь?

— Я вижу, Усташ, но не так, как надо… Чтобы видеть, я должен все время дергать головой… Если я сижу неподвижно, я будто погружен в туман. А? Ты слышал когда-нибудь про такое? Я собственную руку не различаю, если не шевелю ею… Как ночью при вспышках молнии… Наверное, бабинга действительно отравил нас… А?.. Как думаешь, это навсегда?..

— Побереги нервы.

— Ты не бросишь меня, Усташ? Все еще может вернуться. Я говорю о зрении.

— Конечно, — успокаивающе ответил я. — Обязательно все вернется.

— Вот я и говорю, не бросай меня, Усташ, — быстро заговорил француз, ловко хватая меня за руку. — Мы с тобой кое-что знаем, правда? — Он жадно дышал мне в лицо. — Не бросай меня, Усташ. Мы с тобой знаем, что такое надежное прикрытие, правда? Б нашем деле нельзя без прикрытия. Ты ведь меня не бросишь? — Он, наконец, выдохнул то, что, видимо, боялся выдохнуть: — Я не Шлесс, Усташ. Я не заразный. Я точно знаю, что я не заразный. И ты же видишь…

— Да ладно, — сказал я. — От слепоты еще никто не сдыхал.

— Я знаю! — обрадовался француз. — Бот увидишь, я еще прикрою тебя!

Я усмехнулся.

Это он-то прикроет? Будет дергать головой, что ли, чтобы увидеть цель?

Казалось еще минута и француз расплачется.

Мне этого не хотелось.

Я сказал:

— Сиди, не вставай. Пойду принесу пиво.

Подойдя к столу, я негромко выложил новость капралу и Ящику:

— Буассар, кажется, ослеп.

— Ослеп?!

— Ну, не совсем, но в дело, наверное, не годится. Нас теперь только трое. И если ван Деерт не дойдет…

— Голландец дойдет! Я его знаю.

— А если все-таки не дойдет?

Капрал выругался:

— Майор Мюллер прав. Б этой стране, прежде всего следует уничтожать знахарей и кузнецов!

— А если бабинга ничего не подсыпал в мясо? — спросил я. — Мы ведь едим из одного котла. Если бабинга что-то подсыпал, почему это на всех подействовало по-разному? У меня, например, болит голова, а Буассар ослеп…

Я не стал продолжать.

Я не знал, как сказалось отравление на Ящике и капрале. Но, видимо, какого оно на них сказалось, иначе они заставили бы меня договорить.

Взяв несколько банок пива, я вернулся к французу.

— Усташ! — схватил он меня за руку. — А моя слепота, она может сойти за полную потерю зрения? Я могу потребовать по Договору все сто процентов?

— Наверное, — сказал я, и Буассара это несколько успокоило.

По крайней мере до вечера француз протянул без особых ухудшений.

Зато я, очнувшись после тяжелого послеобеденного сна, задохнулся.

Запахи!

Я приподнялся на локте, боясь резких движений, но головной боли не было, как не было вообще никаких плохих ощущений. Я даже испугался — так хорошо может себя чувствовать, наверное, только мертвец. Только вид француза, даже во сне дергающего головой, отрезвил меня.

И я сразу и по-настоящему ощутил запахи.

Ничего такого прежде я не испытывал.

Деревья и кусты, трава и камни, металл, брезент, оружие, пустые банки из-под пива — все обрело неожиданную способность источать запахи. Мир просто исходил запахами. Жадно поводя ноздрями, я вбирал в себя тропическое неистовство — влажную духоту, душную сырость, пряность невидимых орхидей и сотен других, мне неизвестных растений; заплесневелые и чистые ароматы, и ароматы прекрасные и отвратительные.

Конечно, такую чувствительность нельзя было назвать нормальной.

Но, даже думая так, я не переставал жадно узнавать, ловить все новые и новые запахи и ароматы. Несмотря на их чудовищное разнообразие, я легко отделял один от другого, угадывал, ловил легчайшие полутона, сразу узнавая — относится данный запах к какому-то живому существу или он, скажем, исходит от оброненного кем-то патрона?

Еще я заметил, что вижу над предметами таинственное свечение.

Например, над белыми цветами орхидей это свечение было голубоватым, а желтая нежная травка, обычно такая незаметная, испускала пепельный свет.

Я будто попал в другой — неистовый, странный мир, пугающий, но не отталкивающий.

— Иди к нам, Усташ!

Капрал и Ящик сидели рядом у костерка, метрах в пяти от джипа.

Запах брезента, углей, потной одежды густо мешался с ароматами орхидей, мятой травы, бензина.

— Взгляни на оборотня, Усташ.

Не знаю, что и как они видели, — я, например, увидел ураган вспышек.

Оборотень пылал, как обломок радуги.

Он сверкал, как мощная маячная мигалка в ночи, как звезда в пустом небе.

Тысячи и тысячи светлячков, привлеченные его пожаром, толклись над ним в светящемся хороводе, как крошечные планетки вокруг сияющего светила. И я, бывший усташ Радован Милич, профессиональный рейнджер, замер, как гимназистка, вдруг вспомнившая давно исчезнувший в прошлом выпускной бал.

Светлячки толклись над пылающим оборотнем.

Я почему-то подумал: а может, это создание вовсе не с Земли? Может, этот оборотень упал к нам с неба? Может, его занесло к нам из других пространств? Может, и он видит нас в нежных красках и запахах?

Капрал у костра шевельнулся.

Будто испугавшись, запахи на мгновение погасли, но тут же вспыхнули с новой силой. Среди них появилось много новых, незнакомых, каких я прежде не слышал. Были среди них и враждебные, их я сразу отторгал. Были и такие, что пугали меня, но главное, я это понял, весь этот праздничный разлив запахов был напрямую связан с состоянием оборотня.

— Ты когда-нибудь слышал о чем-то таком, Усташ? — потрясенно спросил капрал.

Он сидел прямо в траве, поджав под себя скрещенные ноги, сложив руки на груди. Я отчетливо различил на левом запястье следы тщательно сведенной татуировки.

— Ты говоришь о запахах?

— О каких запахах, Усташ? Звуки!

В голосе капрала прозвучало такое торжество, что сперва я решил — капрал пьян. Как я ни напрягал слух, я ничего не слышал, кроме бесконечного, скучного, как прибой, звона цикад.

Я так и сказал:

— Цикады.

— Заткнись, Усташ! — возмутился капрал. — Эти цикады только мешают. Ты вслушайся! Вот… — Он странно наклонил голову и, выпятив узкие губы, полузакрыл глаза. — Ты слышишь?.. Это какая-то мелкая птичка… Совсем крохотная… Села на ветку… Она роется клювом в перьях… Она невозможно громко роется клювом в перьях, Усташ!.. Черт! — выругался он, затыкая уши пальцами. — Опять летучая мышь!

— Не стоит поминать черта, капрал.

Это произнес Ящик.

По-французски!

В лилово-багряных отсветах костра я увидел впалые щеки Ящика и по запаху его тела, по тяжелому нездоровому запаху понял — Ящик болен, хотя и скрывает это. И еще я понял по запаху — Ящик, несомненно, старше нас, по крайней мере, он не моложе капрала.

— Я из Нанта, — ответил на мой безмолвный вопрос Ящик.

Я кивнул.

Я видел, что он француз. И видел, что он не врет.

Плевать.

Теперь я на полную мощь включил свою способность повелевать запахами. Что-то необыкновенное, тонкое, давно утерянное мучительно овладевало мною. Я сосредоточился, я почти вспомнил — что, но капрал все разрушил.

— Не шуми, Усташ, — прохрипел он. — Ты все заглушаешь. Ты мешаешь мне.

— Но я молчу, — возразил я.

— Ты сам по себе шумный. У тебя мысли шумные. Ты шумишь гораздо сильнее оборотня, а уж оборотень-то гудит, как трансформатор под напряжением.

— Капрал прав, — кивнул Ящик.

Он кивнул раньше, чем я успел задать вопрос. Кажется, он заранее знал все, о чем я хочу его спросить.

— Не знаю, как это получается, — неопределенно пожал он плечами, обтянутыми пятнистой рубашкой. — Просто я чувствую какие-то еще не высказанные вслух слова. Я не читаю мыслей, Усташ. Просто я знаю, что именно надо сказать в тот или в иной момент… — И спросил: — А у тебя?

— У меня запахи.

— Не удивляйся… Не надо ничему удивляться… Может, ты не знаешь, но цикады в траве находят друг друга по запаху. А лососи родную реку находят тоже по запаху. За тысячи миль, находясь в океане. А угри, пересекая Атлантику, ищут водоросли саргассы по запаху…

— Откуда ты все это знаешь?

— Когда-то я преподавал в лицее географию.

— Ты был учителем?

— Ну, все мы кем-то когда-то были… Разве нет?..

Я промолчал.

Человек, сросшийся с пулеметом, и география в лицее.

Но почему нет?

«Что с нами?» — подумал Ящик.

И поймал себя на том, что впервые за много лет подумал — с нами.

Впервые за много лет.

С того утонувшего в далеком прошлом пятьдесят третьего года, когда меня отправили защищать французскую колонию Вьетнам.

Отправили во Вьетнам, защищать страну от туземцев, не умеющих и не хотящих жить правильно.

Какую-то двусмысленность в этом я уже тогда ощущал, хотя, черт знает, может, это я сейчас так думаю. Тогда я только с изумлением наблюдал за беженцами. Тысячи и тысячи колясок и велосипедов запрудили дороги, мешая генералу Наварру, командовавшему колониальными частями, свести на равнине Бакбо рассеянные по стране войска.

К счастью, меня откомандировали в Верхний Лаос.

Или к несчастью.

Ведь именно там я, Анри Леперье, стал Ящиком, попав по приказу в число конкретных исполнителей акции «Гретхен».

Кстати, почему «Гретхен»?

Почему не «Мари», почему не «Сьюзен»?

Был просторный школьный двор, окруженный колючкой.

По одну сторону двора заставили лечь женщин, по другую — мужчин.

Я думал, женщин мы сразу отпустим, их, наверное, и хотели отпустить, но когда заработали огнеметы, женщины сами стали бросаться в огонь. Они даже не кричали. Они просто бежали в огонь, в котором, вопя, катались их мужья, и сгорали сами. Именно в тот день кто-то впервые назвал меня Ящиком. Почему? Не помню. Война слона и кузнечика сломала меня. Что бы там ни писали в газетах, мы все-таки были не слоном, вовсе нет, мы были только кузнечиками. Даже генерал Наварр.

И все же по-настоящему Ящиком я стал позднее.

Может, в тот день, когда меня прикомандировали к американской спецчасти, охранявшей в Лаосе склад йодистого серебра. Невзрачный, вполне безобидный на вид порошок носил великолепное название — оружие Зевса. Лейтенант Кроу доходчиво объяснил: достаточно кристалликам йодистого серебра попасть в самую безобидную тучу, чтобы вызвать настоящий потоп.

И потоп случился.

Я имею в виду день, когда была проведена операция «Поп — I».

Говорят, там смыло все.

Показывая мне фотографии голых заиленных склонов, которые еще недавно были покрыты вечными джунглями, лейтенант Кроу удовлетворенно объяснил: это только начало. У нас есть вещества, способные вызвать кислотный потоп, объяснил он. Не просто потоп, а — кислотный! В течение часа такой потоп выведет из строя всю технику — локаторы, радиоустановки, орудия, самолеты, танки. Мы откроем в небе такую дыру, что сам Ной ужаснется разверзшимся хлябям, удовлетворенно объяснил лейтенант Кроу. Мы находимся в преддверии геофизических войн, Анри, похвастался он. Скоро мы научимся нагревать и охлаждать целые континенты, повышать уровень искусственной, нами же наведенной радиации, наконец, потрясать враждебные нам страны искусственными землетрясениями.

Он был оптимист, этот лейтенант Кроу.

И, как многих других, похожих на него оптимистов, его убили вьетнамцы в тихом местечке Лай в одну беззвездную ночь, никак не желавшую разразиться долгожданным кислотным дождем.

А я…

Я выжил…

«Что с нами? — снова подумал Ящик. — Разве мне кто-то говорил, что я никому не нужен? Разве я был первым, призванным убивать? Почему что-то сломалось именно во мне, а не в ком-то другом? В конце концов, разве я видел более страшные вещи, чем голландец, или Буассар, или Усташ? Почему я начал спасать себя? Почему я начал спасать только себя? И какой смысл в том, что я уже много лет прячусь от самого себя?»

Ящик перевел дыхание.

С того места, где он сидел, ему хорошо было видно мерцание оборотня, лежащего под джипом.

От оборотня несло силой и напряжением.

Он освещал весь мир — с его запахами, с его сияниями, с ночной мглой.

Ради чего я себя спасаю? Почему мое сознание так явно начинает пробуксовывать, когда я начинаю думать не о себе, а о нас?..

Опять до меня донесся счастливый забытый запах, и я опять не успел его вспомнить.

Ящик сказал негромко:

— Завтра я ухожу.

— Как уходишь? Куда?

— В Уганду.

Я взглянул на Ящика и пожалел его.

Наверное, он собирался бросить Иностранный легион и превратиться в обыкновенного человека. Наверное, он думал, что превратиться из киллера в преподавателя географии так же легко, как из преподавателя географии превратиться в киллера. Как будто киллер действительно может стать тихим преподавателем или сторожем при лицее. Знаменитый стрелок, снискавший известность в самых кровавых точках, он хотел затеряться в какой-то вшивой Уганде. Да там все жите-пи попадают с деревьев, узнав о решении Ящика.

— Да нет, Усташ, — устало покачал головой Ящик. — Я не останусь в Уганде. Зачем мне Уганда. Я пойду дальше.

«А что там дальше Уганды?» — хотел спросить я, но не успел.

Шаркающей походкой, беспрестанно дергая длинной головой, к костру приблизился Буассар.

Зрачки его глаз были сильно расширены.

Он спросил:

— Меня кто-то звал?

— Нет, — ответил Ящик. — Но раз ты встал, посиди с нами.

— Ты француз! — изумленно сказал Буассар. — Держу пари, ты из Нанта!

— Это так, — негромко ответил Ящик.

И они замолчали.

Один торжествующе, другой устало.

А рядом капрал, упав лицом в траву, пьяно вслушивался в непостижимую для нас вселенную звуков.

Когда Буассар присел около меня, меня обдало запахом табака.

Не глядя я извлек сигареты из кармана его рубашки.

Дым мне не мешал.

Я был полон счастьем узнавания.

Я понимал всех и вся.

Я понимал бег термита в подземных переходах его бесконечного дворца, понимал дикую птицу, затаившуюся на развилке дерева. Я понимал цикаду, бессмысленно трепещущую где-то рядом. Я впервые так сильно понимал весь этот мир — всей своей шкурой, по которой раз за разом пробегали волны ледяного холода. И это бесконечное счастье узнавания кружило мне голову, это бесконечное счастье чувствования вытаскивало меня из грязного болота, в котором, казалось, я погряз навсегда.

А одновременно я вдруг понял, чем пахнет надбавка за риск.

Надбавка за риск пахнет теплым бензином, понял я, перегретой резиной шасси и кровью.

Ничем больше.

— Это все оборотень, — негромко произнес Ящик. — Уверен, что это все он.

— Почему ты в этом уверен?

— А ты взгляни на него. Он похож на космос. Он похож на океан. Он умеет усиливать все те зачатки, что в нас сохранились. Не знаю, как он это делает, но у него получается.

— Да ну, — сказал Буассар. — При чем тут оборотень. У этой твари даже нет пасти.

— Насчет пасти ты прав. Но она ему, наверное, не нужна. Может, он питается всего лишь звездным светом? Может, он звездный миссионер, волею случая заброшенный в наши пространства? А? Не надо ничему удивляться, Буассар. Гремучая змея по теплу, источаемому мышью, узнает о ее присутствии за десяток метров. Японские рыбки сомики улавливают так называемые теллурические токи, которые постоянно циркулируют в земной коре, значительно меняя свои характеристики перед землетрясениями. Скаты и угри, Буассар, умеют генерировать мощные электрические заряды. Наверное, и оборотень что-то такое умеет. Не знаю… Пусть оборотнем займутся те, кому мы его передадим…

— О ком это ты? — подозрительно спросил Буассар.

— О тех, кому мы передадим оборотня, — повторил Ящик.

— В Уганде?

— Если там найдется специалист, то в Уганде.

— Что значит — передадим? — Буассар нервно сжал кулаки. — Ты, кажется, сказал — передадим? Я правильно тебя расслышал?

— Совершенно правильно, Буассар.

— А может, в Родезии за оборотня дадут больше?

— Он похож на чудо, Буассар. На самое настоящее чудо. А разве за чудо берут деньги?

— Именно за чудо и следует брать деньги! — со скрытой угрозой заявил француз, и голова его задергалась еще сильнее. — Чем я буду платить врачам. Ящик? Мне ведь теперь понадобятся хорошие врачи, я вовсе не намерен проводить остаток жизни в обществе слепых! Пусть сперва эта тварь вернет мне зрение, тогда я, может, подумаю!

— Ты мешаешь мне, Буассар, — прохрипел из травы капрал. — Заткнись или убирайся!

Буассар вскочил.

Вид у него был сумасшедший.

Он даже пах не так, как все мы, и по этому его запаху я вдруг понял — он опасен. Немец Шлесс ведь тоже стрелял в нас, а у Шлесса было меньше причин на это. К счастью, как и Шлесс, Буассар не мог вести огонь прицельно, и когда автоматная очередь срезала листья над нашими головами, мир будто взорвался.

Все менялось и упрощалось самым диким и неестественным образом.

Я еще видел светящиеся цветы, слышал писк перепуганных птиц, но все это уже было всего лишь суетой разложения.

Все распадалось, разваливалось, возвращая нас в прежний мир, по шею, да нет, с головой погружая в обыденное дерьмо лагерной жизни. А одновременно возвращалась боль, разламывающая виски.

Взбешенный, я попытался вырвать автомат из рук Буассара.

Но он сам его отпустил.

— Усташ! — завопил он. — Я вижу!

И столько неподдельной радости прозвучало в его словах, что я невольно опустил руки.

— Оставь его, Усташ, — безнадежным мертвым голосом сказал Ящик. — У него все не так… Он напугал оборотня…

Я обернулся.

Оборотень лежал там же, под джипом.

Он все еще светился, но это был тусклый свет, — игра цветных миров под его оболочкой угасла. Он на глазах выцветал, как грязная тряпка. Он тускнел, как зола костра. А по траве катался капрал, зажимая пальцами уши. Не знаю, что он чувствовал. Проклятия капрала полностью перекрывал счастливый вопль француза:

— Я вижу, Усташ! Я вижу!

Глава пятая Бегство

Только Ящик сохранил спокойствие.

Даже голландец, шумно появившийся на поляне, его не удивил.

Рядом с ван Деертом испуганно семенил бабинга.

— Кто стрелял?

— Я вижу, ван Деерт! Вижу!

— Что ты видишь? — не понял голландец.

— Тебя!

Голландец презрительно сплюнул.

— Почему ты здесь? — медленно приподнялся капрал.

— Новости, капрал.

Они отошли к джипу.

Оборотень в траве окончательно погас. По крайней мере, я не видел никакого свечения. Звездный миссионер? Или тупая тварь? Почему-то мне было это уже все равно. В конце концов, подумал я, разве скат, поражая жертву электрическим разрядом, совершает разумное действие? Или цветов, источая нежные ароматы, хочет нам понравиться? Будь оборотень звездным существом, сознательно влияющим на человеческую психику, он бы нашел возможность провести свой странный эксперимент более корректно.

— Голландец струсил, — заявил счастливый француз. — Ему не хватило смелости пробраться к лагерю майора Мюллера. А бабингу он, видимо, перехватил где-то в пути. Теперь у него есть причина для оправданий. Бот увидишь, голландец сейчас начнет оправдываться. А потом, сам знаешь… Потом, когда все успокоится, он пристрелит бабингу и хорошенько, с золой, выварит его череп.

Француз похлопал меня по плечу:

— И он, наверное, прав!

— Торопишься на рынок? — усмехнулся я.

— Еще бы! — заржал француз. Он очень быстро обрел утерянную уверенность. — Ты что, поверил Ящику? Решил вместе с Ящиком осчастливить человечество загадочной находкой в джунглях? Сдать оборотня в музей? Он же сумасшедший, этот Ящик, у него в голове неладно, ты что, не видишь? Мы доберемся до Солсбери и там найдем покупателя. Я чувствую, оборотень стоит денег. Мы постараемся не прогадать!

— Заткнись, Буассар, никаких торгов не будет.

Мы обернулись.

Капрал и ван Деерт стояли рядом, рука голландца лежала на автомате.

— О чем это ты?

— Об этой твари, — голландец кивнул в сторону оборотня.

— За эту тварь мы можем получить круглую сумму.

— Держи карман шире, — ухмыльнулся ван Деерт. Похоже, он многое успел рассказать капралу, потому что тот согласно кивнул. — В Конго нет психушек, Буассар, а нам не с руки таскать за собой свихнувшихся. Или тебе снова хочется стать слепым?

Подонки, подумал голландец, твердо ставя ногу на пень. Они не могут без окриков. На них можно только орать. Ради лишней монеты они готовы отправиться хоть в психушку, даже потерять руки и ноги. С ними опасно находиться даже в патрулировании. А этот лягушатник постоянно лезет мне под ноги. Они тут все посходили с ума. Эта тварь нагнала на них такого страху, что они, кажется, уверовали в какое-то чудо.

Давайте, давайте, сказал он про себя. Я знаю, как вас остановить.

— Это все оборотень, — сказал голландец вслух. — На меня его присутствие тоже подействовало, я был как бы не в себе, но, отойдя от лагеря на милю, сразу пришел в чувство. А еще я встретил бабингу. Он тоже шарил по кустам, как ты, Буассар. Пришлось поддать ему башмаком, чтобы он очнулся. Он говорит, капрал, что эта тварь известна местным жителям. Раньше он врал, когда говорил, что никогда ни о чем таком не слышал. Черные знают про эту тварь. Когда она появляется рядом с деревней, жители деревни уходят. Нельзя находиться рядом с оборотнем. А ты, Усташ, — обернулся ко мне голландец, — сам притащил оборотня в лагерь.

— Хочешь отыграться на мне?

— Прикончи оборотня!

Я опустил глаза.

Я уже знал, что голландец задумал, поэтому ему не следовало видеть моих глаз.

Но, опустив глаза, я увидел оборотня.

Разворованное чудо, вот ты кто, подумал я. Вовсе не звездный миссионер, не тупая тварь, даже не растение. Ты, может, чудо, но разворованное. Тебя еще не успели понять, а ты уже разворовано.

И спросил вслух:

— Прикончить оборотня? Разве ты уже не пытался сделать это, ван Деерт? Еще там, в лесу, ты стрелял в него из малокалиберки?

— А ты можешь взять автомат, — напряженно ухмыльнулся голландец. — А если и автомат его не проймет, воспользуйся гранатой. Это твое дело. Хоть голыми руками его души, оборотень должен исчезнуть. Бабинга утверждает, что, как правило, эта тварь выбирает кого-то одного. Ты ее подобрал, ты с нею и разделайся.

Буассар изумленно открыл рот, но я знал, что он ничего не спросит.

Я ждал.

Я был готов.

И когда голландец бросился на меня, заученно ударил его кулаком в живот, а потом, когда он задохнулся, коленом в лицо.

— Все равно тебе придется разделаться с оборотнем, Усташ.

В голосе капрала не было никакой угрозы.

Я обернулся к голландцу, пытавшемуся встать с травы, и в этот момент Буассар завопил:

— Берегись, Усташ!

Я замер.

Оборотень дрогнул, заколыхался, как полупрозрачный бурдюк, и медленно двинулся в мою сторону.

Он не катился и не полз, у него не было конечностей, он просто медленно плыл над пригибающейся травой, будто использовал для движения воздушную подушку. От него веяло холодом, как от открытого морозильника. Под прозрачной оболочкой таинственно пульсировали нежные светлячки. Может, правда, это был отдельный мир со своими звездами и планетами?

Я хотел шагнуть в сторону, и не смог.

Сейчас он обрызгает меня кислотой, подумал я, глядя сверху на странное существо, медленно переливающееся у самых моих ног. Если оборотень прожег металлическое днище джипа, то что для него человеческая плоть.

Я ждал.

Я не мог сделать ни одного движения.

Так же молча, положив руки на оружие, смотрели на оборотня внезапно осунувшиеся капрал, Буассар и голландец. Только Ящик безучастно сидел у костра.

Медленно, очень медленно оборотень опустился в траву прямо у моих ног, тяжелый, бесформенный, как полупрозрачный бурдюк, наполненный светящимся желе.

— Мы погорячились, Усташ, — негромко сказал капрал. И голос его прозвучал хрипло: — Но ты должен и нас понять. Мы постоянно находимся в условиях, приближенных к боевым.

— Если хочешь, Усташ, возьми одну из рубашек Шлесса, — так же хрипло предложил Буассар.

— Я бы предпочел взять компас, — пробормотал я, пытаясь понять, что, собственно, происходит.

— Возьми мой, — поднял голову Ящик. — Если ты уходишь, то возьми мой. Он лежит в палатке на вещмешке. Ты его сразу увидишь.

— Встретимся в Солсбери, Усташ, — с некоторым усилием выдавил голландец. Наверное, ему нелегко было это произнести, но он произнес это. И в его словах не было угрозы. — Мы не зажмем твою долю.

Я ничего не ответил.

Но этого, кажется, никто и не ждал.

— Держись слоновьей тропы, — хрипло посоветовал капрал, когда я наконец настороженно выбрался из палатки с мешком и с автоматом в руке.

Компас Ящика я нацепил на руку.

Пересекая поляну, я вдруг поймал себя на том, что пересекаю ее в самом широком месте, но так, чтобы между легионерами и мною находился оборотень. Я никого не боялся, но готов был в любую минуту упасть на землю и открыть огонь. И почему-то я нисколько не удивился, заметив, что оборотень следует за мной.

Я пробормотал:

— Похоже, ты впрямь на воздушной подушке?

Оборотень слабо замерцал в ответ, зависнув в высокой траве.

— Ты что, правда, выбрал меня? — сказал я вслух, вспомнив, что говорил голландец. И выдохнул: — Ладно. У меня нет выбора.

Глава шестая Конец вселенной

К утру я был далеко от лагеря.

Оборотень бесшумно следовал за мной, будто действительно решил никогда не оставлять меня. Помня поведение легионеров в последние минуты перед моим уходом, я ничему не удивлялся. «Возьми одну из рубашек Шлесса…», «Держись слоновьей тропы…», «Компас лежит в палатке на вещмешке…»

Странные подарки.

А организовал их, несомненно, оборотень.

Наверное, он мог организовать и еще что-нибудь, обязательно мог что-то такое организовать, но почему-то я его не опасался. А организуй он заново тот ночной праздник запахов, я бы только обрадовался. Там, среди тех запахов… Я никак не мог вспомнить… Я мучительно не мог вспомнить… Тот был такой тонкий запах… Я знал его… Что он напоминал?..

Карты у меня не было, но шел я уверенно.

Военных постов я совсем не боялся — основные части Иностранного легиона располагались южнее, ну а от случайных встреч с симбу в Конго не застрахован никто. Было бы нелепо опасаться таких встреч. Надо было просто быть к ним готовым.

— Давай, прочищай мне мозги, — одобрил я поведение оборотня. — Веди меня, стереги меня. Я нуждаюсь в этом.

«Но откуда ты? — думал я, разводя стволом автомата ветви. — Почему тебе повезло на встречу со мной, а не с кем-то, кто действительно мог понять твое происхождение? Окажись ты в Европе или где-нибудь в Северной Америке, у тебя был бы шанс. А здесь… Здесь я и сам почти не имею шансов… Если, конечно, не сумею выгодно сбыть тебя…»

Я с сомнением покачал головой.

Как я управлюсь с оборотнем в городе?

Как вообще доберусь до ближайшего города?

Разве люди премьер-министра Моиза Чомбе позволят мне потеряться в каком-то из городов?

Со злобной мстительностью я решил: при первом случае продам оборотня! Почему бы и нет? Разве мне не нужны наличные? В сорок пять лет поздно начинать посудомойщиком в дешевом кафе. А новые ангажементы на проведение сельскохозяйственных работ мне больше не светят.

Я знал, что почти по самой границе Бельгийского Конго с Угандой тянется извилистое шоссе.

К нему я и стремился.

Из Уганды нетрудно пробраться в Родезию, а в Родезии можно снять деньги в банке или действительно продать оборотня.

Там будет видно.

Главное — добраться до места.

На какой-то поляне я обратил внимание на то, что впервые при такой передышке оборотень на траву не опустился. Обычно он подминал под себя траву, моментально ее вымораживая.

Я поднял голову и увидел черного.

Мне хватило мгновения, чтобы упасть на землю.

К счастью, я не открыл стрельбу.

Что-то в позе негра меня удивило, слишком неестественной она мне показалась. Ну да, сказал я себе, негр стоит на коленях. И не передо мной, это понятно. Он стоит на коленях перед оборотнем.

Грудь негра вздымалась.

Б правой руке он сжимал короткое копье.

С первого взгляда было понятно, с каким, собственно, желанием борется негр. Голландец был прав, постоянно утверждая: стреляй первым. Стреляющий первым всегда прав. Но я не выстрелил. Я видел, как трудно приходится негру, который пытается одновременно решить две противоречащие друг другу задачи — и угодить оборотню, и пустить в меня копье.

Убей черного, обычно говорил голландец.

Убей черного и брось его рядом с термитником.

Через пару часов термиты очистят тело до костей. А если они почему-то пренебрегут негром, ты увидишь удивительную штуку — белого негра! Не знаю, почему это происходит, но под палящим солнцем тело негра обычно выцветает до белизны.

Ван Деерту можно было верить.

— Кенда! — коротко крикнул я негру, поднимаясь с земли и держа палец на спуске автомата. — Иди!

Он медленно поднялся.

Он отступил на шаг, потом еще на шаг.

Поскольку он смотрел при этом не на меня, а на оборотня, я не мог видеть — что там в его глазах?

Потом он прыгнул в чащу.

Я незамедлительно поступил так же.

Сердце мое забилось только потом, когда я поднялся к белым скалам, как ворота открывающим вход в длинное, наглухо перекрытое в конце ущелье. Идеальная ловушка для дураков, но недурная позиция для долговременной огневой точки.

Взобравшись на плоскую, прикрытую кустами и развалом каменных глыб площадку, нависающую над входом в ущелье, я бросил мешок в траву. Пиво у меня еще было. Я не торопясь опустошил банку. Я решил здесь заночевать. И упал на траву, положив автомат под руку. Оборотень отстал, я его не видел, но почему-то я знал, что он скоро появится.

Мне показалось, что звезды в небе надо мной раскиданы реже, чем над Хорватией. Над самым горизонтом мерцал опрокинутый ковш Большой Медведицы, а напротив торчком стоял Южный Крест. «Прекрасная позиция, — автоматически отметил я. — Если залечь под Крестом…»

К черту!

Кто я?

Почему мне в голову приходят только такие мысли?

Ну да, сперва юнец, поверивший зажигательным речам Анте Павелича. Потом хорошо показавший себя усташ, бежавший вместе с Павеличем в Бад-Ишле. Позже опытный рейнджер, трижды проводивший теракты на территории Югославии. А еще позже наемный убийца, обыкновенный киллер, топчущий чужую землю.

«Мы печатаем шаг, наши мышцы крепки, мы хотим покорить дальние страны…»

Перевернувшись на спину, я негромко произнес:

— Киллер…

Звезды в небе мерцали ровно, и я подумал, что если оборотень и правда попал к нам оттуда — со звезд, то ему здорово не повезло. Черные, конечно, смотрят на него, закатывая глаза, а белые таращатся, сразу прикидывая его рыночную цену. Он никогда не добьется настоящего внимания, если он, конечно, ищет внимания. Он может как угодно светиться, он может устраивать какие угодно чудеса, все равно его везде будут воспринимать лишь как нелепого фокусника. И его фокусы будут вызывать только раздражение. Людей много, они разные. И у каждого свои желания. Попробуй, угоди им.

К черту!

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким одиноким, как в ту ночь в Катанге.

Трава, шорохи, птицы, камни — все казалось мне чужим.

Я тонул.

Я знал, что тону.

Я тонул в вонючем смертном болоте, хрипя, катался по камням, ударяясь о собственный автомат, и смертельно боялся одиночества, страдал от него, как от пытки.

— Киллер! — орал я звездам. — Я киллер!

Вдруг мое сумасшествие ушло.

Человеческий голос вырвал меня из бездны.

Измученный, отупевший, я осторожно подполз к краю площадки и в неверном свете звезд и луны увидел внизу всех четверых — капрала, голландца, Ящика и француза. Наверное, они опомнились. Они были вооружены. Почему-то я сразу понял, что они пришли за оборотнем.

Я слышал, как голландец сказал:

— В этой дыре Усташ в ловушке.

И крикнул:

— Усташ!

Голландцу ответило только эхо.

Оценив позицию, я решил — с легионерами я справлюсь. Чтобы попасть на площадку, им непременно понадобится пересечь открытое место. Вряд ли они решатся на это.

Подтянув к себе автомат, я передвинул рычаг на боевой взвод и широко разбросал ноги, укрывшись за навалом каменных глыб.

Голландец, вот кого надо убрать из игры сразу.

Он один стоит всех.

— Усташ! — будто услышал мои мысли голландец. — Верни нам оборотня и можешь катиться, куда хочешь. Ты нам не нужен!

Я так и думал, сказал я себе. Я вам не нужен.

И осторожно глянул вниз.

Если я окликну голландца, подумал я, он не станет поднимать голову, он знает все эти штуки. Он просто упадет лицом в траву за полсекунды до выстрела, и тогда мне придется иметь дело с одним из самых свирепых рейнджеров, в чьих руках шелковая петля стоит больше, чем бельгийский карабин в руках дилетанта.

Подняв автомат, я, не раздумывая, открыл огонь.

Ван Деерт уже оседал в траву, а я продолжал стрелять, злобно и торжествующе выкрикивая:

— Бета ие! Бета ие! Бей его!

Я стрелял, даже на таком расстоянии чувствуя, как пули рвут плоть голландца.

По мне никто даже не выстрелил, так быстро все произошло.

Осторожно выглянув из-за камней, я убедился, что голландец мертв, а остальных как ветром сдуло с площадки.

— Нисамехе… — прошептал я, имея в виду голландца. — Куа хери я куанана… До свидания, до нового сафари…

Чувствуя, как травинка щекочет мне лоб, я увидел в траве жука, катившего перед собой черный, удивительно круглый шарик.

Наверное, скарабей.

Никогда не думал, что скарабеи водятся в Конго.

Я легонько дохнул на жука, и он мгновенно поджал лапки, притворясь мертвым.

Как ван Деерт.

Правда, голландец не притворялся.

— Усташ! — крикнул Буассар из какой-то расщелины.

Я перевернулся на спину.

Никто из них не станет перебегать открытое пространство, зная, что оно простреливается.

— Не валяй дурака, Усташ! Ты знаешь, тебе крышка!

— Я знаю.

Ответ их удовлетворил.

Они замолчали, и я понял, что сейчас кто-нибудь из них под прикрытием пулемета все-таки попытается пересечь открытое место.

Наверное, это будет француз, подумал я и пожалел Буассара.

После голландца, впрочем, по-настоящему бояться следовало лишь Ящика, тем более что его пулемет еще не вступал в игру.

Нашарив под рукой камень, я бросил его в кусты, и не успел он как следует разворошить листву, как пулеметная очередь вспорола воздух, ослепив меня сухой выбитой из камней пылью.

Я не стал смотреть, как пыль оседает.

Я знал: именно сейчас Буассар попробует перебежать площадку.

Пулемет смолк.

Меня на это не купишь, мрачно усмехнулся я. И опять подумал: кто это будет? И опять решил, что это будет француз.

Я ждал.

Терпеливо ждал.

И когда в лунном свете мелькнула густая тень, я выстрелил всего один раз — одиночным, опередив, обманув Ящика, пулемет которого сразу прижал меня к камням.

— Котала на пембени те… Не гляди по сторонам… — шепнул я себе и все-таки приподнялся.

И сразу увидел француза.

Но как увидел!

Согнувшись, уронив автомат, схватившись руками за грудь, Буассар медленно, не скрываясь, даже не пытаясь скрываться, шел через залитую лунным светом площадку, не пытаясь ни укрыться, ни поднять оружие. Даже издали я отчетливо видел, каким белым стало его лицо.

— Усташ, — хрипел он. — Я иду убить тебя.

Пот залил мне лоб.

Капли пота скатывались по щекам, ползли по шее, между лопатками.

Я не мог оторвать взгляд от француза.

Я знал, что Ящик следит сейчас за каждой веточкой, за каждым камнем, я знал, что во второй раз Ящик не промахнется, но не мог, не мог, не мог не смотреть…

Не надо смотреть, сказал я себе. Француз сейчас упадет. Француз упадет сам.

Но француз шел и шел, и это длилось веками.

Он шел под тремя парами настороженных глаз, уже ничего не видя и не слыша, только хрипя иногда:

— Усташ… Я иду убить тебя…

Наконец какой-то сердобольный камень остановил его вечное и бессмысленное движение.

Буассар упал.

— Ие акуфе — шепнул я себе. — Он мертв.

Теперь я остался против двоих.

— А оборотень? — вспомнил я.

Где оборотень? Почему он не примет участия в этих играх? Ему что, все это не интересно?

Осторожно обернувшись, я увидел невдалеке неподвижный, но слабо светящийся силуэт. Оборотень завис над травой, пожалуй, чуть выше, чем следовало, его могла зацепить случайная пуля.

Слегка приподнявшись, я попытался оттолкнуть оборотня прикладом.

На этот раз Ящик был точен.

Первая пуля ударила меня в плечо. А почти вся очередь пришлась по оборотню.

Мне в лицо плеснуло чем-то невыразимо едким.

Даже закрыв глаза, я видел, как взрывается оборотень.

Пытаясь унять чудовищную, слепящую, убивающую боль, я катался по камням и все равно видел, как оборотень взрывается.

Он взрывался, как звезда.

Из-под лопнувшей оболочки вставали огненные струи, кривые молнии плясали над ним, сияли протуберанцы.

Конечно, это моя собственная боль рисовала такие картины. Но одно я знал точно — до автомата мне не дотянуться.

Когда капрал и Ящик молча остановились надо мной, я открыл глаза. Не знаю, как выглядело мое лицо, но они отвели глаза в сторону.

— Это оборотень? — спросил капрал.

Я кивнул.

И вдруг снова пришли запахи.

Что заставило их вернуться?

Я даже привстал.

Я ничего не хотел терять.

Меня мучил отчетливый запах крошечного цветка. Теперь я вспомнил, я слышал этот запах в детстве. Кажется, точно такой цветок стоял в горшке на окне. Я даже помнил цвет его листьев.

Как назывался цветок?..

Ящик помог мне сесть и ловко перемотал бинтом рану на плече.

От Ящика томительно несло безнадежностью, обожженное лицо саднило, и, как только что запахи, я вдруг услышал вдали барабан.

Я прислушался.

Нет, не один.

Барабаны гудели далеко, но отчетливо. Я слышал далекие голоса. Может, это был голос бабинги или его соплеменников. Не знаю. Самое главное — я понимал слова.

Пришли белые!

Они сказали: эта земля принадлежит нам,

этот лес — наш, эта река — наша. Була-Матари,

белый человек повелитель над всеми,

заставил нас работать на него.

Пришли белые!

Лучшие мужчины нашего племени, самые храбрые

и сильные, стали их солдатами. Раньше они

охотились на быстрых антилоп и на свирепых

буйволов, теперь они охотятся на своих

черных братьев.

Пришли белые!

Мы отдавали все наше время и весь наш

труд Була-Матари. Наши животы ссохлись

от голода. Мы не имели больше ни

бананов, ни дичи, ни рыбы. Тогда мы сказали

Була-Матари:

— Мы не можем больше работать на тебя.

Пришли белые!

Они сожгли наши хижины. Они отняли наше оружие. Они взяли заложниками

наших жен и дочерей.

— Идите работать! — сказали они уцелевшим.

— Идите работать!

Пришли белые!

Уцелевших погнали в большой лес. Они резали

там лианы. Когда каучук был готов,

он был полит пурпуром крови. Белые взяли

наш каучук.

Пришли белые!

Наши дочери были прекрасны. Поцелуи

белых осквернили наших дочерей.

Пришли белые!

Младшая, самая младшая, цветок моей

старости, понравилась вождю белых.

Она была такого возраста, когда еще не

думают о мужчинах. Я умолял белого вождя:

— Не трогай ее! — но вождь надо мной посмеялся.

Пришли белые!

Я умолял его:

— Она еще так мала! Я умолял его:

— Я ее так люблю! Я умолял: — Отдайте

моих сыновей, отдайте моих дочерей!

Но великий вождь белых исполосовал мою

черную спину бичами.

Пришли белые!

Мои раны сочатся. Земля моих предков

пропиталась кровью.

Пришли белые!

Какое значение, подумал я, черные пришли или белые? Суть не в этом. Важно прийти так, чтобы твоя походка не устрашала.

Это была простая мысль, но даже от нее у меня закружилась голова.

Я взглянул на торчащий над нами Южный Крест.

Он заметно наклонился, его звезды потускнели.

Капрал протянул мне сигарету и спросил:

— Сможешь идти?

— Наверное…

— После того, что произошло, — хмуро сказал капрал, — нам нечего делить. Надо убираться отсюда, здесь можно наткнуться на симбу. Если они услышали выстрелы, скоро будут здесь. Бросим трупы. Мы не успеем их унести. Но твой автомат, Усташ, — капрал усмехнулся, — все-таки понесу я.

Я кивнул.

Я вдруг увидел веточку над камнем — нежные, как облитые лунным светом, розовые лепестки.

И узнал мучивший меня запах.

Гибискус, вот как назывался этот цветок.

И когда мы уходили, легионеры, в свой легион, я украдкой коснулся цветка, окончательно прощаясь с чудом.

Я знал, что чудес больше не будет.

Звезды, когда я поднял голову, были чужие. Капрал и Ящик чужие. И чужая лежала вокруг страна. Что я там делал? Этого я не знал.

Чужие звезды.

Чужое небо.

Чужие люди.

Мир, в котором я дома

ПАМЯТИ

НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА ПЛАВИЛЬЩИКОВА,

УЧЕНОГО И ПИСАТЕЛЯ.

…Ибо он знал то, чего не ведала эта ликующая толпа, — что микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, что он терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах и что, возможно, придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города.

Альбер Камю

Над сельвой

Устраиваясь в кресле, я обратил внимание на человека, который показался мне знакомым. Он долго не поворачивался в мою сторону, потом повернулся, и я вспомнил, что видел его около часа назад. Он стоял в холле аэропорта и курил. На нем была плотная шелковая куртка, какие иногда можно увидеть на лесорубах или парашютистах, но не одежда меня удивила, а выражение лица: этот человек был абсолютно невозмутим: казалось, ничто в мире его не интересовало… И сейчас, едва пристегнувшись к креслу, он отключился от окружающего.

Дожидаясь взлета, я вытащил из кармана газету и развернул ее. Первая же статья удивила и заинтересовала меня. Речь в ней шла о странном европейце, с которым столкнулся в свое время, пересекая Южную Америку, французский врач Роже Куртевиль, а потом капитан Моррис, отправившийся в 1934 году на поиски «неизвестного города из белого камня», затерянного в джунглях, города, в котором члены Английского королевского общества по изучению Атлантиды подозревали постройки древних атлантов, переселившихся после гибели своего острова на американский континент.

Увлекаясь, автор анализировал легенды, которые широко распространены среди индейцев, обитающих в глубине сельвы,[1] о некоей змее боиуне — хозяйке затерянных амазонских вод. В период ущерба луны боиуна, якобы, может обманывать людей, принимая облик баржи, речного судна, а то и океанского лайнера. Тихими ночами, когда небосвод напоминает мрачную вогнутую чашу без единой мерцающей звезды, а усталая природа погружается в душный сон, тишину нарушает шум идущего парохода. Еще издали можно разглядеть темное пятно, впереди которого бурлит и пенится вода. Горят топовые огни, а над толстой, как башня, трубой черным хвостом расстилаются клубы дыма.

Несколькими минутами позже можно услышать шум машин, металлический звон колокола. На заброшенном берегу одинокие серингейро[2] или матейрос[3] спорят о том, какой компании принадлежит идущий по реке пароход. А он, переливаясь в лучах электрических огней, все приближается и приближается к берегу, напоминая доисторическое животное, облепленное бесчисленными светлячками.

Потом пароход начинает сбавлять скорость. По рупору звучит команда дать задний ход и спустить якорь.

Глухой удар, всплеск — якорь погружается в воду. Скрипя и грохоча, сбегает сквозь клюз тяжелая цепь.

Тем временем люди на берегу решают подняться на пароход.

«Несомненно, ему нужны дрова», — решают они, довольные неожиданной встречей. Они садятся в лодку, но не успевает она пройти и половину пути, как пароход вдруг проваливается в бездну. Крылья летучей мыши трепещут в воздухе, крик совы отдается пронзительным эхом — а на воде нет ничего… Потрясенные случившимся, люди озираются, переглядываются и поспешно возвращаются к берегу… Вот так происходят встречи со змеей-боиуной.

Правда, у автора статьи было и свое мнение. Он связывал содержание подобных легенд с появлением здесь первых пароходов, а может, и с невесть как забредшими сюда субмаринами… «В таких вещах всегда можно найти какие-то связи, — подумал я, — но не стоит забывать и о самом простом, например, о сплывающих по течению травяных островках, облепленных светляками, о смытых с крутых берегов деревьях, да мало ли!..» Я бросил газету и глянул в иллюминатор.

Безбрежное зеленое одеяло сельвы расстилалось внизу.

Пытаясь отыскать в зелени ниточку Трансамазоники, самой длинной дороги в мире, строящейся в лесах руками нищих матейрос, я приподнялся. Но в сплошном покрове тропических лесов невозможно, было увидеть ни единой прогалины. Зелень, зелень, зелень… Океан зелени…

Я вздохнул… Это была затея шефа — сунуть меня в пекло сельвы… Работы, ведущиеся на Трансамазонике, не нуждались, на мой взгляд, в присутствии двух постоянных корреспондентов — в одном из поселков второй месяц сидел мой напарник Фил Стивене, и его репортажей вполне хватало на вторую полосу «Газет бразиль».

Но, как говорил шеф, газетчик вовсе не становится плохим газетчиком, если занятия его иногда прерываются беспокойными путешествиями…

Итальянка, сидящая в соседнем кресле и, как я понял из ее слов, обращенных к соседу, летящая в Манаус, к дяде, прочно обосновавшемуся на новых землях, подозвала стюардессу. Пользуясь случаем, я заказал кофе. Но его не успели принести. Я услышал:

— Простите, вы не от «Газет бразиль»?

Подняв голову, я увидел человека в шелковой куртке. Чуть пригнувшись, будто боясь задеть головой широкие плафоны потолка, он ждал ответа, и меня поразило, как нервно подрагивал под его нижней губой поврежденный когда-то мускул. Шрам был неширок, но портил лицо и накладывал на весь облик этого человека отпечаток презрительного равнодушия.

— Я узнал вас, — помедлив, произнес он. — У меня есть фотография мастера Оскара Нимайера с группой людей из компании «Новокап».[4] Фотография выразительна, и не стоит большого труда узнать вас. Я — уругваец. Мое имя — Репид. Хорхе Репид. Я лечу в Манаус, отчасти и по делам мастера.

У меня цепкая память на имена, но это — Хорхе Репид — в памяти не всплывало. Расстегнув ремни, я привстал, потому что говорить через голову итальянки было неловко. Уругваец кивнул:

— В салоне можно выкурить по сигарете.

Вежливо пропустив меня, он пошел позади, размеренно, не торопясь, будто подсчитывая кресла далеко не заполненного самолета. Решив узнать его отношение к мастеру, я повернулся.

— Идите! — с угрозой сказал уругваец. Его глаза будто выцвели, кожа на лице обтянула мускулы. Куртку он успел расстегнуть, и на меня глянул ствол короткого автомата.

— Пристегнуться! — крикнул Репид по-португальски, отступая к стене салона, чтобы видеть всех пассажиров. — Руки на спинки кресел!

Ошеломленные пассажиры выполнили приказ. Руки взметнулись вверх, как крылья причудливых бабочек.

Прямо перед нами проснулся вялый толстяк с тяжелым опухшим лицом. Его соседка, торопливо выкрикнув что-то, заставила его поднять руки, и мне стало не по себе — такой глубокий и безвольный страх отразился в глазах толстяка.

— Этот человек, — сказал уругваец, указывая на меня, пройдет вдоль рядов и обыщет каждого. Ему нужны не деньги. Он должен знать, нет ли у вас оружия. И не стоит предпринимать против него каких-либо акций. Он такой же пассажир, как все вы.

Пассажиры безмолвствовали.

— Идите, — сказал уругваец, подтолкнув меня стволом автомата.

Впервые он улыбнулся. А может, это снова дрогнул шрам под его выпяченной нижней губой. Одежда толстяка (он был первый, кого я коснулся) оказалась насквозь мокрой.

— Вам плохо? — спросил я.

— Молчать! — одернул нас уругваец, и, сжав зубы, я приступил к обыску.

Ощупав карманы худого матроса и двух представителей транспортной конторы Флойд (как явствовало из монограмм на их портфелях), я подошел к итальянке.

— Нет, — сказала она с отчаянием. — Вы не сделаете этого!

«Никто не уберегся от страха, — подумал я. — Пять минут назад все вели нормальную жизнь, читали, пили кофе, разговаривали, сейчас же страх разбил всех…» Я искал способ успокоить итальянку, но она уже ничего не могла понять и только все глубже вжималась в кресло, будто я был страшнее любого насильника… Но, занимаясь итальянкой, я вдруг увидел другое — человек, сидевший прямо за ней, невзрачный, незапоминающийся, одетый в мятую полотняную куртку, местами вытертую почти до дыр, быстро подмигнул мне. Он сделал это деловито и весьма убедительно. И, выигрывая для него время (я очень надеялся, что это не просто сумасшедший, а специальный сопровождающий авиакомпании), я спросил итальянку:

— Принести воды?

Это звучало почти насмешкой, но никакие другие слова просто не пришли в голову. Повернувшись к уругвайцу, я пояснил:

— Женщине плохо.

— Продолжайте свое дело! — крикнул он.

И в этот момент я бросился на пол. Я не пытался укрыться за креслами, на это у меня не было времени, а просто упал на запыленную ленту цветной ковровой дорожки. Выстрелы один за другим раскололи тишину, так долго царившую в салоне. И лишь когда они смолкли, я вскочил. Уругваец сползал на пол салона, цепляясь руками за стену и откинув голову так, будто ее оттягивали петлей.

Он сползал прямо под ноги толстяку, и женщина, сидевшая с ним рядом, закричала.

— Сидеть! — крикнул я пассажирам и сорвал автомат с шеи убитого… Что делается в переднем салоне?

Порог оказался неожиданно высоким. Я споткнулся и тотчас получил тяжелый удар в лицо. Я не успел даже вскрикнуть, у меня вырвали автомат и повалили на пол.

Высокий курчавый человек в такой же куртке, какая была на убитом уругвайце, наклонился ко мне и быстро спросил:

— Ты стрелял?

Я отрицательно помотал головой. Вряд ли это его убедило. Он выругался:

— Буэно венадо! — и, кивнув на дверь салона, через которую я так неудачно ворвался, приказал:

— Иди!

«Сейчас открою дверь, — подумал я, — и сопровождающий начнет стрелять. Первым буду я. И вряд ли мне удастся повторить этот трюк с падением…»

Я толкнул дверь и сразу понял, что проиграл. Руки пассажиров покоились на спинках кресел так, будто и не было никакой перестрелки. Но уругваец был мертв и лежал поперек салона. А дальше — и это и было причиной неестественного спокойствия — за креслом потерявшей сознание итальянки повис в ремнях убитый уругвайцем сопровождающий…

— Буэно венадо! — выругался курчавый. — Революция потеряла превосходного парня! — Казалось, он готов впасть в неистовство, но в салон ввалился еще один тип в такой же куртке и одернул его:

— Перестань, Дерри!

Самолет терял высоту. Пол под нами подрагивал.

Заметно похолодало. Пассажиры со страхом вслушивались в резкий свист выходившего через пробоины воздуха.

«Революционер, — с бессильным презрением подумал я, глядя на курчавого… — В месяц три революции… В год — тридцать шесть… Плюс тридцать седьмая, незапланированная, упраздняющая все предыдущие… Какая к черту революция!.. Очередной пронунсиамент[5] в какой-нибудь из латинских республик…»

Самолет трясло. Дрожь его отзывалась в голове пульсирующей болью.

— Сядь в кресло и пристегнись! — приказал мне курчавый.

Упав в свободное кресло, я закрыл глаза, на ощупь найдя ремни.

Самолет продолжало бросать так, будто он катился по горбатой полосе брошенного аэродрома.

Вытащив сигарету, курчавый протянул ее напарнику.

— Мокрый? — спросил он толстяка, все еще державшего руки на весу. — Опусти лапы! Ты недавно стал человеком, да? Сколько ты стоишь?

Толстяк ошалело молчал. Пот крупными каплями скапливался над его бровями и сползал по щеке, срываясь на мокрую рубашку.

— Тебе не за что умирать, — с презрением заявил курчавый. — Ты таким был и таким останешься! Ты не Репид! Буэно венадо!

Мои часы разбились при падении. Но все произошло за какие-то пятнадцать минут. Я это знал. И, судя по солнцу за иллюминатором, самолет держал сейчас курс куда-то на запад, в сторону Перу, туда, где Амазонка называется Солимоэс…

Самолет опять затрясло.

— Отчего это? — спросил напарник курчавого.

— Пилоты нервничают.

Ответ того не удовлетворил. Он встал и исчез в первом салоне.

Теперь мы шли так низко, что я различал за иллюминатором купы отдельных деревьев. Вдруг курчавый насторожился. Что-то действительно изменилось. Что?..

Я потянул воздух ноздрями, а потом увидел — в салон через пробоины в стенах и вентиляторы медленно втягивались струйки удушливого желто-зеленого дыма. Он поднимался над креслами и висел над нами плоскими несмешивающимися слоями. Потом дым рассосался, и все как-то потускнело, приняло будничный вид, будто мы сидели в длинном и душном прокуренном кинозале.

Удар потряс корпус.

Я почувствовал, что нас подбрасывает вверх, под углом, опрокидывает, придавливает к сиденьям. Потом тяжесть исчезла и тут же вернулась — мерзкая, тошнотворная. Вцепившись в ремни, я увидел, как корпус самолета лопнул, и сразу душные незнакомые запахи хлынули на меня со всех сторон.

В сельве

Когда я очнулся, передо мной горело дерево, а метрах в тридцати, среди разбитых стволов и рваных лиан, дымилась мятая сигара фюзеляжа. Рядом со мной, лицом в болотную воду, лежал тот, которого называли Дерри. Мокрые волосы его были скручены, куртка сползла с плеч. Видимо, нас выбросило из самолета еще в воздухе, после первого удара, и мы упали в болото… Но я был жив!

Несколько пиявок толщиной с карандаш успело присосаться к руке. С отвращением сорвав их, я побрел по колено в жидкой грязи к самолету. В груде искореженного металла трудно было надеяться отыскать живых, — коробка салона выгорела и просматривалась насквозь…

На мой зов не отозвался никто. Убедившись, что я действительно остался один, я вернулся к телу курчавого Дерри.

— Доволен? — спросил я, будто он мог мне ответить. И в исступлении крикнул: — Доволен?

Отраженное от крон эхо негромко ответило:

— Доволен…

Я сразу замолчал и стал сдирать с Дерри куртку.

В сельве она могла оказаться незаменимой — ни москиты, ни клещи ее не прокусят… Рядом с самолетом можно было, наверное, найти еще какие-то вещи, но я боялся идти к нему. И сразу пошагал в лес.

Бледные, обвешанные лохмотьями эпифитов, стволы уходили в тесное сплетение листьев. Я был как на дне океана, не зная, куда, в каком направлении мне нужно двигаться. Неприятно пахнущие муравьи крутились на ветках, упавших в болото. Грибы и плесень сырой бахромой оплетали каждый островок. Но кое-где на стволах деревьев можно было различить следы засохшего ила. И этот ил не был болотным — рядом текла река.

Но чем глубже я уходил в лес, тем темней становилось вокруг, и, наконец, жаркая влажная духота чащи сомкнулась надо мной.

Пугающе взрывались огни светлячков, странные звуки раздавались то впереди, то сзади, но я упрямо шел и шел туда, где, по моим представлениям, должна быть река.

Изредка я останавливался, ища глазами живое, но жизнь сельвы кипела где-то наверху, на деревьях, на недоступных мне этажах.

Именно оттуда доносились приглушенные голоса птиц, а иногда, как яркие парашюты, спускались заблудшие бабочки.

Только споткнувшись о тушу дохлого каймана, я понастоящему поверил, что река рядом. Но я еще не сразу пришел к ней. Кривые, задавленные лианами древесные стволы, мрачные крохотные озера, забитые манграми, ярко-красные воздушные корни которых источали тревожный запах, — казалось, это никогда не кончится.

Но вот, наконец, я ступил на скрипнувший под ногой песок, по которому стайкой метнулись вспугнутые мной крабы.

Река целиком пряталась под пологом леса, и именно тут, на берегу, к которому я так стремился, я чуть не погиб, наткнувшись на поблескивающие и шевелящиеся, похожие на черные тыквы, шары устроившихся на ночлег кочующих муравьев «гуагуа-ниагуа» — «заставляющих плакать»… В панике, сбивая с себя свирепо жалящих насекомых, я бросился в воду, еще раз оценив качество взятой у уругвайца куртки — она не промокала.

А потом, выбравшись на берег, долго прислушивался — не доносится ли откуда-нибудь характерный шорох «гуагуа-ниагуа», пожиравших листья…

Сгущались сумерки.

Совершенно разбитый, я влез на нависающее над водой дерево и почти сразу услышал крик.

Он начинался в глубине сельвы — тонкий, жалобный, слабый, понемногу набирал силу и переходил в панический рев, обрывавшийся так неожиданно, будто кричавшему затыкали рот.

Это не человек, сказал я себе. Это ночная птица. Она вышла на охоту. И охотится она не на людей… Но успокоить себя было трудно. В голову одна за другой лезли мысли о потерявшихся г сельве людях, скелеты которых находят иногда на отмелях и лесных болотах. Капитан Моррис, полковник Перси Гариссон Фоссет… Они знали о сельве все, и все же сельва их поглотила. Разбуженные тоскливым криком, выползали из подсознания невнятные страхи… Я вспомнил даже о Курупури, духе, ноги которого вывернуты назад, духе, терзающем все живое, духе, состоявшем в близком родстве с боиуной…

И вдруг на реке, далеко подо мной, мелькнули огни.

Они виднелись так явственно, что, пытаясь крикнуть, я чуть не сорвался с дерева. Моя попытка, казалось, сняла чары — огни потускнели и исчезли, будто погрузившись в воду. Боиуна, сказал я себе, покрываясь холодным потом, боиуна…

Ночь тянулась бесконечно. Я то впадал в забытье, то просыпался от воплей проходящих вверху обезьян-ревунов, а совсем под утро вдруг разразился короткий ливень, не принесший прохлады, зато отяжеливший ветки, в просветы которых глянули вдруг такие крупные, такие яркие и ясные звезды, что меня охватило отчаяние.

Все утро я оплетал лианами найденные на берегу сухие стволы пальмы асан. Голод и беспричинный страх мешали работать — я беспрестанно оглядывался на заросли, будто из них и впрямь могло показаться жуткое лицо карлика Курупури — духа сельвы. И успокоился, лишь столкнув на воду свой непрочный плот.

Поворот за поворотом… Я терял им счет, и деревья проплывали и проплывали передо мной.

Но, твердил я себе, любая река рано или поздно выводит к людям.

Хотя я и знал, что центральные районы сельвы всегда пустынны (птицы и звери любят относительно свободные пространства), уединенность этих мест и отсутствие живого убивало меня.

«Кем был Репид? — думал я. — Хорхе Репид и его напарник Дерри? Действительно, революционеры, решившие таким образом добраться до удобного им пункта, или налетчики, уходившие от закона?.. Похожи они на революционеров, — выругался я, — как Дженнингс на Кастро!.. Воздушные пираты!» — это определение было более точным.

— Компадре!

Я замер. Потом медленно повернул голову.

Из-за куста на меня смотрел человек. Плот медленно проносило мимо, и, вскрикнув, я бросился прямо в воду, цепляясь за нависающие с берега ветви. Рука человека вцепилась в воротник моей куртки и помогла выбраться на сухое место.

— Не советую проделывать это дважды. Пирайи. Они успевают за минуту разделать быка.

Я не понимал слов. Я только их слушал. Ведь это был настоящий Человек. Живой. Во плоти. Без автомата. В рубашке, в плотных брюках, в сапогах. Его широкое лицо с сильной челюстью и чуть горбатым носом казалось невероятно близким. Я готов был обнять его и, ухватив за руку, повторял:

— Мне нужны люди! Серингейро или матейрос, охотники или рыбаки — все равно! Мой самолет сгорел! Я ищу людей!

Он неторопливо высвободил руку, сунул ее в карман и вытащил коробку, наполовину наполненную сахаром.

— Проводите меня в деревню, — просил я, глотая сахар. Мне нужны люди!

Он будто бы колебался.

— Я совершенно один, — добавил я, будто пытаясь его убедить.

Внимательно осмотрев мою куртку, даже проведя по ней ладонью, он кивнул и шагнул в заросли. Я почти наступал ему на пятки, так боялся, что он уйдет. Но он не ушел. Больше того, метров через сто я увидел причаленный к берегу ободранный катер и бородатого мужчину с удочкой.

Проплыви я еще немного, я все равно бы увидел их.

Бородатый оставил удочку и вопросительно посмотрел на моего проводника. Тот кивнул. Тогда бородач достал из-под брошенного на берегу брезента кусок жареной рыбы и протянул мне. Такунари или тамбаки, я не понял, но рыба была вкусная, и я с жадностью съел ее.

— Мне нужны люди, — вновь заговорил я. — Любой поселок или фасьенда, они же тут есть!

— Компадре, — спросил тот, кто привел меня. — Ты один?

— Да… Остальные там, — я махнул рукой в сторону джунглей. — Они сгорели.

— Ты путаешь, компадре, — возразил проводник. — Вот где они могли сгореть. — Он взял меня за руку и, как ребенка, повел сквозь заросли в самую глушь, в духоту.

Потом остановился, отвел рукой листья в сторону и повторил:

— Вот где они могли сгореть.

На добрый десяток миль сельва была сожжена. Не огнем, нет, потому что листва и ветки, искореженные так, будто их поджаривали на гигантской сковороде, оставались на предназначенных им природой местах.

Ссохшиеся, полопавшиеся стволы упирались в низкое небо, укутанное туманной дымкой. Но ничто тут еще не успело напитаться сыростью…

— Тут они могли сгореть, — сказал проводник. — Или там был другой огонь?

— Другой, — подтвердил я. — Другой. Самый обычный.

— Идем, — сказал он.

— Но что тут случилось?

Он не ответил на вопрос, бородач — тоже. Я спрашивал и спрашивал, а они отмалчивались или говорили о чем-то другом.

Отчаявшись, я замолчал. И тогда тот, кто называл меня «компадре», спросил:

— Почему загорелся твой самолет?

— Угон, — пояснил я. — Неудачный угон, неудачная стрельба. — И, вспомнив об итальянке, добавил: — Там были и женщины…

— Кто стрелял?

— Человек по имени Репид. Хорхе Репид, уругваец. Так он мне представился. С ним были еще двое. Одного звали Дерри, другого не знаю.

— А уругвайца ты знал? — в тоне спрашивающего мелькнули нотки недоверия.

— Нет. Но они разговаривали между собой, и я слышал их имена.

— Ты действительно остался один?

— Да. — Это я мог утверждать. — Я видел обломки самолета. Когда меня выбросило и я потерял сознание, был, наверное, еще один взрыв. Там все сгорело.

— Ты проводишь нас к месту падения?

Я чертовски устал, но проводник был прав — следовало еще раз и более тщательно осмотреть район катастрофы. Все равно, подумал я, скоро я окажусь среди людей…

Путь, на который у меня ушло более двух суток, катер проделал за одну ночь. Я спал, когда меня заставили встать. Светало. Ведя компадре по зарослям, я понял, что если бы, уходя от самолета, взял на север, то сразу наткнулся бы на реку — она протекала совсем рядом. Ядовито-зеленая плесень успела заплести груды обломков. Остановившись в тени, я следил за тем, как мои спутники обшаривали болото. Не знаю, что они искали, спрашивать не стал.

Когда поиски закончились, бородач сказал:.

— Только один еще похож на человека. Тот, что в болоте…

— Его звали Дерри, — пояснил я, вспомнив курчавого.

Больше они ни о чем не говорили. Катер стремительно шел вниз по течению, и я впервые реально представил себе, каким долгим могло оказаться мое путешествие — мы так ни разу и не вышли из-под полога леса…

Места были совершенно необитаемы, влага и духота, казалось, душили растительность, заставляя ее в каком-то жутком безумии давить и оплетать друг друга. Тем неожиданнее для меня оказался бетонный пирс, выдвинутый с берега почти на середину реки. Я поверил в то, что он существует, лишь когда катер ткнулся в него бортом.

— Иди, компадре, — сказал тот, кто встретил меня на реке. — Там люди.

— А вы? Где я найду вас?

— Иди, — повторил он.

Я протянул ему руку, но он уже оттолкнул катер от пирса и отвернулся.

Пожав плечами, я сел на теплый бетон и взглянул на свое отражение в темной, видимо, очень глубокой воде…

Странные люди… Но они помогли мне…

Плеснув в лицо водой, зачерпнутой из реки, я утерся рукавом куртки и встал. Бетонная полоса, начинавшаяся от пирса и нигде, видимо, не просматривающаяся с воздуха, вела прямо в гущу краснобагровых орхидей и белых огромных фуксий.

Обсерватория «Сумерки»

Полоса была так надежно укрыта лесом, что только легковые автомобили могли пройти по ней, не зацепив веток. Я с наслаждением ступал по бетону, радуясь тому, что после каждого шага не надо стряхивать с ног тяжелые комья грязи. Прежде всего, подумал я, потребую телефон и еду. И еще мне следует выспаться…

«Фольксваген», выкатившийся навстречу, ошеломил меня. За мной? Или это случайность?

Оказалось, за мной.

Человек за рулем, неразговорчивый, хмурый, с лицом, наполовину закрытым огромными темными очками, перегнулся через сиденье и открыл заднюю дверцу.

Невыразимо приятно пахнуло на меня запахом бензина, кожи, теплого металла. И, поддавшись приливу благодарности, я болтал всю дорогу, которая заняла минут десять при хорошей скорости. Дорожных знаков тут не было, и водитель не стеснялся — ветер так и выл за стеклом… Меня водитель слушал внимательно, однако, когда в порыве чувств я попытался похлопать его по плечу, то с изумлением заметил скользнувшую по его лицу тень брезгливости. Но даже это меня не отрезвило, ибо неожиданную неприязнь водителя я постарался отнести за счет своего неряшливого вида. Что делать, хотел я сказать, сельва… Но что-то меня удержало.

И почти сразу водитель сказал:

— Приехали.

Я вылез из машины и остановился перед гигантской каменной стеной, теряющейся в глухих зарослях. Водитель, наклонив голову, смотрел на меня.

— И куда мне идти?

Он равнодушно пожал плечами и нажал на акселератор. Я едва успел увернуться от угрожающе близко прошедшего мимо бампера.

Странные привычки…

Проводив взглядом машину, я пошел вдоль стены и сразу наткнулся на металлическую дверь. Она отворилась без скрипа.

Плоские бетонные стены, подпертые контрфорсами, уходили вверх. Нигде не видно было ни одного окна.

Искусственный свет изливался и сверху и с боков, но самих ламп я не видел. Зато прямо передо мной, в неглубокой нише, стоял телефон. Он ничем не отличался от тех, к каким я привык, но была в нем одна странность — трубка его была прижата пружиной, будто какая-то сила могла сдвинуть ее с места или даже сбросить.

Меня ждали. Добродушный мужской голос произнес:

— Поднимитесь в лифте на пятый этаж. Вы легко найдете приготовленную для вас комнату.

Положив трубку, я еще раз удивился пружине.

Лифт быстро вознес меня на пятый этаж, и оказалось, что в комнату войти можно было только из лифта. Других дверей не было.

То есть я сразу оказался закупоренным в комнате, так что, если бы, начался пожар, я мог бы уйти отсюда только по шахте лифта.

Кстати, дверь в шахту открывалась свободно, и я поразился ее глубине — здание явно имело несколько подземных этажей.

Сама комната мне понравилась. Тут стояли стол, стул, два кресла. В шкафу я нашел кофе и сыр. Кофейник прятался тут же, за горкой салфеток. Я включил его и побрел в ванную, на ходу срывая с себя обрывки грязного белья. Теплая вода усыпляла… Спать…

Спать… Но я крутнул вентиль, и меня обдало холодом. Рано спать!

Натянув толстый халат, висевший в шкафу, я подошел к окну.

Оно было густо затянуто решетчатым жалюзи, и рассмотреть что-либо было почти невозможно.

Я перенес телефон в кресло, отхлебнул кофе и нажал на сигнал.

— Да, — раздался все тот же добродушный голос.

Обладатель его, наверное, был неимоверно толст.

И добр.

— Где я нахожусь?

— Поселок Либейро. Обсерватория «Сумерки».

— Сумерки? Что это значит?

— Всего лишь геофизическое понятие.

— Прошу вас, соедините меня с редакцией «Газет бразиль», Бразилиа. Я — журналист, потерпевший аварию в районе вашего поселка, И будьте добры прислать человека с одеждой. Все, что необходимо мужчине при росте 187, весе 79. Платит банк Хента, — я назвал номер счета.

Прошло томительных полчаса. Телефон затрещал.

Я поднял трубку и сразу узнал голос шефа.

— Ну, — спросил он, — где ты находишься?

— Поселок Либейро, обсерватория «Сумерки». Это не моя инициатива, шеф. Мой самолет сгорел. Его пытались угнать. Много жертв. Завтра я попытаюсь добраться до Манауса, а еще сегодня дам материал для газеты. Кажется, это заинтересует всех.

— Поддерживаю, — сказал шеф. — Но если это гнилой орех, не теряй времени. Трансамазоника, вот что сейчас интересует Бразилию. — И повесил трубку.

«Ладно, — выругался я про себя, — не стоит нервничать. Шеф всегда был таким. Его время, разумеется, стоит дороже времени моего или еще кого-нибудь…» И все же осадок от разговора остался. Я был обижен и разозлен.

Либейро… Либейро… Карты под рукой не было. Это где-то на западной границе, вспоминал я. На западной границе или… Черт с ним, завтра все прояснится… И, едва коснувшись постели, я провалился в глубокий сон…

А когда проснулся, была ночь. Я сварил кофе и, освеженный, устроился на теплом каменном подоконнике.

Жалюзи были подняты, я видел смутные очертания веток под окном. И вдруг все это исчезло, как вырванное бесшумным взрывом.

Вместо глубокой тьмы лиственных сплетений я увидел звездное небо, увидел низкие, лежащие по всему горизонту звезды, будто я был в степи, а не в джунглях. Чашка выпала из моих рук и разбилась…

Звезды были яркие и пронзительные.

А потом все исчезло. Напрасно я всматривался в тьму. Ни единой звезды, ни единого огонька…

Торопливо я вызвал дежурного, и мой голос его, как видно, обеспокоил, потому что, наконец, он появился в моей комнате сам — крупный, добродушный, мускулистый. Странно было слышать от него слова «обсерватория», «звезды» — с такими обычно говорят о профессиональном боксе или, в крайнем случае, о лошадях…

— Вы переутомлены, — сочувственно сказал он. — Вам надо еще спать. Вы представить себе не можете, как много сил отнимает сельва у заблудившихся людей… Прислать вам вина?

— Нет, — замешкался я. — Что слышно у вас об угонах? Я имею в виду местную линию…

Он рассмеялся:

— Наша посадочная полоса похожа на царапину. У нас всего два самолета. Их водят пилоты, знающие каждую излучину реки, каждый ее перекат, каждое высокое дерево. Угоны — привилегия больших трасс.

— А чем занимается обсерватория?

— Звездами. Но об этом удобнее спрашивать других. Я всего лишь дежурный. Встречаю и провожаю гостей.

— И много их тут бывает?

— Когда как.

— Есть тут бар или клуб, в котором я мог бы встретиться с сотрудниками?

— К сожалению, нет. Персонал обсерватории невелик. Есть комната для гостей, ее можно было бы назвать клубом, но сейчас она на ремонте. Вы же знаете — климат… В здешнем климате сырость разъедает все — железо, дерево, камень… Но, любезно предупредил он, — билеты на самолет вам заказаны, и завтра вы сможете посетить театр в Манаусе.

— Спасибо, — поблагодарил я. — И… соедините меня с «Газет бразиль».

Пока шел вызов, я подошел к зеркалу. Лицо явно нуждалось в бритве. Но загар был великолепен! Загар?! Какого черта! Не обрел же я этот камуфляж в сельве?..

Я распахнул халат и удивился еще больше — все тело было покрыто ровным слоем необыкновенного золотистого загара.

Это открытие меня смутило. Я не мог его объяснить.

И когда затрещал телефон, я не успел сказать ни слова.

Шеф раздраженно спросил:

— В самом деле, где ты находишься?

— Я говорил — Либейро, обсерватория «Сумерки»!

— Какая дурная шутка, — сказал шеф. — В поселке Либейро сидит сейчас твой напарник — Фил Стивенс. Я попросил его разыскать тебя, и он утверждает, что в поселке Либейро нет никакой обсерватории, даже с таким дурацким названием! А значит нет в Либейро и тебя. Где же ты?

— Я встревожен, шеф… — начал я, и сразу же нас прервали.

Писк зуммера подействовал на меня угнетающе. Задумавшись, я положил трубку.

В дверь постучали.

— Да!

Это был дежурный. Но сейчас он держался официально, даже холодно. Наверное, потому, что вместе с ним в комнату вошел человек, которого я, кажется, где-то видел.

Любитель цапель эгрет

Впрочем, нет… О любом военном можно сказать, что ты его гдето видел. А это был военный, и никакой костюм не мог скрыть его выправки.

— Инспектор, — представился он. — Не задержу вас. Но обязан задать ряд вопросов.

— Да. Слушаю вас.

— Кто были люди, доставившие вас к обсерватории?

— Не знаю. Я наткнулся на них, блуждая в сельве. Они были добры ко мне.

— А их имена?

— Они не назвали своих имен.

— Но, может, в беседе между собой?..

— Нет. Не знаю причин, но они и впрямь не обращались друг к другу по имени. — Я задумался. — В их поведении, в общем, действительно было что-то странное.

— Что именно?

— Ну… Они, например, не отвечали на мои вопросы. О чем бы я их ни спрашивал.

— Хорошо, — сменил тему инспектор. — Расскажите о том, что произошло в самолете. Всю правду, ничего не преувеличивая и не скрывая. Даже если есть детали, которые причиняют вам боль. Нас интересует некий Репид, человек вам доверившийся.

— Это не так, — возразил я. — У меня нет ничего общего с этим…

— Кубинцем, — закончил за меня инспектор.

— Нет. Он назвал себя уругвайцем.

— Возможно… Вы журналист, вы будете писать обо всем этом?

— Как можно подробней. Такие вещи нельзя забывать. О таких вещах должны знать все.

— Итак?

Я рассказал все.

Инспектор слушал внимательно, уточнял, переспрашивал, а дежурный тем временем стоял у окна и бог его знает, что он там видел…

— Но вы разговаривали с Репидом?

— Только отвечал на его вопросы.

— Он не был расположен к беседе?

Я усмехнулся:

— По-видимому… Но его напарник, его звали Дерри, высокий курчавый человек, оказался философом. Он кричал над трупом Репида, что революция потеряла еще одного парня. Он даже эпитет употребил. Кажется — «превосходный»… Да, именно так — «превосходный»!

— Превосходный… — задумчиво повторил инспектор. — А не мог он произнести нечто противоположное? Вы ведь могли ошибиться. Вы были взволнованны. Все в самолете испытывали ужас перед нападающими.

— «Революция потеряла превосходного парня», — настаивал я, — именно так он и сказал.

— А видели вы кого-нибудь из них раньше? Дерри, Репида, их напарника?

— Никогда. Впрочем, в порту, перед посадкой, я видел Репида. Он был вот в такой куртке, — я кивнул в сторону вешалки, на одном из крючков которой висела грязная куртка погибшего уругвайца.

Инспектор неожиданно заинтересовался:

— Можно ее у вас взять? Она пригодится нам как вещественное доказательство. — Он подошел к куртке и ощупал ее, словно пытаясь что-то обнаружить в ее подкладке. Потом бросил куртку дежурному, не переставая при этом задавать мне вопросы. Его интересовало буквально все. Он перебирал варианты, отбрасывал их, искал новые — строил рабочую схему. Но всего лишь схему, так я ему и сказал.

— Мы вынуждены начинать с голого места, — вздохнул он. Специфика… Но это все. Благодарю вас за помощь. И рад сообщить, что банк Хента подтвердил ваш счет. Вам следует переодеться, — он критически осмотрел меня. — Манаус — большой и цивилизованный город. Дежурный принес вам белье и билет на самолет.

— Спасибо.

Инспектор вышел. Лицо дежурного сразу приняло обычный благодушный вид.

— Я тоже рад, — почему-то сказал он, выкладывая на стол содержимое большого свертка. — Тут все: костюм, белье. Если чтонибудь окажется тесным, мы попробуем заменить. Но выбор, к сожалению, у нас невелик.

Когда он двинулся к выходу, я чуть не спросил его — где же я нахожусь, если обсерватория не в Либейро?

Но сдержался, не желая рисковать, и только попросил карту. Он принес ее и на мой вопрос ткнул жирным пальцем в зеленое пятно:

— Вот Либейро. Мелкий, очень мелкий поселок, даже на карту не стоило его наносить. А это Манаус. Вас здорово побросает над сельвой — самолет у нас маленький.

Я неодобрительно хмыкнул:

— А другого транспорта нет?

— Только катер. Но это долго, — он покачал головой. Очень долго.

Оставшись один, я принялся изучать карту, на которой был изображен приличный кусок Бразилии. Но с таким же успехом я мог всматриваться в карту Антарктики, пытаясь обнаружить на ней мифический поселок Либейро. Привязок у меня не было.

Бросив это занятие, я попытался угадать, кто меня повезет в порт, и оказался прав — тот же неразговорчивый и брезгливый водитель. На этот раз он мне не понравился еще больше. Не понравилось его лицо, скрытное, тяжелое, с низким лбом и густыми волосами. Не понравились его огромные очки и ленивая уверенность в себе. Мускулы, угадывающиеся под тонкой рубашкой, будто подчеркивали его некую обособленность от меня.

А машину он гнал так, что я вынужден был вцепиться в кресло.

— Мы опаздываем?

Он будто ждал этих слов. Притормозил, повернулся ко мне и вдруг улыбнулся. Улыбка явно стоила ему усилий.

— Вы видели когда-нибудь цаплю эгрет? — спросил он.

У меня отлегло от сердца. Ты становишься невозможен, сказал я себе. Слишком подозрителен, слишком капризен. В этом человеке, несмотря на его отталкивающий характер, явно прорезалась человеческая черта.

Я сказал:

— Да. В зоопарке.

— О, — заявил он. — Это далеко не то. Уверяю вас.

Он был сама любезность. Видимо, увлечение его было глубоким. Заглушив мотор, он сунул ключ в нагрудный карман и повел меня по узкой тропинке в глубь зарослей.

Зрелище стоило потерянного времени! На песчаной полоске открытого солнцу узкого и глубокого озера, обрамленного высокими берегами, будто облачки перьев, прогуливались длинноногие птицы, белые, с ослепительно алыми клювами. Они вели себя важнее сенаторов, и на них невозможно было смотреть без улыбки.

Я наклонился над обрывом.

Мимолетное движение за спиной заставило меня обернуться. Водитель был готов к прыжку и явно рассчитывал сделать это неожиданно.

— Господи, — беспомощно сказал я. — Что вы собираетесь делать?

Он сжался, как пружина, я увидел в его руке нож, и почти сразу в зарослях хлопнул выстрел. Изумление, исказившее лицо водителя, изумление, смешанное с болью и страхом, потрясло меня.

Как завороженный, я следил за его падением, не пытаясь укрыться от человека, стрелявшего из зарослей. Но выстрелов больше не было.

Только шуршали, скатываясь вслед за телом водителя, камни и струйки песка.

Вскрикнув, я бросился к машине!

Ключ остался у водителя. Судорожно пошарив по карманам, я извлек завалявшуюся монету и с ее помощью включил зажигание. Руки дрожали, нога никак не могла попасть на педаль акселератора.

Наконец, я нащупал ее, дал газ и сразу же затормозил, чуть не разбив лбом ветровое стекло.

Дальше дороги не было.

Возвращение

«Успокойся», — сказал я себе.

Вытащив платок, вытер лицо и руки, настороженно следя за зарослями, в которых только что разыгралась трагедия. «Уверяю вас…» — вспомнил я преувеличенно любезный голос водителя. Лживый голос, в фальши которого не мог разобраться только такой идиот, как я…

Но кто был нападающий? И в кого он стрелял? В меня или в водителя?..

Развернув «фольксваген», я приоткрыл дверцу.

Аэропорт тоже мог оказаться фикцией… Выйдя из машины, я открыл багажник. Он был пуст, что меня неприятно удивило. Обычно в багажнике лежат канистры, камеры, ветошь… Этот же был пуст, как в первый день творения. Захлопнув крышку, я снова сел за руль.

Куда я попал? Репид, Дерри, люди на катере, добродушный дежурный, инспектор, любитель цапель эгрет, пытавшийся напасть на меня, неожиданный мой спаситель или, наоборот, помощник водителя — все они явно крутились в одном кольце и были неуловимо связаны.

Обсерватория… Может быть, лаборатория, в которой производятся наркотики? Вряд ли. В Сан-Пауло или в Рио можно найти убежище поудобнее… «Сумерки»… Я нервно усмехнулся.

Проезжая под стенами обсерватории, как и в прошлый раз пустынной и тихой, я не выдержал — увеличил ход. Но дорога вывела меня к пирсу и оборвалась.

Раскрыв дверцу, я курил и бесцельно смотрел в мутную воду.

Она казалась очень глубокой, и я невольно подумал — для каких целей возведено все это в практически недоступном районе сельвы?

Для боиуны?..

Духота была нестерпима. Сняв пиджак, я бросил его на заднее сиденье и начал обыскивать машину. Перерыл все уголки, но не нашел ни газет, ни обрывков бумаги, даже клочка ветоши. Вся добыча свелась к двум пачкам сигарет и термосу с теплым кофе.

Сидеть на пирсе, ожидая, пока тебя спохватятся, не имело смысла. Под металлическим навесом, служившим чем-то вроде временного склада, я нашел весла и бросил их в привязанную к металлическому крюку лодку.

Посмотрев на машину, заколебался — не спустить ли ее в воду… Не стоит, решил я. Ее-то уж никак не используют для погони… После этого я оттолкнул лодку.

Я боялся работать веслами, они здорово скрипели, и плыл, повинуясь течению. Берег был так близко, что ветки скребли по деревянному борту.

«Как бы то ни было, — думал я, — меня пытались убить. Сперва в самолете, потом у этого озерца…» Нет, мне не хотелось опять оказываться в такой ситуации?

И я до боли в глазах всматривался в прибрежные заросли.

«Будут ли меня преследовать? Скоро ли обнаружат водителя? Не спишут ли его на мой счет?» — Я поежился, вспомнив, как шуршали струйки песка, стекая по крутому берегу…

Но шеф! Шеф! Вот кого я, действительно, не мог простить!

Знать, что твой сотрудник заброшен в самую глубь сельвы, и ничего не сделать для его спасения!

Впрочем; тут я мог и преувеличивать — ведь шеф не знал моего действительного местонахождения. Так же, как и я.

Смеркалось.

Увидев большой остров, я причалил. Он порос лесом, но вдоль берега тянулась широкая каменистая полоса, и я втащил лодку туда, надежно укрыв ее за грядой кустов. Теперь, если река вдруг выйдет из берегов, лодку не унесет. Сигареты у меня были, и был кофе. Я хотел отвинтить крышку термоса и вдруг услышал странные звуки — будто где-то волочили по камням что-то металлическое.

Привстав, я понял, что не ошибся — на острове были люди. Они вышли из длинной деревянной баржи, причалившей чуть ниже того места, которое я выбрал для высадки, и теперь разгружали плоские ящики. Судя по легкости, с которой они их носили, ящики были пусты. С реки сверкнул фонарь. Раз, другой… Кто-то крикнул поиспански:

— Где Верфель?

— Еще не пришел, — ответили с берега.

Затаившись, я следил за людьми, не зная, кто они.

Ругаясь, один из них пошел берегом вверх по течению и сразу наткнулся на мою лодку.

Скрываться теперь не имело смысла. Я спустился по плоским камням и окликнул нежданных гостей. Они повернулись ко мне и замерли. Большего удивления просто невозможно представить будто они встретили дух Колумба или великого Писсаро.

Наконец они подошли ближе, все одного роста и в одинаковой одежде — полосатые легкие рубахи, плотные брюки, низкие резиновые сапоги. Ближайший ко мне, рыжий, веснушчатый., с глазами, под которыми отчетливо набрякли мешки, сунул руки в карманы, сплюнул и резко спросил:

— Что ты делаешь на острове?

— Ловлю рыбу.

Они переглянулись. Моя ложь была очевидна.

— Ты один?

— Жду товарищей.

— Не лги! Не будь виво!

Они принимали меня за проходимца. Но это было лучше, чем вновь попасть в обсерваторию со столь странным названием. Они опять спрашивали меня:

— Чем ты ловишь рыбу? Ты кто? Твои товарищи — они тоже рыбаки? Ты давно ел?

Один из них, не выдержав, ткнул меня в бок кулаком. Но в этот момент на реке вновь сверкнула мигалка, и они сразу забыли обо мне. Да и я о них забыл, потому что по реке плыла… субмарина, сияющая огнями иллюминаторов! Значит, легенды индейцев о боиуне не были выдумкой!

Медленно, с какой-то даже торжественностью субмарина миновала остров и вошла в протоку. Я напрасно искал опознавательные знаки. Их не было.

А потом из-за острова вышел катер. Вслед за накатившим на берег валом он и сам мягко ткнулся в песок, и с борта его спрыгнул человек, которого я сразу узнал — тот самый, что вытащил меня из сельвы. Я слышал, как он спросил, указывая на меня:

— Кто это?

— Виво! — заявил рыжий. — Лгун! Он все врет! Спроси, Отто, зачем он на острове!

Верфель, так звали моего знакомца, подошел ко мне и длинными холодными пальцами поднял мне подбородок.

— Компадре… — узнал он меня. — Не ожидал увидеть тебя так быстро! — он будто подчеркнул последние слова.

— Этот человек — виво! — повторил рыжий.

Верфель кивнул ему, повернулся и поманил меня за собой.

Провожаемые недоуменными взглядами, мы спустились на берег, к катеру, и тут, пристально посмотрев мне в глаза, Верфель спросил:

— Что видел?

Я пожал плечами. Он говорил по-испански, но в речи его явственно слышался иностранный акцент.

— Вы не из германских латифундистов? — спросил я.

— Моя родина — «Сумерки», — сумрачно ответил он.

Странный ответ, он толкнул меня на дерзость:

— Примерно так сказал в свое время химик Реппе, ставивший опыты на людях в стенах концерна «ИГ Фарбениндустри». Этот нацистский концерн скупал польских женщин по сорок марок за каждую и еще находил, что это дорого. На допросе Реппе сказал: «Моя родина — «ИГ Фарбениндустри»…

Я ждал, что Верфель взорвется, но он не придал значения моим словам, а может, не захотел придать им значение. Отвернулся, помолчал и вдруг ровным голосом, не торопясь, будто мы встретились за коктейлем, произнес:

— По реке следует спускаться под утро. Так безопаснее.

И вдруг мне показалось… Нет, это не могло быть правдой, но мне действительно показалось, что он ждет удара… И я, правда, мог ударить его и угнать катер, тогда никто не догнал бы меня.

Верфель стоял спиной ко мне… Но ударить человека, стоявшего ко мне спиной, я не мог. И это не было трусостью. Мешал целый комплекс причин…

Время ушло.

— Бор! — крикнул Верфель. — Проводи рыбака!

Только после этого он повернулся и презрительно процедия:

— Я не знал химика Реппе. Но имеющий родину именно так и должен отвечать на допросах!

Недовольно ворча, рыжий спустился с берега и заставил меня взобраться на катер.

— Виво! — сказал он. — Безродный бродяга!

Катер медленно сносило течением. Верфель с берега смотрел на нас, и во взгляде его читались усталость и разочарование. А потом остров скрыло лесистым мысом.

Не так уж далеко я ушел от обсерватории — часа через два катер ткнулся носом в знакомый пирс.

— Иди спать, виво, — процедил рыжий.

Он не собирался меня провожать. Мало того, сразу же развернулся, и скоро шум мотора затих. Я остался один на теплой бетонной дорожке, на которой ничего не изменилось — даже «фольксваген» стоял там, где я его бросил. Выкурив сигарету, я шагнул к берегу, но под навесом, из-под которого я взял днем весла, выступила неясная угрожающая тень. Сплюнув, я сел в машину и дал газ.

Дежурный встретил меня у входа.

— Вы потеряли комнату, — укоризненно сказал он. — Меня просили проводить вас в музей. Может быть, вам придется провести в нем пару дней, пока освободится приличная комната…

Он не издевался. Он впрямь ничего не подозревал, тихий, добродушный исполнитель приказов. Или умел прятать чувства.

Предложи он сейчас билет до Манауса, я, наверное, даже поблагодарил бы его… Ах, да, билет!..

Я вытащил его из кармана. Ни тени смущения не выступило на широком лице дежурного, когда он принял билет.

В лифте он был крайне предупредителен. В помещение музея не вошел, но я слышал, как он запирал замок. И сразу вспыхнул свет, будто кто-то нажал спрятанный выключатель. Я вздрогнул. На стене, прямо передо мной, была начертана свастика.

Музей

Будь она в другом месте, я принял бы ее за солярный знак. Но тут, пауком распластавшись на стене, она занимала слишком видное место, чтобы придать ей столь невинный смысл. Другую стену занимали портреты и огромная карта полушарий. Больше в зале ничего не было. Даже стула.

Пока я медленно шел к портретам, в памяти одно за другим всплывали имена нацистских преступников, скрывшихся от суда после падения третьего рейха. Рудольф Хесс — комендант Освенцима.

Арестован весной 1946 года… Эрих Кох — рейхскомиссар Украины. Арестован в 1950 году… Рихард Бер — преемник Хесса в Освенциме. Арестован в 1960 году… Швамбергер — палач славян. Арестован в 1972 году. Г Клаус Барбье — начальник гестапо в Лионе. Арестован в 1973 году… Этим не повезло. Не повезло и Менгеле, и Эйхману…

Но процветал же после войны Гейнц Рейнефарт, убийца поляков, скрылся же Борман…

Я вдруг вспомнил сенсационные шапки в газетах, оповестивших в 1972 году о том, что Мартин Борман, один из самых активных нацистских главарей, жив и ведет образ жизни процветающего бизнесмена. Об этом заявил американский журналист и разведчик Л. Фараго, по версии которого Мартин Борман, бежавший из гитлеровского бункера незадолго до падения третьего рейха, добрался до Латинской Америки и канул в небытие лишь для широкой публики. Не зря текст последней телеграммы Бормана, отправленной из рейхсканцелярии, гласил: «С предложенной передислокацией в заокеанский юг согласен. Борман».

Об этом же заявил во Флоренции итальянский историк Д. Сусмель.

Ссылаясь на сведения, полученные от бывшего агента германской секретной службы Хосе Антонио Ибарни, Д. Сусмель сообщил, что Борман сумел добраться до Испании, а оттуда, прихватив приличную сумму из фонда партии, отбыл в Аргентину на испанской подводной лодке… Перес де Молино в Аргентине, Мануэль Каста Неда и Хуан Рильо в Чили, Альберто Риверс и Освальдо Сегаде в Бразилии — под этими именами, по сведениям Д. Сусмеля, скрывался долгие годы один и тот же человек Борман.

А 1959 год?

В центре кельнского проспекта Ганза-ринг стояла статуя, воздвигнутая в память немцев, расстрелянных нацистами в последние дни рейха. В ночь на 25 декабря 1959 года памятник был осквернен, и в ту же ночь на зданиях десятков городов Западной Германии — от Гамбурга до Мюнхена — невидимые руки начертали знак свастики. Мало того, нацистская волна прокатилась по Франции, Англии, Бельгии, Голландии, Норвегии, Швеции, Финляндии, Испании, Австрии… Стоило раздаться сигналу из Кельна, как он был подхвачен во многих странах. Причем, не только в европейских, но и латиноамериканских.

Впрочем, это не удивительно. Разве не звучит как заповедь одна из директив бывшего руководителя заграничных организаций НСДАП обергруппенфюрера СС Эрнста Вильгельма Боле своим ландесгруппенлейтерам: «Мы, национал-социалисты, считаем немцев, живущих за границей, не случайными немцами, а немцами по божественному-«закону. Подобно тому, как наши товарищи из рейха призваны участвовать в деле, руководимом Гитлером, точно так же и партайгеноссе, находящиеся за границей, должны участвовать в этом деле…» «Но, черт возьми! — выругался я. — При чем тут я — научный комментатор «Газет бразиль»?» Да, я знал, что в нашу страну стеклись сотни недобитых деятелей третьего рейха. Знал, что в 1959 году у нас в Бразилии был задержан Герберт Цукурс, диктатор Латвии. Знал, что в Сан-Пауло полиция наткнулась на Венделя-руководителя гитлеровских передач на Бразилию во время войны, а также арестовала некоего Максимилиана Шмидта, работавшего долгие годы на Геббельса… Да, я это знал, но никогда не думал, что можно вот так, лицом к лицу, столкнуться со всем этим. Слишком далекими казались мне события, связанные с третьим рейхом. Слишком далекими…

Законсервированный фашизм… Фашизм, притаившийся до лучших времен… Я считал, что если кто и слушает в наши дни без усмешки «Баденвейлерский марш», исполнявшийся когда-то только в присутствии Гитлера, то это, несомненно, чудаки или идиоты. Всякие «Британские союзы» Освальда Мосли, «Движения гражданского единства» Тириара и Тейхмана походили, в моем понятии, на нелепую игру. Опасную, плоскую, но игру. А я…

Я растолковывал читателям «Газет бразиль», чем грозит Земле тепловая смерть, как ведется борьба с пустынями, одиноки ли мы во Вселенной и тому подобное. А неофашизм и его проблемы были хлебом других людей…

Свастика раздавила меня.

С тяжелым чувством я приступил к осмотру портретов, ожидая увидеть лица нацистов. Но все лица были мне незнакомы, И подписей под ними не было.

Сами портреты были выполнены превосходно. Узнать имя художника — уже сенсация не из последних. Внимательно всматриваясь в манеру письма, в технику исполнения, я все более убеждался, что это не просто портреты отдельных лиц. Если так можно сказать, это был портрет идеи, коллективное выражение того, что каждый из выставленных внес в какое-то им одним известное дело.

Было в портретах что-то гнетущее. Сила, против которой бесполезно спорить. Что может человек перед надвигающейся бурей, когда еще не дует ветер, но уже сгустилась тишина?.. Потом, когда рванет вихрь, ударят громы, можно бежать или сопротивляться, но в эти минуты, в долгие минуты ожидания, человек беспомощен…

Я повернулся к стене, которую занимала карта полушарий, и наугад ткнул пальцем в одну из клавиш расположенного под нею пульта.

Карта ожила.

Разноцветные линии, извиваясь, наползали друг на друга, гасли и вспыхивали вновь. Особенно четко эта возня прослеживалась в Европе.

Я ткнул следующую. Не знаю, чего ожидал. Может, опять непонятной игры света. И не ошибся. В самых разных местах начали появляться бледные пятна. Они ложились без видимого порядка на Францию, на Центральную Азию, на Австралию, захватили Индию, Россию, Китай… Как солнечные зайцы, они пятнали карту, пока наконец некоторые районы не осветились полностью.

И, синхронно световой эскалации, вспыхивали и исчезали на боковом табло цифры.

Я нажал клавишу вновь.

Первые вспышки пришлись на 1966 год. Их было немного.

Следующая серия — на 1969. А с 1978 вспышки шли сплошными поясами, и на 1982 год чистой осталась лишь Антарктида да некоторые районы… Бразилии и Аргентины.

Несколько раз подряд я включал таинственную установку. Я должен был понять ее смысл! Угон самолета, убийца с обсерватории, встреча на реке, это табло — связано ли это друг с другом?

И я вспомнил…

Конечно, не смысл дат, но страшную картину сожженной сельвы.

«Вот где они могли сгореть…» — сказал Отто Верфель, приняв меня за одного из тех, в шелковых куртках, когда, раздвинув ветки, указывал на исполинские стволы, высушенные неземным жаром. Я видел снимки вьетнамских территорий, которые американцы обработали в свое время дефолиантами, полностью стерилизующими землю. Снимки, на которых распростерлись мертвые леса, лишенные зелени, птиц, насекомых, но вид убитой сельвы не шел с ними ни в какое сравнение.

Мысленно я перелистал подшивки «Газет бразиль», и профессиональная память подсказала мне случайные упоминания о неожиданных засухах во Франции, в Австрии, в России… Включив табло, я убедился, что даты совпадают, и это открытие испугало меня больше, чем любое другое.

«Не торопись, — остановил я себя. — Когда чего-то не понимаешь, не надо спешить. Может быть, дежурный поможет?» Я вспомнил билет до Манауса…

Поворачиваясь, увидел еще один портрет. Человека, изображенного на нем, я знал.

Не только я, многие знали это удлиненное лицо с мясистым носом и благородно лысеющим лбом. В свое время оно было широко известно по снимкам многих газет мира.

Я всмотрелся.

Лысеющий лоб опереточного героя. Умные, цепкие глаза, хорошо замаскированные разросшимися бровями…

Зная этого человека, я не мог оставаться в бездействии.

Подергал дверь. Она не открылась. Но, вспомнив профессиональный жест лифтеров, я сунул руку в отверстие против замка и потянул на себя ролик. Дверь открылась, и я поразился глубине шахты. Здание, действительно, было огромным. Я разглядывал стоявший далеко внизу лифт, и вдруг услышал голоса. Они доносились сверху. Вцепившись в решетку, я осторожно вскарабкался на следующий этаж. Когда голоса смолкли, я раскрыл дверь и скользнул в неширокий коридор, выведший меня на галерею, огражденную барьером из полупрозрачного пластика.

Заглянув за барьер, я увидел людей.

Мусорная корзина

Наверное, зал этот был чем-то вроде вечернего клуба. Люди сидели за широкой стойкой, заставленной бутылками и стаканами. Я видел только спины. Троих.

В рубашках, рукава которых были аккуратно закатаны.

Вентиляторы бесшумно крутились под потолками, рассеивая синеватый дым хороших сигар.

Я прислушался.

Собравшиеся обсуждали какую-то биологическую теорию, связанную с человеком. Горячась, один из спорящих, длинноволосый и горластый, — все, что могу о нем сказать, — говорил о неблагоразумности людей, о том, что в природном механизме человека эволюцией был допущен некий конструкторский просчет, которому люди и обязаны параноидными тенденциями.

— Не забывайте о мусорной корзине, — повторял он, стуча кулаком по стойке. — Природа безжалостно выбрасывает все не оправдавшие себя варианты живых существ, в том числе и человеческих видов!

Еще он говорил о слабости сил, противоборствующих убийству представителей своего вида. О том, что в животном царстве эта особенность человека поистине удивительна… Но именно она, подчеркнул он, оправдывает войны! Что уж тут философствовать о разрыве между интеллектом и чувствами, между прогрессом техническим и отставанием этическим!

Собственно, до меня долетали обрывки фраз. Я сам строил общую схему разговора. И, странно, чувствовал себя разочарованным, будто и впрямь ожидал натолкнуться на эсэсовцев…

Они не походили на эсэсовцев. Они походили на ученых, проводящих уик-энд. С такими, как они, я встречался в Лондоне, Рио, Париже, Гаване, Нью-Йорке, таких, как они, видел в клубах и на премьерах, с такими, как они, рассуждал о биметаллизме и смотрел футбол…

— Язык! — сказал длинноволосый. — Вот что мы всегда недооценивали! Человек — животное, создающее символы. А наивысшая точка символотворчества — семантический язык. Являясь главной силой сцепления внутри этнических групп, он является в то же время почти непреодолимым барьером, действующим как сила отталкивания между разными группами. Те четыре тысячи языков, что существуют в мире, и нужно рассматривать как причину того, что среди различных видов всегда преобладали силы не сцепления, а раскола…

Долго слушать их я просто не мог — служитель, случайно заглянувший на галерею, сразу бы обнаружил меня. Но когда я собрался уходить, третий, тот, что за все это время не произнес ни слова, повернулся, и я узнал его. Человек с портрета — вот кто он был! Человек поразительной биографии. Человек, с которым мне приходилось не раз встречаться. А имя его — Норман Бестлер.

В конце двадцатых годов он много путешествовал по странам Востока, приобретя репутацию убежденного сиониста. В начале тридцатых попал в Германию, где вступил в коммунистическую партию, однако быстро разменял свои взгляды на крайний либерализм. Тем не менее, знание коммунистических теорий и цепкий ум не дали ему утонуть, и он сказал свое слово в годы гражданской войны в Испании, воздвигнув из своих статей и памфлетов причудливое профашистское сооружение, в котором злостная выдумка соседствовала с реальными фактами. В годы мировой войны он как-то затерялся, исчез, — я ничего не знал об этом его периоде, — зато после войны вновь появился на политической и литературной арене, торгуя идеями и мрачными утопиями, которые, надо отдать ему должное, он умел преподнести блистательно.

Потянувшись за стойку, Бестлер достал стакан, и теперь я опять видел только его спину. Но мне вполне хватило увиденного.

Там, где находился Бестлер, всегда следовало ждать неприятностей.

И весьма-весьма крупных…

Я тихо выбрался с галереи и спустился на свой этаж.

На портрете карие глаза Бестлера были написаны особенно ярко. Именно так, с презрением и в то же время со всепрощением, смотрел на меня Бестлер, получая в Риме премию Рихтера, присуждаемую за лучший роман года.

— Мне кажется, — сказал он тогда, — все эти награды нужны лишь затем, чтобы с приязнью думать о несчастных, не сумевших их получить. Вы не находите?

В этих словах он был весь.

Я устал. Даже стук в дверь не вызвал во мне интереса.

Дежурный — это был он — покачал головой:

— Я пришлю вам кофе.

— Могу ли я выходить из этого зала? — спросил я.

— В любое время, — удивился дежурный. — Вы — наш гость. Через полчаса вам принесут мебель. Скажу откровенно, музей не худшее место обсерватории. И самое безопасное.

— Безопасное?

— Именно так.

— Чему я обязан?..

Он не уловил иронии. Или не захотел уловить. Пояснил:

— Вестям от нашего Хорхе. Мне искренне жаль, что ваше знакомство состоялось при крайних обстоятельствах.

— Я не доставлял никаких вестей.

— Вы слышали и передали нам слова, которые сказал над телом Хорхе его друг по имени Дерри. Это важно, поверьте мне, и у вас есть основания надеяться на нашу помощь.

Дерри… Он говорил о кудрявом уругвайце, труп которого остался в болоте… Но о каких словах шла речь?.. Я пытался вспомнить и не мог… Ах, да! «Революция потеряла превосходного парня»!.. Это, действительно, мог быть пароль… Но чей? Для кого? У меня голова кружилась от догадок.

Еще раз извинившись, дежурный ушел. Он сказал мне важные вещи, над ними стоило подумать. Но почти сразу два здоровенных парня в спортивных костюмах притащили диван, письменный стол, два кресла и показали, как пройти в ванную, расположенную этажом выше.

Я пытался заговорить с парнями, но они обращали на меня не больше внимания, чем Верфель, когда подобрал меня в сельве. Если я гость, подумал я, то гость на особом положении…

«Мусорная корзина, — думал я, рассматривая портреты. — Не попал ли в нее и я?» Было нелегко оценить иллюзорные преимущества, которые мне предоставили невидимые хозяева обсерватории со столь странным названием…

Бродя по залу, я обнаружил длинный шнур и потянул его. Прямо передо мной медленно поднялась по стене тяжелая портьера, и почти сразу я услышал:

— Не делайте этого! Атмосфера ненадежна.

Это опять был инспектор.

Помогая мне опустить портьеру, он повторил:

— Ничего не делайте без ведома людей знающих. Это закон для сотрудников и гостей нашей обсерватории. И поймите, — он вежливо улыбнулся, — я опускаю портьеру не затем, чтобы лишить вас вида на эту мерзость, — он кивнул в сторону сельвы, — а всего лишь для безопасности. Вашей.

— Что мне может грозить?

— Сельва, — сказал он серьезно. И, помолчав, продолжил: Держу пари, вы не знаете, зачем я пришел.

— Не знаю.

Он помолчал опять, предвкушая эффект:

— Меня попросили ответить на ваши вопросы. На все вопросы без исключения. Убежден, что значение многих увиденных вами вещей вам неясно, а непонятное может толкать на необдуманные поступки. Мы хотим помочь вам. Спрашивайте.

Как я ни устал, не удержался от улыбки. Кивнул на портреты:

— Кто они?

— Правильный вопрос, — удовлетворенно сказал инспектор. Каждый из этих людей стоит отдельного рассказа. — Он задумчиво обвел портреты взглядом. — Если хотите, начнем с Вольфа. Вам ничего не говорит это имя? — и укоризненно покачал головой. — Ведь вы научный комментатор крупной газеты!.. Так вот, Вольф был человек открытый, радушный, а работы его были изложены так, что и сейчас доставляют удовольствие любому читателю. Он — физик и занимался исследованием спектра озона. Сказать по правде, немногие из научных статей читают через десять лет после их опубликования. К этому времени, если работа важна, основное ее содержание попадает в учебники, детали разрабатываются и улучшаются, и перечитывать оригинал кому-нибудь, кроме историков науки, совсем ни к чему.

А вот работы Вольфа перечитывают. Они остроумны, как и их автор. Я сам слышал его рассказ о том, как горничная, опоздав на его звонок, объяснила это тем, что была горячо заинтересована обсуждавшимся на кухне вопросом — происходим ли мы все от Дарвина! — инспектор рассмеялся.

— А это Джебс Стокс. Он выяснил такие вещи, как возрастание содержания озона в атмосфере с географической широтой, а в тридцать третьем году с помощью Митхама разрушил корпускулярную теорию, дав начало новой — фотохимической. Вы ведь знаете, что на высоте примерно в пятнадцать-тридцать километров в нашей атмосфере располагается слой озона. Ничтожный, несолидный слой, но именно он задерживает жесткое излучение Солнца и Космоса. Но хотя слой озона и является для нас некоей очень важной защитой, с точки зрения астрофизика, существование его — преступление против науки, ибо именно озон скрывает от нас, землян, внешний мир. Находясь на дне воздушного океана, мы смотрим на звезды, как сквозь мутные очки, потому что озоновый слой задерживает самые интересные части спектра. Конечно, для решения некоторых задач можно поднимать приборы на спутнике, но для фотографирования спектра звезд инструмент должен стоять на прочной опоре. Есть лишь один выход — проткнуть дыру в озоновом слое и через нее глянуть в Космос. И это не невозможно. Джебс Стокс это понял первый. Вот почему его портрет тут.

Закурив, инспектор продолжал:

— Для того, чтобы несколько экспедиций успели сделать ряд наблюдений, дыра должна быть не уже сорока километров. Это означает, что мы должны прорвать озоновый слой на площади в тысячу двадцать квадратных километров. Только тогда свет звезд достигнет земной поверхности и попадет, например, в кварцевые спектрографы.

Выгоднее создавать такие «дыры» ближе к вечеру, потому что солнечный свет ведет реакции, порождающие озон. Тогда «дыра» может держаться всю ночь…

Конечно, ультрафиолетовое излучение солнца может доставить людям неприятности. Врачи обязательно запротестуют против таких опытов… Но есть ведь ледяные пространства Арктики и Антарктики, а также пустыни… И, кроме того, — он задумчиво посмотрел на плотную портьеру, — от излучения можно укрыться…

Я не перебивал инспектора, ожидая удобного момента. Даже его слова о том, что практически несложно создать некие газообразные вещества-дезозонаторы (например, смесь водорода и аммиака), меня не поразили.

Такие лекции я слышал не раз… Уловив момент, я спросил, кивнув на портрет Бестлера:

— А это? Он тоже физик?

— Нет. Скорее социолог. Лидер. Он первый заговорил о том, что история — не наука. О том, что заключения, сделанные, к примеру, на основании изучения средних веков, сколь бы тщательно они ни проводились, не могут оказаться полезными в наше время.

— Насколько я помню, загар на коже вызывается именно ультрафиолетовым облучением?

Инспектор внимательно посмотрел на меня:

— Да.

— И ваша обсерватория занимается озоновым слоем?

— Частная задача, — поправил меня инспектор. — Всего лишь частная задача.

— Так при чем тут история? И что делает социолог, лидер, как вы его назвали, среди физиков?

Он улыбнулся:

— Серьезный вопрос. Такой серьезный, что на него вам ответит сам лидер.

— Норман Бестлер?

— Да. Остальной мир знает его под этим именем.

— О каком мире вы говорите? — Оказывается, я еще не потерял способность удивляться…

— Из которого вы прибыли.

«Маньяк, — подумал я. — Человек с дурным воображением. Они все тут такие. Обитель помешанных».

— А Хорхе Репид и его напарники — они социологи? Или физики? Они из какого мира?

Инспектор не смутился:

— Они патриоты! Миры, Маркес, — он, оказывается, знал мое имя, — миры, Маркес, не могут не иметь промежуточных звеньев. Разве не так? Эти парни выполняли ответственную работу. Такую ответственную, что вы невольно стали их сообщником! Конечно, — улыбнулся он, пытаясь смягчить свои слова, — у вас есть возможность утешения, ибо случается такое стечение обстоятельств, когда самый сильный человек не может ничего сделать. Но это не утешение, правда?

Он поставил меня на место. Но зато я уловил, наконец, связь между угоном самолета и обсерваторией «Сумерки», между выжженной сельвой и дырой в атмосфере, между попыткой убить меня и словами о моем невольном сообщничестве…

И ночью я думал об этом.

Несколько раз стены обсерватории вздрагивали, как при легком землетрясении. Я встал и поднял портьеру.

Сквозь завесу листвы и ветвей прорвались тревожные вспышки, будто рядом стартовала ракета.

Где в эту ночь наступила засуха?..

Гость

Казалось, обо мне забыли, и несколько томительных дней я провел наедине с портретами. Узнав имена изображенных на них людей, я несколько успокоился. Но к свастике я привыкнуть не мог.

«Зачем, — думал я, — мне разрешили в день моего появления связаться с шефом? Только ли потому, что я не мог выдать своего местоположения, а значит, и местоположения станции? Или чтобы шеф, услышав меня, не начал поиски? Почему меня решили убрать на другой день и отдали в распоряжение любителя цапель эгрет?

И кто стрелял над озером, потерянным в сельве? В меня стреляли, случайно попав в водителя, или именно водитель являлся мишенью?.. А чего хотел от меня Отто Верфель во время странной беседы на острове? Если он желал моего побега, то почему не подал хоть какого-то вполне однозначного сигнала?.. И что это, наконец, за обсерватория?.. «Сумерки»… Это походит на код… Сумерки… Время нарушения некоего природного равновесия, когда человек перевозбужден, когда им овладевает беспричинная тревога…» Подняв портьеру, не выспавшийся, усталый, я смотрел в окно. И вдруг увидел людей.

Они шли по бетонной дорожке, под аркой лиан, и я невольно позавидовал их спокойствию. Первым шел инспектор. Очень официальный, очень прямой. В штатском костюме, который не выглядел на нем чужим, но и не казался естественным. Рядом, мерно печатая шаг, шел один из тех, кто спорил в клубе о войнах и о том, что невозможность предотвращения их самой природой заложена в наши мозги. Третьим был Норман Бестлер. Я ясно различил на его длинном лице выражение крайнего удовлетворения. Что он предложил на этот раз? Какую идею?

Я вдруг вспомнил, как был раздосадован, даже взъярен Бестлер, когда на одной из лекций в ночном дискуссионном клубе в Сан-Пауло студенты стащили его с трибуны. В тот вечер Бестлер чуть ли не впервые заговорил перед широкой публикой о нейрофизиологической гипотезе, которая, по его словам, сама собой вытекала из теории эмоций, предложенной в свое время Папецом и Мак-Линном и подтвержденной, якобы, многими годами тщательной экспериментальной проверки. Он говорил о структурных и функциональных отличиях между филогенетически старыми и новыми участками человеческого мозга, которые, если не находятся в состоянии постоянного острого конфликта, то, во всяком случае, влачат жалкое и тягостное сосуществование.

— Человек, — говорил Бестлер, — находится в трудном положении. Природа наделила его тремя мозгами, которые, несмотря на полнейшее несходство строения, должны совместно функционировать. Древнейший из этих мозгов по сути своей — мозг пресмыкающихся, второй унаследован от млекопитающих, а третий — полностью относится к достижениям высших млекопитающих. Именно он сделал человека человеком… Выражаясь фигурально, когда психиатр предлагает пациенту лечь на кушетку, он тем самым укладывает рядом человека, лошадь и крокодила. Замените пациента всем человечеством, а больничную койку ареной истории, и вы получите драматическую, но, по существу, верную картину… Именно мозг пресмыкающихся и мозг простейших млекопитающих, образующие так называемую вегетативную нервную систему, можно назвать для простоты старым мозгом, в противовес неокортексу — чисто человеческому мыслительному аппарату, куда входят участки, ведающие речью, а также абстрактным и символическим мышлением.

Неокортекс появился у человекообразных в результате эволюции полмиллиона лет назад и развился с быстротой взрыва, беспрецедентной в истории эволюции. Скоропалительность эта привела к тому, что новые участки мозга не сжились как следует со старыми, и накладка оказалась весьма чревата последствиями: истоки неблагоразумия и эгоизма — вот что прячется в наших мозгах! В каждом! И нам никуда не деться от бомбы, которую мы носим в себе.

От изъяна, допущенного природой при моделировании нашего организма…

Именно после этих слов студенты, недовольные тем, что Бестлер приравнял их мозг к мозгу лошади и крокодила, вместе взятых, стащили его с трибуны.

— Зачем вы дразните людей? — спросил я Бестлера на прессконференции, состоявшейся в тот же вечер.

Но Бестлер мне не ответил. Только легкая насмешливая улыбка чуть приподняла уголки его красивых губ.

Сейчас Бестлер шел впереди группы, но главным в ней был все же не он, и я постараюсь описать поразившего меня человека.

Плотный, невысокий, он тяжело ставил ноги на бетон и высоко задирал круглую тяжелую голову с крючковатым носом и залысинами на лбу. Губы были плотно сжаты, я видел это даже на расстоянии. И, рассмотрев гостя обсерватории (а это, несомненно, был гость, судя по выражению его лица), я ощутил чувство зависимости и страха, потому что мне показалось, что я узнал Мартина Бормана.

Каждый из нас от кого-то или от чего-то зависит. От частных лиц или от государства… Связи эти взаимны.

Но в определенные моменты одни из них довлеют над другими. Именно тогда человек совершает поступки, классифицируемые как антисоциальные, поскольку узы дисциплины, долга, морали, этики оказываются вдруг порванными… И, увидев человека, который давно стал страшным мифом Европы, я понял, что не Бестлер и не его окружение держали меня в музее, а этот нацист, хотя он, наверное, никогда и не слышал о моем существовании.

Был ли это Борман?

Поручиться не могу. Я видел его минуту, от силы — две, а потом заросли скрыли всю группу. Но кто бы ни был этот человек, опасность исходила от него, и обсерватория, наверное, совсем не случайно носила свое название — «Сумерки»…

Цель

Ночью за мной пришли.

Они даже не постучались. Вошли в комнату, зажгли свет, заставили меня встать. Никого из них я не знал — здоровые парни, хорошо делающие свое дело и не вступающие в разговоры. Они долго водили меня по лестницам и переходам, ни разу не воспользовавшись подъемниками. По моим расчетам, вершина обсерватории должна была торчать над сельвой, как бетонная башня, но когда мы попали в один из верхних этажей, стекла галереи были все так же увиты лианами…

«Сумерки», — усмехнулся я.

Когда в голову стали уже приходить мысли о том, не выведут ли меня на открытую галерею, чтобы сбросить вниз, меня втолкнули в огромную комнату, загроможденную стеллажами с книгами и скульптурами. И в центре этого интеллектуального рая я увидел Нормана Бестлера, с самым сердечным видом поднявшегося мне навстречу.

— Неожиданно, правда? — он всегда любил такие эффекты.

Не ожидая приглашения, я сел. Это его не задело.

Он с любопытством осмотрел меня, потом взял со стола пачку газетных вырезок.

— Попробуйте догадаться, что это?

— Я устал от догадок.

— Быстро! — рассмеялся он. — Это вырезки ваших статей, Маркес. И знаете, могу сказать, кое-что из них запоминается. Немногое, правда, но это не ваша вина. Газета рассчитана на один день. Этого мало. Но газета рассчитана на миллионы. Это достаточная компенсация.

Он ни на секунду не спускал с меня глаз.

— Я не сразу узнал о вашем появлении, Маркес, отсюда и трагический случай с вашим водителем, оказавшимся нечистоплотным человеком, недостойным, позорящим нашу обсерваторию. Он хотел ограбить вас, но, как вы заметили, мы сумели принять меры. Может быть, вам они показались жестокими, но вы не можете отрицать — они правильны!

Теперь от его добродушия не осталось и следа. Он смотрел на меня прямо и резко, и тяжелые брови, как сельва, нависали над плоскогорьем его лба.

— Было нелегко, Маркес, определить вашу судьбу. Вы слишком экспансивны, слишком чувствительны. Такие люди всегда представляют опасность в местах закрытых, предназначенных для точного опыта. У меня было два выхода — убрать вас или использовать вне станции.

— Убрать?

— Да. — Он помолчал. — Но я подумал, что вы поняли — обратного пути нет! Волею обстоятельств вы доставили нам пароль от наших людей в том, остальном мире.

По этому паролю, с вашей легкой руки, Маркес, примерно треть человечества будет сожжена. Да, сожжена!

Так захотите ли вы, думал я, вернуться в мир, который вы вольно или невольно, но предали? Что вам делать там, где за вами непрестанно следят? А ведь ваш мир таков! И ваши поступки в нем давно потеряли естественность. Вы не тот, каким вас создавала природа… Давно не тот… И ваш мир, Маркес, обречен. Это значит, что треть человечества подвергнется облучению, будет сожжена. Но не так, как это, например, делалось в третьем рейхе, — он торжествующе улыбнулся, — они ведь и проиграли потому, что уничтожали вручную и непосредственно. Ничто так не отталкивает людей, как ручные методы. У нас, Маркес, люди будут умирать легко.

Они будут покрываться золотистым загаром. Но будут умирать! Потому что только так можно остановить человечество, принявшее технический прогресс за благо и разбазарившее свою планету! Зачем, Маркес, — вкрадчиво спросил он, — поощрять развитие науки, если она и так проникла во все области жизни? Человечеству следует отдохнуть! Оно должно развиваться медленно и естественно, не обгоняя себя. Вы же знаете, Маркес, что жить в вашем мире трудней день ото дня. Даже пища ваша становится неприемлемой. Вы так заразили землю, воду и воздух, что глотаете с белым хлебом перекись бензола, с маслом — пестициды, с яйцами — ртуть и линдан, с джемом — бензойную кислоту и пербораты. Я уж не говорю о маргарине с его антиоксидантами, о беконе с полифосфатом и маринадах с гексаметилентрамином…

Вот он, ваш мир! И согласитесь, Маркес, что, если мы не желаем увидеть внуков параноиками, истощенными идиотами, всем нам следует как можно эффективнее включаться в борьбу за природу, за естественное и неуклонное развитие! То есть быть вместе! — он улыбнулся. — С нами, конечно… Ибо мы начинаем чистку. Простите меня за избитый термин, но это действительно будет чистка.

Довольный произведенным эффектом, Бестлер продолжил: — Я нашел вам место, Маркес, ибо у нас может найти место любой действительно талантливый и решительный человек. Как вы знаете, люди никогда не слушаются первого приказа. Их нужно ошеломить, чтобы они осознали серьезность приказывающего. Но нам не нужны бессмысленные и лишние жертвы, вот почему, Маркес, вы должны будете вернуться в остальной мир. Мы уберем кое-какие правительства, конечно, лишь самые ортодоксальные, а чтобы население этих стран знало, что оно не брошено на произвол судьбы и находится под нашим постоянным контролем, мы дадим вам все средства информации. Мы должны быстро и убедительно доказать естественность и необходимость принятых нами мер. Вы станете нашим рупором, Маркес. Разве не символично и разве не является искуплением для вас то, что, привезя нам пароль, обрекающий на гибель миллионы, вы вернетесь в остальной мир спасти всех достойных?.. Мы купим вам газеты, у вас будут люди. Вы будете писать, убеждать, доказывать. Вы будете пастырем, обсерватория «Сумерки» — вашим бичом! Мы должны, Маркес, во имя будущего вернуть человека к природе, создать общество, не оторванное от травы, птиц, озер, рек, деревьев. Не создать вторую природу, а вернуть первую, которая нас породила. Разве история не показала, как обманчива неуязвимость технократических цивилизаций? Стоило любой из них подняться до определенного предела, как эгоизм и неразумность разрушали ее. Мы должны быть с природой, иначе она вышвырнет нас в мусорную корзину!

— И вы можете принять такое решение самостоятельно? спросил я.

— Не будьте наивным, Маркес! Один из парадоксов нашего времени в том и заключается, что самые ответственные решения всегда принимаются горсткой людей. И тайно! Вам нужны примеры? А решение форсировать создание атомной бомбы, принятое Англией и Америкой в 1940 году?.. А решение использовать созданную бомбу в 1945 году?.. А решение, касающееся межконтинентальных ракет, поставившее мир в исключительное положение?.. Эти примеры можно умножать, Маркес!

Я уже не слушал его. Передо мной будто раскрылась географическая карта. Не карта — глобус. Не глобус — земной шар! И он показался мне бедным загнанным животным, защищенным лишь тонким плащом атмосферы. И я видел дыры в этом плаще. И жестокое излучение. И мертвые города, И общество, разделенное на элиту и муравьев — «естественное развитие» Бестлера…

Но что-то меня еще мучило. Что-то, не связанное прямо с Бестлером… Я копался в себе, искал… И когда нашел, мне стало не по себе, ибо, несмотря на страх и подавленность, я был польщен предложением Бестлера!

— Вы устали, — вдруг сказал он.

Я кивнул. Мне трудно было ответить хотя бы одним словом.

— Отдохните, — мягко и спокойно сказал он. — Вас проводят в музей, но помните — вы свободны, вы среди свободных людей. И пусть это поможет вам в выборе!

Ночь

Я лежал, и в мозгу моем рисовались вереницы звездных миров.

Они пульсировали как живые, извергая энергию бесконечно огромную, и звездный ветер мчался к Земле, к ее тонкой, к ее ненадежной атмосфере, под которой Бестлер и Борман ожидали своего часа, чтобы проткнуть ее, разорвать на части… Да, им не нужны были табун, сарин, соман, монурон, инкапаситанты, вызывающие кашель, ожоги, слезотечение, паралич, сумасшествие, мигрень, судороги… Люди в их мире должны умирать красиво… Я представил себя рядом с Бестлером, и мне вдруг страшно стало от того, что он почему-то выделил меня из многих.

Ковентризованный, всплыло в памяти… Ковентризованный город… Этот термин нацисты ввели после того, как в 1941 году их бомбардировщики стерли с лица земли английский город Ковентри…

Ковентризованная планета… Это и есть естественное развитие?

Я вспомнил лицо отца, каким оно было, когда арендатор из немецких латифундистов в Бразилии отнял у него землю. Земля у отца не была особенно хорошей, но в теплом и влажном климате производство сахарного тростника себя вполне окупило. По крайней мере, я не помнил, чтобы мое детство было отравлено недоеданием, что было обычным для многих соседствующих с нами семей. В памяти моей сохранилось время уборки тростника, когда плантация становилась коричневой от голых мужских и женских спин. И еще я помнил арбы, запряженные волами, и вьючных мулов, на которых сахарный тростник везли к заводам. Отец выращивал сразу несколько сортов тростника — креольский, кайенский и яванский, и мне не раз приходилось с ним ездить к заводчикам, поставившим свои производства почти на берегу океана. Дальний берег бухты щетинился белыми пиками гор. Это зрелище всегда пробуждало в отце странные чувства. Где-то там, говорил он, прячется город, построенный белыми людьми еще до того, как португальцы и испанцы пришли на континент… Отец слышал от индейцев и бродяг, время от времени появлявшихся из лесов, самые странные истории о городе, затерянном в сельве. Чтобы добраться до его каменных построек, надо было лишь пройти заболоченный лес, перевалить горы, сложенные дымчатым кварцем, и преодолеть несколько порожистых рек, над которыми постоянно висят шлейфы радуг и водяной пыли…

— Вот там, — говорил отец, — за этими реками и прячется таинственный город. Он мертв, в нем никого нет. Над ним никогда не поднимаются дымки. Тропа приводит заплутавшегося человека прямо к трем аркам, сложенным из исполинских глыб, покрытых непонятными иероглифами. Из европейцев там мог побывать лишь некий Раппо. Он увидел широкие улицы города, усеянные обломками.

Побывал в пустых, облепленных растениями-паразитами домах, постоял под портиками, суживающимися кверху, но широкими внизу.

Многоголосое эхо отдавалось от стен и сводчатых потолков, помет летучих мышей толстым ковром устилал полы помещений.

Город выглядел настолько древним, что трудно в нем было надеяться на какие-то находки, — все, что могло истлеть, давно истлело.

И все же Раппо не ушел с пустыми руками. Он перерисовал в блокнот резьбу, украшавшую поверхность многих порталов, перерисовал резные изображения юношей с безбородыми лицами, голыми торсами, с лентами через плечо и со щитами в руках. На головах этих юношей было нечто вроде лавровых венков, похожих на те, что изображались на древнегреческих статуях. Но самое интересное Раппо открыл на центральной площади, где возвышалась огромная колонна из черного камня, а на ней отлично сохранившаяся фигура человека.

Одна его рука покоилась на бедре, другая, вытянутая вперед, указывала на север…

Эта легенда буквально преследовала моего отца.

Стоило заговорить с ним о сельве, как он поворачивал разговор на затерянные в ней города. Уже позже, когда мой разорившийся отец умер, я понял, что по натуре своей он был исследователем, и лишь семья и своеобразно понимаемое им чувство долга не пустили его в лес, подобно легендарному Раппо или вполне реальному полковнику Фоссету…

Я лежал в темноте, и передо мной стояло лицо отца.

Лицо, похожее на разбитое зеркало, в осколках которого отражались и явь и выдумки. Что он хотел найти в затерянном городе? И что бы он сказал, узнав, что мне «повезло» наткнуться на такой же? Только в открытом мною не было площади, не было непонятных иероглифов на портале… Впрочем, свастика и тайна, окружавшая обсерваторию «Сумерки», могли дать начало легенде не менее эффектной и к тому же более страшной, чем легенды о затерянных городах.

Они вторглись даже в мечту, подумал я о Бестлере и его окружении. Они сумели использовать даже легенду.

Боиуна, затерянный город, неизвестная цивилизация…

Я опять вспомнил лицо отца и его рассказы, и сердце мое сжалось.

И еще я вспомнил друзей. Не тех, которые были у меня в каждом городе, где мне случалось бывать, а друзей настоящих, которых я мог пересчитать по пальцам. Друзей, к мнению которых я прислушивался. Друзей, слова и поступки которых много для меня значили… Каждый из них был достаточно умен для той работы, которой занимался, но как часто на их пути вставали косность, непонимание, эгоизм! Как часто они терпели неудачи только потому, что дорогу им перебегали крысы!..

И, вспомнив друзей, я не мог не вспомнить о мире.

О мире, который был моим домом и в котором вдруг завелись крысы. Крысы вполне респектабельного вида, умеющие улыбаться, ценить музыку, понимать картины.

И я ведь многих из этих крыс мог перечислить по памяти! Очень многих, поскольку встречался с ними в кафе, пил с ними ром, брал у них интервью… Просто в голову мне не приходило, что они — крысы.

Они умели так хорошо улыбаться, они говорили такие тонкие слова, они оказывали мне услуги. Их игры, наверное, всегда были чумой, но, занятый своими проблемами, я принимал их за игры, похожие на ту, в которую любил играть мой отец. Только он искал неизвестный остров, ничего для этого не делая, а они искали свой мир, употребляя на это все свои силы! Они! крысы… Сколько же их было!

Я готов бъш схватиться за голову!

Англия — «Британский союз» сэра Освальда Мосли, «Национальный фронт» Эндрью Фонтэйна, «Лига защиты белых» Колина Джордэна… Бельгия — «Фонд святого Мартина», «Бельгийское социальное движение», «Центр контрреволюционных исследований и организаций», «Движение гражданского единства» Тириара и Тейхмана… Голландия — «Европейский молодежный союз», «Нидерландское молодежное объединение», ХИНАГ — объединение бывших голландских служащих войск СС, «Национально-европейское социалистское движение» Пауля ван Тинена… Франция ОАС и ее филиалы по всей стране, «Французское народное движение», «Революционная патриотическая партия», «Международный центр культурных связей», «Молодая нация», «Партия народа», пужадисты, «Бывшие борцы за Алжир», «Бывшие борцы за Индокитай»… Швейцария — «Новый европейский порядок» Гастона Армана Ги Амадруза, «Народная партия»… Швеция — «Новое шведское движение» Пера Энгдаля, «Шведский национальный-союз», «Северная имперская партия»… Финляндия — «Финское социальное движение», «Финская национальная молодежь», «Вьеласапу» — объединение бывших эсэсовских служащих…

Сколько крыс!

А ведь это только часть мира. Есть еще ФРГ, Австрия, Испания, Родезия, Парагвай, Боливия, Аргентина, Чили!.. Сколько их, этих партий? И от кого пришел пароль, который так не посчастливилось услышать мне?

И кто там, на местах, готовился помочь Бестлеру?..

Теперь я не мог оставаться в стороне. И не имел права оказаться в числе тех, кто был задушен, заколот, застрелен выродками, несущими в мир не солнце, а свастику… Мне хотелось в этот момент увидеть лицо неизвестного строителя обсерватории «Сумерки»… Кто он был? Как связал судьбу с Бестлером? Что заставило его считать, что работа, приводящая к созданию сверхоружия, ничем не отличается от всякой другой работы?

«Господи, — думал я. — Я далеко не пастырь, и мне не нужны бичи, даже такие «справедливые», как бичи Македонского, Цезаря, Наполеона, Гитлера, Бестлера…

Не они движут миром. Они — препятствие. Мир движем мы я, мой отец, репортер Стивене, мастер Нимайер, парни из Бельгии и России, из Америки и Болгарии…» Я перечислял имена, а потом стал думать о миллиардах цветных и белых, обреченных на гибель, пусть даже и красивую.

Но думать о миллиардах было трудно. Масштабы сбивали. И я стал делить миллиарды. Отдельно поставил человека, впервые сказавшего, что я ему по душе. Отдельно поставил людей, которым я верил. Отдельно тех, кого я уважал. И таких набралось немало. И именно они, люди, знакомые до изумления, окрасили безымянные миллиарды, и теперь я всех мог видеть, любить, спасать, потому что я первый обнаружил на земле место, должное, по замыслу Бестлера, в совсем недалеком будущем стать центром боли и страха для всего человечества.

Сердце мое разрывалось от боли, и как бы в награду за это пришел сон, в котором гостями были мои друзья, народ противоречивый, но добрый. И сразу из этого сна я перешел в другой, такой же счастливый…

Потом сон стал путаться, растекаться… Я услышал стук в дверь и проснулся.

Тревожно кричала в ночи сирена.

Выбор

Она была слабая, видимо, ручная, но именно слабость ее наводила тоску. Протянув руку, я нажал на выключатель — света не было… Чертыхнувшись, я на ощупь оделся и пошел к портьере.

Нащупал шнур, поднимающий тяжелые складки, и замер. Ногти на моих пальцах светились! Они, как крошечные фонарики, испускали голубоватый свет, похожий на тот, каким светится ночью море…

Удивленный, я приблизил пальцы к лицу, даже пошевелил ими, но свечение не исчезло.

Стук повторился. Я выругался, но не сдвинулся с места. Ногти, оказывается, не были исключением. Рамы портретов тоже ожили и прямо на глазах наливались холодным, тусклым и неживым светом. Я мог разглядеть лица — краски, которыми они были написаны, тоже светились.

Озираясь, я подошел, наконец, к двери и, раскрыв ее, отступил в сторону.

— Компадре, — раздался негромкий знакомый голос.

Это был Верфель, и его появление у меня явно не было случайностью.

— Компадре, — повторил он, всматриваясь в темноту комнаты.

— Я здесь…

Он повернулся, и зубы его меж полуоткрытых губ сверкнули яркой, ровной полоской. Незаметный при дневном свете, отчетливо проявился длинный и узкий шрам, пересекающий щеку и часть уха.

— Что происходит? — спросил я.

— Торопись, — сказал он негромко и сунул в карман моей куртки тяжелый сверток. — У пирса стоит катер. И помни, безопаснее плыть по утрам.

— Вы предлагаете мне…

— Торопись!

— Я не знаю, кто вы, — начал я. — И не лучше ли будет, если мы уйдем вместе?

Я не вкладывал в эти слова другого, обратного им смысла, но Верфель взорвался. С силой схватив меня за пояс куртки, он выругался:

— Болван! Я не для того стрелял в жирного Хенто, чтобы сейчас ты задавал мне вопросы! Или ты еще ничего не понял? Или… — он вдруг остановился на полуслове и сдавил мне горло железной рукой, — может, ты уже подцепил комплекс превосходства и тебе захотелось поиграть в империю?

— Оставь! — крикнул я вырываясь.

Хенто… Он имел в виду водителя? Любителя цапель эгрет?.. И там, на острове, этот Хенто тоже хотел моего побега?.. Страшная догадка мелькнула в голове:

— Вы проткнули атмосферу над нами?

— Дошло, — грубо, но облегченно вздохнул он. — Катер у пирса. «Фольксваген» у входа. Выжми из них все!

Его тон поразил меня. Будто он долго изучал со стороны, на что я способен, и, хотя результаты наблюдений оказались неутешительны, вынужден был сделать выбор… Но мой инертный мозг все еще сопротивлялся.

И тогда Верфель меня ударил.

Удар был настолько силен, что я упал. Не давая мне встать, он втащил меня в лифт, выскочил наружу, захлопнул дверь, и все провалилось в пустоту.

Застонав, я дотянулся до клавиши и вывалился в пустой коридор. Верфель не обманул — «фольксваген» стоял у входа.

Никогда я еще так не гнал машину!

Ужас пронизал меня, когда я не увидел катера. Но он был тут, за пирсом, и, прыгнув на его тесную палубу, я вывел его на фарватер. Рокот мотора, казалось мне, будил всю сельву.

Светящиеся, облепленные светлячками островки проносились мимо. Прожектор я не включал, ориентируясь по естественным маякам.

Вспомнил о свертке Верфеля и левой рукой вытащил его из кармана. В нем не было ничего, кроме пистолета… Ответ Верфеля на вопрос — кто он?.. Преодолевая боль в разбитых губах, я усмехнулся…

Верфель ничего не сказал. Но стояло ли за его спиной преступление, или с самого начала он вел с Бестлером эту игру — он выиграл…

Впереди мелькнул огонь. Я свернул в протоку и приглушил мотор. Звезды раскачивались и ломались в нежных валах. И я плыл прямо по звездам.

Время от времени я смотрел на часы. Не знаю, чего я ждал, представления не имею. Но я знал — это должно случиться. Четыре минуты… Три… Две… Одна…

Ничего не случилось.

Сколько я мог пройти? Ушел ли я из опасной зоны?

Я взглянул на пальцы и вздрогнул. Ногти светились.

И пуговицы куртки тоже. Я весь был охвачен мертвым сиянием, по листве и лианам расплывались красные, голубые, желтые радуги.

Переливались, цвели, переходя из одной в другую и трепеща, как крылья исполинских бабочек. Капля бензина за бортом окрасилась в пронзительный фиолетовый тон. Нервная, убыстряющаяся пульсация свечения была мертва и категорична.

Течение отнесло катер в заводь, листва над которой расходилась, оставляя широкий просвет. И в той стороне, где, по моим предположениям, должна была оставаться обсерватория «Сумерки», я увидел рассвет.

Нет. Это было зарево.

Столбы света поднимались, и рушились, и вновь вставали над сельвой. Казалось, гигантский, охваченный огнем корабль удаляется от меня. И я подумал — вот она, смерть боиуны. Страшной змеи, умеющей менять обличья.

В сравнении с заревом то, что делалось вокруг, выглядело детским фейерверком, но я чувствовал, что мне пора уходить. И всетаки не включал мотора. Ждал. Продолжал смотреть в глубину сияющих сполохов, замораживающих, отчаянно холодных и, тем не менее, все сжигающих под собой.

На миг я закрыл глаза.

А когда открыл их, сияние над обсерваторией поднялось еще выше. Светилась атмосферная пыль. Отблески достигали протоки и ломались на волне кривыми желтыми пятнами.

Этот мир, думал я, мир, в котором я всегда был дома, этот мир с его камнями, травами, птицами, реками и озерами, с дождями и солнечным ветром, этот мир не может не дождаться меня… Я представил, как компадре Верфель сидит на пороге музея, прямо перед свастикой, и улыбается, показывая светящуюся нитку зубов, и мне стало страшно. Я задрожал, хотя сельва дышала влажным и душным жаром.

Нагнувшись, я выжал газ. Мотор затрещал, но шума я уже не боялся. Плыл в синих отблесках, ориентируясь по светящимся островам, а перед глазами стояла одна картина — убитые излучением, падают листья… Мертвые костлявые стволы восходят со дна сельвы, открывая небу туши тяжелых бетонных зданий обсерватории…

Я торопился.

Пистолет, вытащенный из кармана, я положил рядом, на жесткий чехол сиденья. В редкие просветы листвы пробивался свет звезд. Сияние над обсерваторией не меркло, напротив, оно разрасталось, захватывало весь горизонт… А может, мне это казалось?.. Не знаю… Но я плыл в мире огня. И только благодаря тишине я смог догадаться, что если не слышно взрывов, то это значит лишь однотам, на обсерватории «Сумерки», гибнет только живое… Машины остаются, и я должен вовремя привести к ним людей… Не для того, чтобы восстановить, а чтобы разметать их по сельве, отдав на съедение коррозии…

Я спешил. Оборачивался. Выжимал все из рыдающего мотора. И ногти уже перестали светиться, и рассвет уже начал просачиваться сквозь душные космы сельвы, а река продолжала один за другим открывать мне свои бесчисленные повороты.

Примечания

1

Сельва — заболоченные леса бассейна реки Амазонки.

(обратно)

2

Серингейро — охотники за каучуком.

(обратно)

3

Матейрос — рубщики леса.

(обратно)

4

«Новокап» — компания, созданная в свое время специально для строительства новой столицы Бразилии — города Бразилиа.

(обратно)

5

Пронунсиамент — военный переворот

(обратно)

Оглавление

  • Александр Казанцев . О сборнике
  • Виктор Колупаев
  •   Любовь к Земле
  •   Какие смешные деревья
  •   Улыбка
  •   Печатающий механизм
  •   Спешу на свидание
  •   Две летящих стрелы
  • Давид Константиновский
  •   Ошибка создателя
  •     ОТ АВТОРА
  •     1. Рассказывает Фревиль
  •     2. Рассказывает Юрков
  •     3. Рассказывает Фревиль
  •     4. Рассказывает Юрков
  •     5. Рассказывает Фревиль
  •     6. Рассказывает Юрков
  •     7. Рассказывает Фревиль
  •     8. Рассказывает Юрков
  •     9. Рассказывает Фревиль
  •     10. Рассказывает Юрков
  •     11. Рассказывает Фревиль
  •     12. Рассказывает Юрков
  •     13. Рассказывает Фревиль
  •     14. Рассказывает Юрков
  • Геннадий Прашкевич
  •   Разворованное чудо
  •     Глава первая . Белые великаны
  •     Глава вторая . Оборотень
  •     Глава третья . Отравитель Бабинга
  •     Глава четвертая . Звездный миссионер
  •     Глава пятая . Бегство
  •     Глава шестая . Конец вселенной
  •   Мир, в котором я дома . . . . . .
  • Реклама на сайте
  • Автор: Колупаев Виктор

    Жанр: Научная фантастика

    Мне не раз приходилось представлять нашему читателю и начинающих фантастов, и прославленных фантастов Запада, с произведениями которых мы знакомились впервые. Припоминаю наше первое путешествие с советским читателем по джунглям американской научно-фантастической литературы. Мы проникали тогда в литературные заросли, где среди цепких лиан, ядовитых колючек и орхидей, среди мрака непроходимых чащ и засасывающей топи вымысла отыскивали порой яркие цветы игры ума, могучие стволы несгибаемой веры в человека, а иной раз и хинное дерево горечи сердца……

    Читать книгу онлайн бесплатно

    Скачать книгу бесплатно:

    • Скачать в формате FB2(261 КБ)
    • Скачать в формате EPUB(351 КБ)
    • Скачать в формате RTF (DOC)(227 КБ)
    • Скачать в формате HTML(255 КБ)
    • Скачать в формате TXT(214 КБ)

    Какой формат выбрать?

    Рассказы и повести трех авторов — томича В. Колупаева, новосибирцев Д. Костантиновского и Г. Прашкевича, — представленные в этом сборнике, в равной степени можно отнести и к приключенческой и к фантастической литературе. Острота и занимательность сюжета удачно сочетаются с различными допущениями, далекими от реальности; действие происходит в Сибири, в Африке, в Южной Америке, на Луне, в Космосе. Герои произведений — в основном люди нашего века и недалекого будущего.

    Итак — приключенческая фантастика… СОДЕРЖАНИЕ:

    «Любовь к земле»

    «Какие смешные деревья»

    «Улыбка»

    «Печатающий механизм»

    «Спешу на свидание»

    «Две летящие стрелы»

    «Ошибка создателя»

    «Разворованное чудо»

    «Мир, в котором я дома»

    Давид Константиновский

    Ошибка создателя

    От автора

    Представьте себе, что автор пишет главу, читает ее друзьям, и выслушивает их догадки о том, как будет развиваться действие; затем автор снова садится за стол и следующую главу детектива пишет «наоборот»: герои ведут себя совершенно иначе, нежели предполагают друзья; автор читает им и эту главу, и так далее… Результаты работы — перед вами. Откуда детали?

    Я не знаком с международными шпионами, нет у меня связей и со «специалистами» по ювелирным магазинам.

    Вот я и решил перенести действие в будущее, да еще и на Луну.

    Вступая в этот фантастический мир, я обнаружил, что он уже описан, и мне, пришельцу, следует принять его как реальность. Так я и сделал. И не был удивлен, когда герой обратился к Свифту: его тень присутствует там…

    Осталось дать повести название. И тут дело остановилось; даже друзья не могли ничего придумать; мне уже пришло в голову: «Эта повесть — ошибка ее создателя…» Что ж! Пусть будет так.

    — Ну, а на Земле разве ничего интересного не происходило?

    Она взглянула на меня, слегка нахмурившись:

    — Нет, ведь роботы на Земле не применяются.

    А. Азимов.

    Использование роботов для домашних работ — 1988 г.

    Прогноз «Рэнд корпорейшн».

    Конгрессмены-законодатели пытались угнаться за этим бурным развитием событий и обуздать его в правовом отношении. Сенатор Гроггнер лишил разумные устройства права приобретать недвижимость; конгрессмен Каропка — авторских прав в области изящных искусств, что вновь вызвало волну злоупотреблений, ибо стиральные машины с творческими наклонностями принялись подкупать за небольшую сумму менее одаренных, чем они, литераторов, чтобы издавать под их именем эссе, повести, драмы и т. п.

    С. Лем.

    1. Рассказывает Фревиль

    Есть ли у вас воспоминания, от которых вы не можете освободиться?

    Это возникает независимо от моей воли… Застигает врасплох.

    И я ничего не могу с этим поделать.

    Всегда — одно и то же.

    Что это, боязнь повторения? Неуверенность перед твердыми лицами? Страх за друзей?

    Всегда — одно. Тот час, когда Юрков проник за аварийную бетонную стену, бесшумно пробрался к последнему контейнеру, отвинтил, сбивая пальцы, фигурные болты, снял крышку и привел в действие приборы.

    — Не шуми, — сказал Юрков.

    Первый разговор:

    — Давно тебя изготовили?

    — В конце квартала.

    — Фревиля видел?

    — Нет, не видел.

    Через десять минут — второй разговор:

    — Давно тебя изготовили? — снова спрашивал Юрков.

    — Кого? Меня?

    — Конечно, тебя.

    — Меня?

    — Ну, хорошо. Ты видел Фревиля?

    — Кто, я?

    — Тебя спрашивают: ты видел Фревиля?

    — Кого, Фревиля?

    — Да, Фревиля.

    — Кто? Я?

    Убедился, что в отсеке все четверо… Включил на полную мощность дезассамблятор; осторожно, чтоб не обнаружили: пощады не жди. И — втолкнул дезассамблятор в отсек. Они не успели отреагировать, поле было на максимуме, и трое повалились; грохот полутора тонн металла, обрушившихся на бетон.

    Но четвертый успел. Он пронесся мимо Юркова в туннель Юрков оказался в ловушке. Едва Юрков двигался вперед, — робот делал шаг ему навстречу.

    Юрков вернулся в бетонный тупик. Никто не знал, где он. И я, отделенный от Юркова в пространстве, ничего не мог сделать для него в ту минуту…

    Дезассамблятор еще работал. Юрков вышел в туннель, приблизился к роботу, затем повернул и бросился бежать. Робот разгадал его — и не двинулся с места.

    Еще одна попытка. Бесполезно…

    Юркову оставалось ждать, когда робот возьмется за него.

    Повторяю, никто не знал, где он, и я, отделенный от Юркова в пространстве, ничего не мог сделать для него в ту минуту.

    Углубление в туннеле, холодные стены…

    Ожидание. Тишина… Но вот возникает звук. Постукивание.

    Робот стучит ногой. Как человек. Нервы.

    И, наконец, тот миг, когда Юрков, вжимаясь в бетон, вслушивается в нарастающий стальной топот, в приближающиеся звуки тупого, жестокого, неотвратимого бега…

    Телеграмму вручили мне вскоре после завтрака.

    Нетрудно вообразить, как я был огорчен и разочарован.

    Разумеется, телеграмма (Арман послал ее по коммерческому каналу) не могла содержать сколько-нибудь развитого текста, и, думаю, даже самый изощренный детектив не извлек бы из нее информацию о том, почему уходит этот вундеркинд Берто, — как вы, конечно, знаете, спустя три года он уже сделался нобелевским лауреатом; мне стоило большого труда соблазнить его работой у нас, и вот — он увольняется, не проработав и шести месяцев!

    Проблемы кадров никогда не оставляли нас: каждому ясно, привлечение хороших специалистов в столь молодую исследовательскую лабораторию, как наша, не может быть легкой задачей; я уж не упоминаю о том, что Луна до сих пор не вышла из затянувшегося провинциального состояния, репутация дальней окраины весьма прочно тяготеет над ней, и мало кого мне удается заманить сюда, хотя теперь, спору нет, по обе ее стороны есть мелкие и большие поселения (рудники, фермы и, разумеется, научные лаборатории) под разными флагами — одни принадлежат отдельным странам, другие — международным организациям. Берто был уже не первым сотрудником, которого я приглашал к себе за последнее время, — все они проработали у меня не более полугода! Согласитесь, тут было от чего расстроиться.

    Я отыскал в карманах коробочку, которую дал мне доктор в дорогу, выбрал соответствующую таблетку и запил ее минеральной водой.

    Что касается Армана, то он вполне устраивал меня в качестве помощника администратора. Но как исследователь он имел слишком малый интеллектуальный потенциал. Я привязался к Арману, искренне желал ему добра, помогал ему, чем только мог, но нельзя было не видеть, что он уже достиг своего научного потолка. Я бы с радостью доверил этому старательному и всегда приветливому парню все дела по руководству лабораторией; однако это стало бы для лаборатории катастрофой.

    Я нуждался в ином человеке. И я искал его! Но меня преследовали неудачи. Едва лишь я успевал договориться с талантливым специалистом и перевезти его под голубой колпак нашего Отдела, — он, не глядя мне в глаза, приносил заявление об уходе. И никаких сколько-нибудь внятных объяснений! Никакой мотивировки!

    Объяснений Высокое Начальство, руководившее Отделом, требовало от меня. Но что я мог сказать?

    Читать дальше

    Понравилась статья? Поделить с друзьями:
  • Ошибка составила около полтора процента
  • Ошибка создания экземпляра класса сервлета tomcat
  • Ошибка сокета 10065
  • Ошибка создания диска при установке windows 10
  • Ошибка создания шифратора имиджа droidcam