Глава 18 Неудачливые визитеры
В то самое время, как старательный бухгалтер несся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм, из плацкартного мягкого вагона № 9 киевского поезда, пришедшего в Москву, в числе других вышел пассажир с маленьким фибровым чемоданчиком в руке. Пассажир этот был никто иной, как дядя покойного Берлиоза, Максимилиан Андреевич Поплавский, экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице. Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания: «Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз».
Максимилиан Андреевич считался, и заслуженно, одним из умнейших людей в Киеве. Но и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность – откуда он так-таки знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма! Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово «меня», без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова «Берлиоза», которое приняло вид «Берлиоз» и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен.
Когда утих взрыв горя, поразивший супругу Максимилиана Андреевича, тот немедленно стал собираться в Москву.
Надлежит открыть одну тайну Максимилиана Андреевича. Нет спору, ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет. Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что никакой особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. И тем не менее Максимилиан Андреевич очень спешил в Москву. В чем же было дело? В одном – в квартире. Квартира в Москве? Это серьезно. Неизвестно почему, но Киев не нравился Максимилиану Андреевичу, и мысль о переезде в Москву настолько точила его в последнее время, что он стал даже худо спать. Его не радовали весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его не радовал тот потрясающий по красоте вид, что открывался от подножия памятника князю Владимиру. Его не веселили солнечные пятна, играющие весною на кирпичных дорожках Владимирской горки. Ничего этого он не хотел, он хотел одного – переехать в Москву.
Объявления в газетах об обмене квартиры на Институтской улице в Киеве на меньшую площадь в Москве не давали никакого результата. Желающих не находилось, а если они и находились, то их предложения были недобросовестны.
Телеграмма потрясла Максимилиана Андреевича. Это был момент, который упустить было бы грешно. Деловые люди знают, что такие моменты не повторяются.
Словом, невзирая ни на какие трудности, нужно было суметь унаследовать квартиру племянника на Садовой. Да, это было сложно, очень сложно, но сложности эти нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Опытный Максимилиан Андреевич знал, что для этого первым и непременным шагом должен быть следующий шаг: нужно во что бы то ни стало, хотя бы временно, прописаться в трех комнатах покойного племянника.
В пятницу днем Максимилиан Андреевич вошел в дверь комнаты, в которой помещалось домоуправление дома № 302-бис по Садовой улице в Москве.
В узенькой комнате, где на стене висел старый плакат, изображавший в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами.
– Могу ли я видеть председателя правления? – вежливо осведомился экономист-плановик, снимая шляпу и ставя свой чемоданчик на порожний стул.
Этот, казалось бы, простенький вопрос почему-то расстроил сидящего, так что он даже изменился в лице. Кося в тревоге глазами, он пробормотал невнятно, что председателя нету.
– Он на квартире у себя? – спросил Поплавский, – у меня срочнейшее дело.
Сидящий ответил опять-таки очень несвязно. Но все-таки можно было догадаться, что председателя на квартире нету.
– А когда он будет?
Сидящий ничего не ответил на это и с какою-то тоской поглядел в окно.
«Ага!» – сказал сам себе умный Поплавский и осведомился о секретаре.
Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно опять-таки, что секретаря тоже нету… когда он придет, неизвестно и… что секретарь болен…
«Ага!..» – сказал себе Поплавский, – но кто-нибудь же есть в правлении?
– Я, – слабым голосом отозвался человек.
– Видите ли, – внушительно заговорил Поплавский, – я являюсь единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, погибшего, как известно, на Патриарших, и я обязан, согласно закону, принять наследство, заключающееся в нашей квартире номер пятьдесят…
– Не в курсе я, товарищ, – тоскливо перебил человек.
– Но, позвольте, – звучным голосом сказал Поплавский, – вы член правления и обязаны…
И тут в комнату вошел какой-то гражданин. При виде вошедшего сидящий за столом побледнел.
– Член правления Пятнажко? – спросил у сидящего вошедший.
– Я, – чуть слышно ответил тот.
Вошедший что-то прошептал сидящему, и тот, совершенно расстроенный, поднялся со стула, и через несколько секунд Поплавский остался один в пустой комнате правления.
«Эх, какое осложнение! И нужно ж было, чтоб их всех сразу…» – с досадой думал Поплавский, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру № 50.
Лишь только экономист-плановик позвонил, дверь открыли, и Максимилиан Андреевич вошел в полутемную переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что непонятно было, кто ему открыл: в передней никого не было, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле.
Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и когда дверь кабинета открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич поклонился ему вежливо, но с достоинством, и сказал:
– Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей…
Не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал.
– … покойного Берлиоза…
– Как же, как же, – перебил Коровьев, отнимая платок от лица. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! – тут он затрясся от слез и начал вскрикивать: – Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?
– Трамваем задавило? – шепотом спросил Поплавский.
– Начисто, – крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками, – начисто! Я был свидетелем. Верите – раз! Голова – прочь! Правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят! – и, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.
Дядя Берлиоза был искренне поражен поведением неизвестного. «Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей!» – подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный человек уже в квартире покойного, ибо и такие примеры в жизни бывали.
– Простите, вы были другом моего покойного Миши? – спросил он, утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева. Но тот до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов «хрусть и пополам!». Нарыдавшись вдоволь, Коровьев отлепился наконец от стенки и вымолвил:
– Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки! – и, повернув к Поплавскому совершенно заплаканное лицо, добавил: – Вот они, трамваи-то.
– Я извиняюсь, вы мне дали телеграмму? – спросил Максимилиан Андреевич, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный плакса.
– Он! – ответил Коровьев и указал пальцем на кота.
Поплавский вытаращил глаза, полагая, что ослышался.
– Нет, не в силах, нет мочи, – шмыгая носом, продолжал Коровьев, – как вспомню: колесо по ноге… одно колесо пудов десять весит… Хрусть! Пойду лягу в постель, забудусь сном, – и тут он исчез из передней.
Кот же шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал:
– Ну, я дал телеграмму! Дальше что?
У Максимилиана Андреевича сразу закружилась голова, руки и ноги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.
– Я, кажется, русским языком спрашиваю, – сурово сказал кот, – дальше что?
Но Поплавский не дал никакого ответа.
– Паспорт! – тявкнул кот и протянул пухлую лапу.
Ничего не соображая и ничего не видя, кроме двух искр, горящих в кошачьих глазах, Поплавский выхватил из кармана паспорт, как кинжал. Кот снял с подзеркального стола очки в толстой черной оправе, надел их на морду, от чего сделался еще внушительнее, и вынул из прыгающей руки Поплавского паспорт.
«Вот интересно: упаду я в обморок или нет?» – подумал Поплавский. Издалека доносились всхлипывания Коровьева, вся передняя наполнилась запахом эфира, валерьянки и еще какой-то мерзости.
– Каким отделением выдан документ? – спросил кот, всматриваясь в страницу. Ответа не последовало.
– Четыреста двенадцатым, – сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, – ну да, конечно! Мне это отделение известно! Там кому попало выдают паспорта! А я б, например, не выдал такому, как вы! Глянул бы только раз в лицо и моментально отказал бы! – кот до того рассердился, что швырнул паспорт на пол. – Ваше присутствие на похоронах отменяется, – продолжал кот официальным голосом. – Потрудитесь уехать к месту жительства. – И рявкнул в дверь: – Азазелло!
Максимилиан Андреевич Поплавский — персонаж романа «Мастер и Маргарита» М. А. Булгакова. Киевский дядя председателя МАССОЛИТа Михаила Берлиоза, экономист-плановик. После гибели «племянника» прибывает в Москву рассчитывая унаследовать его квартиру, но свита Воланда вышвыривает его из города.
«В то самое время, как старательный бухгалтер несся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм, из плацкартного мягкого вагона N 9 киевского поезда, пришедшего в Москву, в числе других вышел пассажир с маленьким фибровым чемоданчиком в руке. Пассажир этот был никто иной, как дядя покойного Берлиоза, Максимилиан Андреевич Поплавский, экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице. Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания: „Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз“.»
— Глава 18
Роман Карцев в роли Поплавского
в сериале «Мастер и Маргарита» (2005)
В сюжете романа
Предсказывая скорую смерть Берлиоза, Воланд интересуется, нужно ли отправить телеграмму его дяде:
— Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев?
И опять передернуло Берлиоза. Откуда же сумасшедший знает о существовании Киевского дяди?
— Глава 3
Из дальнейших событий становится ясно, что телеграмма о трагической гибели Берлиоза, за подписью самого покойного, была отправлена, и отправил ее кот Бегемот. Поплавского удивляет странная телеграмма, но он решает, что телеграфисты просто перепутали несколько слов:
«Максимилиан Андреевич считался, и заслуженно, одним из умнейших людей в Киеве. Но и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть.»
— Глава 18
«Удивительная телеграмма! Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово „меня“, без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова „Берлиоза“, которое приняло вид „Берлиоз“ и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен.»
— Глава 18
Он называет себя дядей Михаила Берлиоза, однако в действительности тот приходится племянником не ему, а его жене:
«Когда утих взрыв горя, поразивший супругу Максимилиана Андреевича, тот немедленно стал собираться в Москву.
Надлежит открыть одну тайну Максимилиана Андреевича. Нет спору, ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет.»
— Глава 18
Поплавский давно мечтает о квартире в столице, и получив известие о гибели «племянника», срочно выезжает в надежде унаследовать его жилье:
«Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что никакой особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. И тем не менее Максимилиан Андреевич очень спешил в Москву. В чем же было дело? В одном — в квартире. Квартира в Москве? Это серьезно. Неизвестно почему, но Киев не нравился Максимилиану Андреевичу, и мысль о переезде в Москву настолько точила его в последнее время, что он стал даже худо спать. Его не радовали весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его не радовал тот потрясающий по красоте вид, что открывался от подножия памятника князю Владимиру. Его не веселили солнечные пятна, играющие весною на кирпичных дорожках Владимирской горки. Ничего этого он не хотел, он хотел одного — переехать в Москву.»
— Глава 18
Первым делом он посещает домоуправление, но ни председателя, ни секретаря не оказывается на месте. Он сообщает некому члену правления, что прибыл по поводу наследства:
«Видите ли, — внушительно заговорил Поплавский, — я являюсь единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, погибшего, как известно, на Патриарших, и я обязан, согласно закону, принять наследство, заключающееся в нашей квартире номер пятьдесят…»
— Глава 18
Однако его не слушают, и Поплавский направляется в квартиру, где его встречают члены свиты Воланда. Коровьев в слезах передает дяде кровавые подробности гибели Берлиоза:
«Лишь только экономист-плановик позвонил, дверь открыли, и Максимилиан Андреевич вошел в полутемную переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что непонятно было, кто ему открыл: в передней никого не было, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле.
Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и когда дверь кабинета открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич поклонился ему вежливо, но с достоинством, и сказал:
— Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей…
Не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал.
— … покойного Берлиоза…
— Как же, как же, — перебил Коровьев, отнимая платок от лица. — Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! — тут он затрясся от слез и начал вскрикивать: — Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?
— Трамваем задавило? — шепотом спросил Поплавский.
— Начисто, — крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками, — начисто! Я был свидетелем. Верите — раз! Голова — прочь! Правая нога — хрусть, пополам! Левая — хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят! — и, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.»
— Глава 18
Азазелло прогоняет Поплавского.
Иллюстрация Геннадия Калиновского
Поплавский сначала поражается сердечностью незнакомца, но тут же начинает подозревать, что тот уже прописался в квартире покойного:
«Дядя Берлиоза был искренне поражен поведением неизвестного. „Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей!“ — подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный человек уже в квартире покойного, ибо и такие примеры в жизни бывали.»
— Глава 18
Продолжая рыдать Коровьев говорит Поплавскому, что ту странную телеграмму послал кот:
— Я извиняюсь, вы мне дали телеграмму? — спросил Максимилиан Андреевич, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный плакса.
— Он! — ответил Коровьев и указал пальцем на кота.
Поплавский вытаращил глаза, полагая, что ослышался.
— Глава 18
Шокируя визитера, кот Бегемот встает на задние лапы и человеческим голосом подтверждает эти слова:
«Кот же шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал:
— Ну, я дал телеграмму! Дальше что?
У Максимилиана Андреевича сразу закружилась голова, руки и ноги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.
— Я, кажется, русским языком спрашиваю, — сурово сказал кот, — дальше что?
Но Поплавский не дал никакого ответа.
— Паспорт! — тявкнул кот и протянул пухлую лапу.»
— Глава 18
Он требует у Поплавского паспорт, и взглянув в него, объявляет визитера мошенником:
— Каким отделением выдан документ? — спросил кот, всматриваясь в страницу. Ответа не последовало.
— Четыреста двенадцатым, — сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, — ну да, конечно! Мне это отделение известно! Там кому попало выдают паспорта! А я б, например, не выдал такому, как вы! Глянул бы только раз в лицо и моментально отказал бы! — кот до того рассердился, что швырнул паспорт на пол. — Ваше присутствие на похоронах отменяется, — продолжал кот официальным голосом. — Потрудитесь уехать к месту жительства. — И рявкнул в дверь: — Азазелло!
— Глава 18
В комнате появляется Азазелло и выводит Полавского в подъезд:
— Поплавский, — тихо прогнусил вошедший, — надеюсь, уже все понятно?
Поплавский кивнул головой.
— Возвращайся немедленно в Киев, — продолжал Азазелло, — сиди там тише воды, ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтай, ясно?
— Глава 18
Он вытряхивает вещи из чемодана Поплавского, и бьет его сильно его жаренной курицей найденной среди багажа:
«Все смешалось в глазах у Поплавского. Длинная искра пронеслась у него перед глазами, затем сменилась какой-то траурной змеей, погасившей на мгновенье майский день, — и Поплавский полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт. Долетев до поворота, он выбил на лестничной площадке ногою стекло в окне и сел на ступеньке. Мимо него пропрыгала безногая курица и свалилась в пролет.»
— Глава 18
Спустившись до первого этажа, Поплавский решает проследить за квартирой, спрятавшись в подсобном помещении:
«Возникает вопрос, уж не в милицию ли спешил Максимилиан Андреевич жаловаться на разбойников, учинивших над ним дикое насилие среди бела дня? Нет, ни в коем случае, это можно сказать уверенно. Войти в милицию и сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек в трико, с ножом… Нет, граждане, Максимилиан Андреевич был действительно умным человеком!»
— Глава 18
«Ни на какие похороны никакого племянника Максимилиан Андреевич, конечно, уже не собирался, а до поезда в Киев времени было достаточно. Экономист оглянулся и нырнул в каморку. В это время далеко вверху стукнула дверь. „Это он вошел!“ — с замиранием сердца подумал Поплавский. В каморке было прохладно, пахло мышами и сапогами. Максимилиан Андреевич уселся на каком-то деревянном обрубке и решил ждать. Позиция была удобная, из каморки прямо была видна выходная дверь шестого парадного.»
— Глава 18
Вскоре он видит как на улицу выбегает следующий визитер — буфетчик Соков. После этого Поплавский едет на вокзал и покидает Москву:
«Проверка квартиры была произведена; не думая больше ни о покойном племяннике, ни о квартире, содрогаясь при мысли о той опасности, которой он подвергался, Максимилиан Андреевич, шепча только два слова: „Все понятно! Все понятно!“ — выбежал во двор. Через несколько минут троллейбус уносил экономиста-плановика по направлению к Киевскому вокзалу.»
— Глава 18
Кот Бегемот проверяет паспорт Поплавского
Иллюстрация Евгения Штырова
-
-
February 25 2013, 00:52
Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово «меня», без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова «Берлиоза», которое приняло вид «Берлиоз» и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен.
Такая вот чертовщина.
(Наиболее вероятное техническое объяснение — вот здесь.)
Рosted at Dreamwidth. (
comments|comment on this)
Максимилиан Андреевич считался, и заслуженно, одним из умнейших людей в Киеве. Но и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность — откуда он тактаки знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма! Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово «меня», без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова «Берлиоза», которое приняло вид «Берлиоз» и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен.
Когда утих взрыв горя, поразивший супругу Максимилиана Андреевича, тот немедленно стал собираться в Москву.
Надлежит открыть одну тайну Максимилиана Андреевича. Нет спору, ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет. Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что никакой особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. И тем не менее Максимилиан Андреевич очень спешил в Москву. В чем же было дело? В одном — в квартире. Квартира в Москве? Это серьезно. Неизвестно почему, но Киев не нравился Максимилиану Андреевичу, и мысль о переезде в Москву настолько точила его в последнее время, что он стал даже худо спать. Его не радовали весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его не радовал тот потрясающий по красоте вид, что открывался от подножия памятника князю Владимиру. Его не веселили солнечные пятна, играющие весною на кирпичных дорожках Владимирской горки. Ничего этого он не хотел, он хотел одного — переехать в Москву.
Объявления в газетах об обмене квартиры на Институтской улице в Киеве на меньшую площадь в Москве не давали никакого результата. Желающих не находилось, а если они и находились, то их предложения были недобросовестны.
Телеграмма потрясла Максимилиана Андреевича. Это был момент, который упустить было бы грешно. Деловые люди знают, что такие моменты не повторяются.
Словом, невзирая ни на какие трудности, нужно было суметь унаследовать квартиру племянника на Садовой. Да, это было сложно, очень сложно, но сложности эти нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Опытный Максимилиан Андреевич знал, что для этого первым и непременным шагом должен быть следующий шаг: нужно во что бы то ни стало, хотя бы временно, прописаться в трех комнатах покойного племянника.
В пятницу днем Максимилиан Андреевич вошел в дверь комнаты, в которой помещалось домоуправление дома № 302бис по Садовой улице в Москве.
В узенькой комнате, где на стене висел старый плакат, изображавший в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами.
— Могу ли я видеть председателя правления? — вежливо осведомился экономист-плановик, снимая шляпу и ставя свой чемоданчик на порожний стул.
Этот, казалось бы, простенький вопрос почему-то расстроил сидящего, так что он даже изменился в лице. Кося в тревоге глазами, он пробормотал невнятно, что председателя нету.
— Он на квартире у себя? — спросил Поплавский, — у меня срочнейшее дело.
Сидящий ответил опять-таки очень несвязно. Но все-таки можно было догадаться, что председателя на квартире нету.
— А когда он будет?
Сидящий ничего не ответил на это и с какою-то тоской поглядел в окно.
«Ага!» — сказал сам себе умный Поплавский и осведомился о секретаре.
Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно опять-таки, что секретаря тоже нету… когда он придет, неизвестно и… что секретарь болен…
«Ага!..» — сказал себе Поплавский, — но кто-нибудь же есть в правлении?
— Я, — слабым голосом отозвался человек.
— Видите ли, — внушительно заговорил Поплавский, — я являюсь единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, погибшего, как известно, на Патриарших, и я обязан, согласно закону, принять наследство, заключающееся в нашей квартире номер пятьдесят…
— Не в курсе я, товарищ, — тоскливо перебил человек.
— Но, позвольте, — звучным голосом сказал Поплавский, — вы член правления и обязаны…
И тут в комнату вошел какой-то гражданин. При виде вошедшего сидящий за столом побледнел.
— Член правления Пятнажко? — спросил у сидящего вошедший.
— Я, — чуть слышно ответил тот.
Вошедший что-то прошептал сидящему, и тот, совершенно расстроенный, поднялся со стула, и через несколько секунд Поплавский остался один в пустой комнате правления.
«Эх, какое осложнение! И нужно ж было, чтоб их всех сразу…» — с досадой думал Поплавский, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру № 50.
Лишь только экономист-плановик позвонил, дверь открыли, и Максимилиан Андреевич вошел в полутемную переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что непонятно было, кто ему открыл: в передней никого не было, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле.
Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и когда дверь кабинета открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич поклонился ему вежливо, но с достоинством, и сказал:
— Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей…
Не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал.
— … покойного Берлиоза…
— Как же, как же, — перебил Коровьев, отнимая платок от лица. — Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! — тут он затрясся от слез и начал вскрикивать: — Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?
— Трамваем задавило? — шепотом спросил Поплавский.
— Начисто, — крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками, — начисто! Я был свидетелем. Верите — раз! Голова — прочь! Правая нога — хрусть, пополам! Левая — хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят! — и, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.
Дядя Берлиоза был искренне поражен поведением неизвестного. «Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей!» — подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный человек уже в квартире покойного, ибо и такие примеры в жизни бывали.
— Простите, вы были другом моего покойного Миши? — спросил он, утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева. Но тот до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов «хрусть и пополам!». Нарыдавшись вдоволь, Коровьев отлепился наконец от стенки и вымолвил:
— Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки! — и, повернув к Поплавскому совершенно заплаканное лицо, добавил: — Вот они, трамваи-то.
— Я извиняюсь, вы мне дали телеграмму? — спросил Максимилиан Андреевич, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный плакса.
— Он! — ответил Коровьев и указал пальцем на кота.
Поплавский вытаращил глаза, полагая, что ослышался.
— Нет, не в силах, нет мочи, — шмыгая носом, продолжал Коровьев, — как вспомню: колесо по ноге… одно колесо пудов десять весит… Хрусть! Пойду лягу в постель, забудусь сном, — и тут он исчез из передней.
Кот же шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал:
— Ну, я дал телеграмму! Дальше что?
У Максимилиана Андреевича сразу закружилась голова, руки и ноги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.
— Я, кажется, русским языком спрашиваю, — сурово сказал кот, — дальше что?
Но Поплавский не дал никакого ответа.
— Паспорт! — тявкнул кот и протянул пухлую лапу.
Михаил Булгаков
МАСТЕР И МАРГАРИТА
К оглавлению
Глава 17
Беспокойный день
Утром в пятницу,
то есть на другой день после проклятого
сеанса, весь наличный состав служащих
Варьете – бухгалтер Василий Степанович
Ласточкин, два счетовода, три машинистки,
обе кассирши, курьеры, капельдинеры и
уборщицы, – словом, все, кто был в
наличности, не находились при деле на
своих местах, а все сидели на подоконниках
окон, выходящих на Садовую, и смотрели
на то, что делается под стеною Варьете.
Под этой стеной в два ряда лепилась
многотысячная очередь, хвост которой
находился на Кудринской площади. В
голове этой очереди стояло примерно
два десятка хорошо известных в театральной
Москве барышников.
Очередь держала
себя очень взволнованно, привлекала
внимание струившихся мимо граждан и
занималась обсуждением зажигательных
рассказов о вчерашнем невиданном сеансе
черной магии. Эти же рассказы привели
в величайшее смущение бухгалтера Василия
Степановича, который накануне на
спектакле не был. Капельдинеры рассказывали
бог знает что, в том числе, как после,
окончания знаменитого сеанса некоторые
гражданки в неприличном виде бегали по
улице, и прочее в том же роде. Скромный
и тихий Василий Степанович только моргал
глазами, слушая россказни обо всех этих
чудесах, и решительно не знал, что ему
предпринять, а между тем предпринимать
нужно было что-то, и именно ему, так как
он теперь остался старшим во всей команде
Варьете.
К десяти часам
утра очередь жаждущих билетов до того
вспухла, что о ней дошли слухи до милиции,
и с удивительной быстротой были присланы
как пешие, так и конные наряды, которые
эту очередь и привели в некоторый
порядок. Однако и стоящая в порядке змея
длиною в километр сама по себе уже
представляла великий соблазн и приводила
граждан на Садовой в полное изумление.
Это было
снаружи, а внутри Варьете тоже было
очень неладно. С самого раннего утра
начали звонить и звонили непрерывно
телефоны в кабинете Лиходеева, в кабинете
Римского, в бухгалтерии, в кассе и в
кабинете Варенухи. Василий Степанович
сперва отвечал что-то, отвечала и
кассирша, бормотали что-то в телефон
капельдинеры, а потом и вовсе перестали
отвечать, потому что на вопросы, где
Лиходеев, Варенуха, Римский, отвечать
было решительно нечего. Сперва пробовали
отделаться словами «Лиходеев на
квартире», а из города отвечали, что
звонили на квартиру и что квартира
говорит, что Лиходеев в Варьете.
Позвонила
взволнованная дама, стала требовать
Римского, ей посоветовали позвонить к
жене его, на что трубка, зарыдав, ответила,
что она и есть жена и что Римского нигде
нет. Начиналась какая-то чепуха. Уборщица
уже всем рассказала, что, явившись в
кабинет финдиректора убирать, увидела,
что дверь настежь, лампы горят, окно в
сад разбито, кресло валяется на полу и
никого нету.
В одиннадцатом
часу ворвалась в Варьете мадам Римская.
Она рыдала и заламывала руки. Василий
Степанович совершенно растерялся и не
знал, что ей посоветовать. А в половине
одиннадцатого явилась милиция. Первый
же и совершенно резонный ее вопрос был:
– Что у вас
тут происходит, граждане? В чем дело?
Команда
отступила, выставив вперед бледного и
взволнованного Василия Степановича.
Пришлось называть вещи своими именами
и признаться в том, что администрация
Варьете, в лице директора, финдиректора
и администратора, пропала и находится
неизвестно где, что конферансье после
вчерашнего сеанса был отвезен в
психиатрическую лечебницу и что, коротко
говоря, этот вчерашний сеанс был прямо
скандальным сеансом.
Рыдающую мадам
Римскую, сколько можно успокоив, отправили
домой и более всего заинтересовались
рассказом уборщицы о том, в каком виде
был найден кабинет финдиректора. Служащих
попросили отправиться по своим местам
и заняться делом, и через короткое время
в здании Варьете появилось следствие
в сопровождении остроухой, мускулистой,
цвета папиросного пепла собаки с
чрезвычайно умными глазами. Среди
служащих Варьете тотчас разнеслось
шушуканье о том, что пес – не кто другой,
как знаменитый Тузбубен. И точно, это
был он. Поведение его изумило всех. Лишь
только Тузбубен вбежал в кабинет
финдиректора, он зарычал, оскалив
чудовищные желтоватые клыки, затем лег
на брюхо и с каким-то выражением тоски
и в то же время ярости в глазах пополз
к разбитому окну. Преодолев свой страх,
он вдруг вскочил на подоконник и, задрав
острую морду вверх, дико и злобно завыл.
Он не хотел уходить с окна, рычал, и
вздрагивал, и порывался спрыгнуть вниз.
Пса вывели из
кабинета и пустили его в вестибюль,
оттуда он вышел через парадный вход на
улицу и привел следовавших за ним к
таксомоторной стоянке. Возле нее он
след, по которому шел, потерял. После
этого Тузабубен увезли.
Следствие
расположилось в кабинете Варенухи, куда
и стало по очереди вызывать тех служащих
Варьете, которые были свидетелями
вчерашних происшествий во время сеанса.
Нужно сказать, что следствию на каждом
шагу приходилось преодолевать
непредвиденные трудности. Ниточка то
и дело рвалась в руках.
Афиши-то были?
Были. Но за ночь их заклеили новыми, и
теперь ни одной нет, хоть убей. Откуда
взялся этот маг-то самый? А кто ж его
знает. Стало быть, с ним заключали
договор?
– Надо
полагать, – отвечал взволнованный
Василий Степанович.
– А ежели
заключали, так он должен был пройти
через бухгалтерию?
– Всенепременно, –
отвечал, волнуясь, Василий Степанович.
– Так где
же он?
– Нету, –
отвечал бухгалтер, все более бледнея и
разводя руками. И действительно, ни в
папках бухгалтерии, ни у финдиректора,
ни у Лиходеева, ни у Варенухи никаких
следов договора нет.
Как фамилия-то
этого мага? Василий Степанович не знает,
он не был вчера на сеансе. Капельдинеры
не знают, билетная кассирша морщила
лоб, морщила, думала, думала, наконец
сказала:
– Во…
Кажись, Воланд.
А может быть,
и не Воланд? Может быть, и не Воланд,
может быть, Фаланд.
Выяснилось,
что в бюро иностранцев ни о каком Воланде,
а равно также и Фаланде, маге, ровно
ничего не слыхали.
Курьер Карпов
сообщил, что будто бы этот самый маг
остановился на квартире у Лиходеева.
На квартире, конечно, тотчас побывали.
Никакого мага там не оказалось. Самого
Лиходеева тоже нет. Домработницы Груни
нету, и куда она девалась, никто не знает.
Председателя правления Никанора
Ивановича нету, Пролежнева нету!
Выходило что-то
совершенно несусветное: пропала вся
головка администрации, вчера был странный
скандальный сеанс, а кто его проводил
и по чьему наущению – неизвестно.
А дело тем
временем шло к полудню, когда должна
была открыться касса. Но об этом, конечно,
не могло быть и разговора! На дверях
Варьете тут же был вывешен громадный
кусок картона с надписью: «Сегодняшний
спектакль отменяется». В очереди началось
волнение, начиная с головы ее, но,
поволновавшись, она все-таки стала
разрушаться, и через час примерно от
нее на Садовой не осталось и следа.
Следствие отбыло для того, чтобы
продолжать свою работу в другом месте,
служащих отпустили, оставив только
дежурных, и двери Варьете заперли.
Бухгалтеру
Василию Степановичу предстояло срочно
выполнить две задачи. Во-первых, съездить
в комиссию зрелищ и увеселений облегченного
типа с докладом о вчерашних происшествиях,
а во-вторых, побывать в финзрелищном
секторе для того, чтобы сдать вчерашнюю
кассу – 21711 рублей.
Аккуратный и
исполнительный Василий Степанович
упаковал деньги в газетную бумагу,
бечевкой перекрестил пакет, уложил его
в портфель и, прекрасно зная инструкцию,
направился, конечно, не к автобусу или
трамваю, а к таксомоторной стоянке.
Лишь только
шоферы трех машин увидели пассажира,
спешашего на стоянку с туго набитым
портфелем, как все трое из-под носа у
него уехали пустыми, почему-то при этом
злобно оглядываясь.
Пораженный
этим обстоятельством бухгалтер долгое
время стоял столбом, соображая, что бы
это значило.
Минуты через
три подкатила пустая машина, и лицо
шофера сразу перекосилось, лишь только
он увидел пассажира.
– Свободна
машина? – изумленно кашлянув, спросил
Василий Степанович.
– Деньги
покажите, – со злобой ответил шофер,
не глядя на пассажира.
Все более
поражаясь, бухгалтер, зажав драгоценный
портфель под мышкой, вытащил из бумажника
червонец и показал его шоферу.
– Не поеду! –
кратко сказал тот.
– Я
извиняюсь… – начал было бухгалтер,
но шофер его перебил:
– Трешки
есть?
Совершенно
сбитый с толку бухгалтер вынул из
бумажника две трешки и показал шоферу.
– Садитесь, –
крикнул тот и хлопнул по флажку счетчика
так, что чуть не сломал его. – Поехали.
– Сдачи,
что ли, нету? – робко спросил бухгалтер.
– Полный
карман сдачи! – заорал шофер, и в
зеркальце отразились его наливающиеся
кровью глаза, – третий случай со мной
сегодня. Да и с другими то же было. Дает
какой-то сукин сын червонец, я ему сдачи
– четыре пятьдесят… Вылез, сволочь!
Минут через пять смотрю: вместо червонца
бумажка с нарзанной бутылки! – тут
шофер произнес несколько непечатных
слов. – Другой – за Зубовской.
Червонец. Даю сдачи три рубля. Ушел! Я
полез в кошелек, а оттуда пчела – тяп
за палец! Ах ты!.. – шофер опять вклеил
непечатные слова, – а червонца нету.
Вчера в этом Варьете (непечатные слова)
какая-то гадюка – фокусник сеанс с
червонцами сделал (непечатные слова).
Бухгалтер
обомлел, съежился и сделал такой вид,
как будто и самое слово «Варьете» он
слышит впервые, а сам подумал: «Ну и
ну!..»
Приехав куда
нужно, расплатившись благополучно,
бухгалтер вошел в здание и устремился
по коридору туда, где находился кабинет
заведующего, и уже по дороге понял, что
попал не вовремя. Какая-то суматоха
царила в канцелярии зрелищной комиссии.
Мимо бухгалтера пробежала курьерша со
сбившимся на затылок платочком и
вытаращенными глазами.
– Нету,
нету, нету, милые мои! – кричала она,
обращаясь неизвестно к кому, – пиджак
и штаны тут, а в пиджаке ничего нету!
Она скрылась
в какой-то двери, и тут же за ней послышались
звуки битья посуды. Из секретарской
комнаты выбежал знакомый бухгалтеру
заведующий первым сектором комиссии,
но был в таком состоянии, что бухгалтера
не узнал, и скрылся бесследно.
Потрясенный
всем этим бухгалтер дошел до секретарской
комнаты, являвшейся преддверием кабинета
председателя комиссии, и здесь окончательно
поразился.
Из-за закрытой
двери кабинета доносился грозный голос,
несомненно пренадлежащий Прохору
Петровичу – председателю комиссии.
«Распекает, что ли, кого?» – подумал
смятенный бухгалтер и, оглянувшись,
увидел другое: в кожаном кресле, закинув
голову на спинку, безудержно рыдая, с
мокрым платком в руке, лежала, вытянув
ноги почти до середины секретарской,
личный секретарь Прохора Петровича –
красавица Анна Ричардовна.
Весь подбородок
Анны Ричардовна был вымазан губной
помадой, а по персиковым щекам ползли
с ресниц потоки раскисшей краски.
Увидев, что
кто-то вошел, Анна Ричардовна вскочила,
кинулась к бухгалтеру, вцепилась в
лацканы его пиджака, стала трясти
бухгалтера и кричать:
– Слава
богу! Нашелся хоть один храбрый! Все
разбежались, все предали! Идемте, идемте
к нему, я не знаю, что делать! – И,
продолжая рыдать, она потащила бухгалтера
в кабинет.
Попав в кабинет,
бухгалтер первым долгом уронил портфель,
и все мысли в его голове перевернулись
кверху ногами. И надо сказать, было от
чего.
За огромным
письменным столом с массивной чернильницей
сидел пустой костюм и не обмакнутым в
чернила сухим пером водил по бумаге.
Костюм был при галстуке, из кармашка
костюма торчало самопишущее перо, но
над воротником не было ни шеи, ни головы,
равно как из манжет не выглядывали кисти
рук. Костюм был погружен в работу и
совершенно не замечал той кутерьмы, что
царила кругом. Услыхав, что кто-то вошел,
костюм откинулся в кресле, и над воротником
прозвучал хорошо знакомый бухгалтеру
голос Прохора Петровича:
– В чем
дело? Ведь на дверях же написано, что я
не принимаю.
Красавица
секретарь взвизгнула и, ломая руки,
вскричала:
– Вы видите?
Видите?! Нету его! Нету! Верните его,
верните!
Тут в дверь
кабинета кто-то сунулся, охнул и вылетел
вон. Бухгалтер почувствовал, что ноги
его задрожали, и сел на краешек стула,
но не забыл поднять портфель. Анна
Ричардовна прыгала вокруг бухгалтера,
терзая его пиджак, и вскрикивала:
– Я всегда,
всегда останавливала его, когда он
чертыхался! Вот и дочертыхался, –
тут красавица подбежала к письменному
столу и музыкальным нежным голосом,
немного гнусавым после плача, воскликнула:
– Проша!
где вы?
– Кто вам
тут «Проша»? – осведомился надменно
костюм, еще глубже заваливаясь в кресле.
– Не узнает!
Меня не узнает! Вы понимаете? –
взрыдала секретарь.
– Попрошу
не рыдать в кабинете! – уже злясь,
сказал вспыльчивый костюм в полоску и
рукавом подтянул к себе свежую пачку
бумаг, с явной целью поставить на них
резолюцию.
– Нет, не
могу видеть этого, нет, не могу! –
закричала Анна Ричардовна и выбежала
в секретарскую, а за нею как пуля вылетел
и бухгалтер.
– Вообразите,
сижу, – рассказывала, трясясь от
волнения, Анна Ричардовна, снова
вцепившись в рукав бухгалтера, – и
входит кот. Черный, здоровый, как бегемот.
Я, конечно, кричу ему «брысь!». Он – вон,
а вместо него входит толстяк, тоже с
какой-то кошачьей мордой, и говорит:
««Это что же вы, гражданка, посетителям»
брысь «кричите?» И прямо шасть к Прохору
Петровичу, я, конечно, за ним, кричу: «Вы
с ума сошли?» А он, наглец, прямо к Прохору
Петровичу и садится против него в кресло!
Ну, тот… Он – добрейшей души человек,
но нервный. Вспылил! Не спорю. Нервозный
человек, работает как вол, – вспылил.
«Вы чего, говорит, без доклада влезаете?»
А тот нахал, вообразите, развалился в
кресле и говорит, улыбаясь: «А я, говорит,
с вами по дельцу пришел потолковать».
Прохор Петрович вспылил опять-таки: «Я
занят!» А тот, подумайте только, отвечает:
«Ничем вы не заняты…» А? Ну, тут уж,
конечно, терпение Прохора Петровича
лопнуло, и он вскричал: «Да что ж это
такое? Вывести его вон, черти б меня
взяли!» А тот, вообразите, улыбнулся и
говорит: «Черти чтоб взяли? А что ж, это
можно!» И, трах, я не успела вскрикнуть,
смотрю: нету этого с кошачьей мордой и
си… сидит… костюм… Геее! – распялив
совершенно потерявший всякие очертания
рот, завыла Анна Ричардовна.
Подавившись
рыданием, она перевела дух, но понесла
что-то уж совсем несообразное:
– И пишет,
пишет, пишет! С ума сойти! По телефону
говорит! Костюм! Все разбежались, как
зайцы!
Бухгалтер
только стоял и трясся. Но тут судьба его
выручила. В секретарскую спокойной
деловой походкой входила милиция в
составе двух человек. Увидев их, красавица
зарыдала еще пуще, тыча рукою в дверь
кабинета.
– Давайте
не будем рыдать, гражданка, – спокойно
сказал первый, а бухгалтер, чувствуя,
что он здесь совершенно лишний, выскочил
из секретарской и через минуту был уже
на свежем воздухе. В голове у него был
какой-то сквозняк, гудело, как в трубе,
и в этом гудении слышались клочки
капельдинерских рассказов о вчерашнем
коте, который принимал участие в сеансе.
«Э-ге-ге? Да уж не наш ли это котик?»
Не добившись
толку в комиссии, добросовестный Василий
Степанович решил побывать в филиале
ее, помещавшемся в Ваганьковском
переулке. И чтобы успокоить себя немного,
проделал путь до филиала пешком.
Городской
зрелищный филиал помещался в облупленном
от времени особняке в глубине двора и
знаменит был своими порфировыми колоннами
в вестибюле.
Но не колонны
поражали в этот день посетителей филиала,
а то, что происходило под ними.
Несколько
посетителей стояли в оцепенении и
глядели на плачущую барышню, сидевшую
за столиком, на котором лежала специальная
зрелищная литература, продаваемая
барышней. В данный момент барышня никому
ничего не предлагала из этой литературы
и на участливые вопросы только
отмахивалась, а в это время и сверху, и
снизу, и с боков, из всех отделов филиала
сыпался телефонный звон, по крайней
мере, двадцати надрывавшихся аппаратов.
Поплакав,
барышня вдруг вздрогнула, истерически
крикнула:
– Вот
опять! – и неожиданно запела дрожащим
сопрано:
Славное море
священный Байкал…
Курьер,
показавшийся на лестнице, погрозил
кому-то кулаком и запел вместе с барышней
незвучным, тусклым баритоном:
Славен корабль,
омулевая бочка!..
К голосу курьера
присоединились дальние голоса, хор
начал разрастаться, и, наконец, песня
загремела во всех углах филиала. В
ближайшей комнате № 6, где помещался
счетно-проверочный отдел, особенно
выделялась чья-то мощная с хрипотцой
октава. Аккомпанировал хору усиливающийся
треск телефонных аппаратов.
Гей, Баргузин…
пошевеливай вал!..
– орал
курьер на лестнице.
Слезы текли
по лицу девицы, она пыталась стиснуть
зубы, но рот ее раскрывался сам собою,
и она пела на октаву выше курьера:
Молодцу быть
недалечко!
Поражало
безмолвных посетителей филиала то, что
хористы, рассеянные в разных местах,
пели очень складно, как будто весь хор
стоял, не спуская глаз с невидимого
дирижера.
Прохожие в
Ваганьковском останавливались у решетки
двора, удивляясь веселью, царящему в
филиале.
Как только
первый куплет пришел к концу, пение
стихло внезапно, опять-таки как бы по
жезлу дирижера. Курьер тихо выругался
и скрылся. Тут открылись парадные двери,
и в них появился гражданин в летнем
пальто, из-под которого торчали полы
белого халата, а с ним милиционер.
– Примите
меры, доктор, умоляю, – истерически
крикнула девица.
На лестницу
выбежал секретарь филиала и, видимо,
сгорая от стыда и смущения, заговорил,
заикаясь:
– Видите
ли, доктор, у нас случай массового
какого-то гипноза… Так вот, необходимо… –
он не докончил фразы, стал давиться
словами и вдруг запел тенором:
Шилка и Нерчинск…
– Дурак! –
успела выкрикнуть девица, но не объяснила,
кого ругает, а вместо этого вывела
насильственную руладу и сама запела
про Шилку и Нерчинск.
– Держите
себя в руках! Перестаньте петь! –
обратился доктор к секретарю.
По всему было
видно, что секретарь и сам бы отдал что
угодно, чтобы перестать петь, да
перестать-то он не мог и вместе с хором
донес до слуха прохожих в переулке весть
о том, что в дебрях его не тронул
прожорливый зверь и пуля стрелков не
догнала!
Лишь только
куплет кончился, девица первая получила
порцию валерианки от врача, а затем он
побежал за секретарем к другим – поить
и их.
– Простите,
гражданочка, – вдруг обратился
Василий Степанович к девице, – кот
к вам черный не заходил?
– Какой там
кот? – в злобе закричала девица, –
осел у нас в филиале сидит, осел! –
и, прибавив к этому: – Пусть слышит! Я
все расскажу, – действительно
рассказала о том, что случилось.
Оказалось, что
заведующий городским филиалом, «вконец
разваливши облегченные развлечения»
(по словам девицы), страдал манией
организации всякого рода кружков.
– Очки
втирал начальству! – орала девица.
В течение года
заведующий успел организовать кружок
по изучению Лермонтова, шахматно-шашечный,
пинг-понга и кружок верховой езды. К
лету угрожал организацией кружка гребли
на пресных водах и кружка альпинистов.
И вот сегодня,
в обеденный перерыв, входит он, заведующий…
– И ведет
под руку какого-то сукина сына, –
рассказывала девица, – неизвестно
откуда взявшегося, в клетчатых брючонках,
в треснутом пенсне и… рожа совершенно
невозможная!
И тут же, по
рассказу девицы, отрекомендовал его
всем обедавшим в столовой филиала как
видного специалиста по организации
хоровых кружков.
Лица будущих
альпинистов помрачнели, но заведующий
тут же призвал всех к бодрости, а
специалист и пошутил, и поострил, и
клятвенно заверил, что времени пение
берет самую малость, а пользы от этого
пения, между прочим, целый вагон.
Ну, конечно,
как сообщила девица, первыми выскочили
Фанов и Косарчук, известнейшие филиальские
подхалимы, и объявили, что записываются.
Тут остальные служащие убедились, что
пения не миновать, пришлось записываться
и им в кружок. Петь решили в обеденном
перерыве, так как все остальное время
было занято Лермонтовым и шашками.
Заведующий, чтобы подать пример, объявил,
что у него тенор, и далее все пошло, как
в скверном сне. Клетчатый специалист-хормейстер
проорал:
– До-ми-соль-до! –
вытащил наиболее застенчивых из-за
шкафов, где они пытались спастись от
пения, Косарчуку сказал, что у него
абсолютный слух, заныл, заскулил, просил
уважить старого регента-певуна, стучал
камертоном по пальцам, умоляя грянуть
«Славное море».
Грянули. И
славно грянули. Клетчатый, действительно,
понимал свое дело. Допели первый куплет.
Тут регент извинился, сказал: «Я на
минутку» – и… изчез. Думали, что он
действительно вернется через минутку.
Но прошло и десять минут, а его нету.
Радость охватила филиальцев – сбежал.
И вдруг как-то
сами собой запели второй куплет, всех
повел за собой Косарчук, у которого,
может быть, и не было абсолютного слуха,
но был довольно приятный высокий тенор.
Спели. Регента нету! Двинулись по своим
местам, но не успели сесть, как, против
своего желания, запели. Остановить, –
но не тут-то было. Помолчат минуты три
и опять грянут. Помолчат – грянут! Тут
сообразили, что беда. Заведующий заперся
у себя в кабинете от сраму.
Тут девицын
рассказ прервался. Ничего валерианка
не помогла.
Через четверть
часа к решетке в Ваганьковском подъехали
три грузовика, и на них погрузился весь
состав филиала во главе с заведующим.
Лишь только
первый грузовик, качнувшись в воротах,
выехал в переулок, служащие, стоящие на
платформе и держащие друг друга за
плечи, раскрыли рты, и весь переулок
огласился популярной песней. Второй
грузовик подхватил, а за ним и третий.
Так и поехали. Прохожие, бегущие по своим
делам, бросали на грузовики лишь беглый
взгляд, ничуть не удивляясь и полагая,
что это экскурсия едет за город. Ехали,
действительно, за город, но только не
на экскурсию, а в клинику профессора
Стравинского.
Через полчаса
совсем потерявший голову бухгалтер
добрался до финзрелищного сектора,
надеясь наконец избавиться от казенных
денег. Уже ученый опытом, он прежде всего
осторожно заглянул в продолговатый
зал, где за матовыми стеклами с золотыми
надписями сидели служащие. Никаких
признаков тревоги или безобразия
бухгалтер здесь не обнаружил. Было тихо,
как и полагается в приличном учреждении.
Василий
Степанович всунул голову в то окошечко,
над которым было написано: «Прием
сумм», – поздоровался с каким-то
незнакомым ему служащим и вежливо
попросил приходный ордерок.
– А вам
зачем? – спросил служащий в окошечке.
Бухгалтер
изумился.
– Хочу сдать
сумму. Я из Варьете.
– Одну
минутку, – ответил служащий и мгновенно
закрыл сеткой дыру в стекле.
«Странно!» –
подумал бухгалтер. Изумление его было
совершенно естественно. Впервые в жизни
он встретился с таким обстоятельством.
Всем известно, как трудно получить
деньги; к этому всегда могут найтись
препятствия. Но в тридцатилетней практике
бухгалтера не было случая, чтобы
кто-нибудь, будь то юридическое или
частное лицо, затруднялся бы принять
деньги.
Но наконец
сеточка отодвинулась, и бухгалтер опять
прильнул к окошечку.
– А у вас
много ли? – спросил служащий.
– Двадцать
одна тысяча семьсот одиннадцать рублей.
– Ого! –
почему-то иронически ответил служащий
и протянул бухгалтеру зеленый листок.
Хорошо зная
форму, бухгалтер мигом заполнил его и
начал развязывать веревочку на пакете.
Когда он распаковал свой груз, в глазах
у него зарябило, он что-то промычал
болезненно.
Перед глазами
его замелькали иностранные деньги. Тут
были пачки канадских долларов, английских
фунтов, голландских гульденов, латвийских
лат, эстонских крон…
– Вот он,
один из этих штукарей из Варьете, –
послышался грозный голос над онемевшим
бухгалтером. И тут же Василия Степановича
арестовали.
Глава 18
Неудачливые визитеры
В то самое
время, как старательный бухгалтер несся
в таксомоторе, чтобы нарваться на
самопишущий костюм, из плацкартного
мягкого вагона № 9 киевского поезда,
пришедшего в Москву, в числе других
вышел пассажир с маленьким фибровым
чемоданчиком в руке. Пассажир этот был
никто иной, как дядя покойного Берлиоза,
Максимилиан Андреевич Поплавский,
экономист-плановик, проживающий в Киеве
на бывшей Институтской улице. Причиной
приезда Максимилиана Андреевича в
Москву была полученная им позавчера
поздним вечером телеграмма следующего
содержания: «Меня только что зарезало
трамваем на Патриарших. Похороны пятницу,
три часа дня. Приезжай. Берлиоз».
Максимилиан
Андреевич считался, и заслуженно, одним
из умнейших людей в Киеве. Но и самого
умного человека подобная телеграмма
может поставить в тупик. Раз человек
телеграфирует, что его зарезало, то
ясно, что его зарезало не насмерть. Но
при чем же тогда похороны? Или он очень
плох и предвидит, что умрет? Это возможно,
но в высшей степени странна эта точность
– откуда он так-таки знает, что хоронить
его будут в пятницу в три часа дня?
Удивительная телеграмма! Однако умные
люди на то и умны, чтобы разбираться в
запутанных вещах. Очень просто. Произошла
ошибка, и депешу передали исковерканной.
Слово «меня», без сомнения, попало сюда
из другой телеграммы, вместо слова
«Берлиоза», которое приняло вид «Берлиоз»
и попало в конец телеграммы. С такой
поправкой смысл телеграммы становился
ясен, но, конечно, трагичен.
Когда утих
взрыв горя, поразивший супругу Максимилиана
Андреевича, тот немедленно стал собираться
в Москву.
Надлежит
открыть одну тайну Максимилиана
Андреевича. Нет спору, ему было жаль
племянника жены, погибшего в расцвете
лет. Но, конечно, как человек деловой,
он понимал, что никакой особенной
надобности в его присутствии на похоронах
нету. И тем не менее Максимилиан Андреевич
очень спешил в Москву. В чем же было
дело? В одном – в квартире. Квартира в
Москве? Это серьезно. Неизвестно почему,
но Киев не нравился Максимилиану
Андреевичу, и мысль о переезде в Москву
настолько точила его в последнее время,
что он стал даже худо спать. Его не
радовали весенние разливы Днепра, когда,
затопляя острова на низком берегу, вода
сливалась с горизонтом. Его не радовал
тот потрясающий по красоте вид, что
открывался от подножия памятника князю
Владимиру. Его не веселили солнечные
пятна, играющие весною на кирпичных
дорожках Владимирской горки. Ничего
этого он не хотел, он хотел одного –
переехать в Москву.
Объявления в
газетах об обмене квартиры на Институтской
улице в Киеве на меньшую площадь в Москве
не давали никакого результата. Желающих
не находилось, а если они и находились,
то их предложения были недобросовестны.
Телеграмма
потрясла Максимилиана Андреевича. Это
был момент, который упустить было бы
грешно. Деловые люди знают, что такие
моменты не повторяются.
Словом, невзирая
ни на какие трудности, нужно было суметь
унаследовать квартиру племянника на
Садовой. Да, это было сложно, очень
сложно, но сложности эти нужно было во
что бы то ни стало преодолеть. Опытный
Максимилиан Андреевич знал, что для
этого первым и непременным шагом должен
быть следующий шаг: нужно во что бы то
ни стало, хотя бы временно, прописаться
в трех комнатах покойного племянника.
В пятницу днем
Максимилиан Андреевич вошел в дверь
комнаты, в которой помещалось домоуправление
дома № 302-бис по Садовой улице в
Москве.
В узенькой
комнате, где на стене висел старый
плакат, изображавший в нескольких
картинках способы оживления утонувших
в реке, за деревянным столом в полном
одиночестве сидел средних лет небритый
человек с встревоженными глазами.
– Могу ли
я видеть председателя правления? –
вежливо осведомился экономист-плановик,
снимая шляпу и ставя свой чемоданчик
на порожний стул.
Этот, казалось
бы, простенький вопрос почему-то расстроил
сидящего, так что он даже изменился в
лице. Кося в тревоге глазами, он пробормотал
невнятно, что председателя нету.
– Он на
квартире у себя? – спросил Поплавский, –
у меня срочнейшее дело.
Сидящий ответил
опять-таки очень несвязно. Но все-таки
можно было догадаться, что председателя
на квартире нету.
– А когда
он будет?
Сидящий ничего
не ответил на это и с какою-то тоской
поглядел в окно.
«Ага!» – сказал
сам себе умный Поплавский и осведомился
о секретаре.
Странный
человек за столом даже побагровел от
напряжения и сказал невнятно опять-таки,
что секретаря тоже нету… когда он
придет, неизвестно и… что секретарь
болен…
«Ага!..» –
сказал себе Поплавский, – но кто-нибудь
же есть в правлении?
– Я, –
слабым голосом отозвался человек.
– Видите
ли, – внушительно заговорил
Поплавский, – я являюсь единственным
наследником покойного Берлиоза, моего
племянника, погибшего, как известно, на
Патриарших, и я обязан, согласно закону,
принять наследство, заключающееся в
нашей квартире номер пятьдесят…
– Не в курсе
я, товарищ, – тоскливо перебил человек.
– Но,
позвольте, – звучным голосом сказал
Поплавский, – вы член правления и
обязаны…
И тут в комнату
вошел какой-то гражданин. При виде
вошедшего сидящий за столом побледнел.
– Член
правления Пятнажко? – спросил у
сидящего вошедший.
– Я, –
чуть слышно ответил тот.
Вошедший что-то
прошептал сидящему, и тот, совершенно
расстроенный, поднялся со стула, и через
несколько секунд Поплавский остался
один в пустой комнате правления.
«Эх, какое
осложнение! И нужно ж было, чтоб их всех
сразу…» – с досадой думал Поплавский,
пересекая асфальтовый двор и спеша в
квартиру № 50.
Лишь только
экономист-плановик позвонил, дверь
открыли, и Максимилиан Андреевич вошел
в полутемную переднюю. Удивило его
несколько то обстоятельство, что
непонятно было, кто ему открыл: в передней
никого не было, кроме громаднейшего
черного кота, сидящего на стуле.
Максимилиан
Андреевич покашлял, потопал ногами, и
когда дверь кабинета открылась, и в
переднюю вышел Коровьев, Максимилиан
Андреевич поклонился ему вежливо, но с
достоинством, и сказал:
– Моя фамилия
Поплавский. Я являюсь дядей…
Не успел он
договорить, как Коровьев выхватил из
кармана грязный платок, уткнулся в него
носом и заплакал.
–… покойного
Берлиоза…
– Как же,
как же, – перебил Коровьев, отнимая
платок от лица. – Я как только глянул
на вас, догадался, что это вы! – тут
он затрясся от слез и начал вскрикивать:
– Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается?
А?
– Трамваем
задавило? – шепотом спросил Поплавский.
– Начисто, –
крикнул Коровьев, и слезы побежали у
него из-под пенсне потоками, – начисто!
Я был свидетелем. Верите – раз! Голова
– прочь! Правая нога – хрусть, пополам!
Левая – хрусть, пополам! Вот до чего эти
трамваи доводят! – и, будучи, видимо,
не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул
носом в стену рядом с зеркалом и стал
содрогаться в рыданиях.
Дядя Берлиоза
был искренне поражен поведением
неизвестного. «Вот, говорят, не бывает
в наш век сердечных людей!» – подумал
он, чувствуя, что у него самого начинают
чесаться глаза. Однако в то же время
неприятное облачко набежало на его
душу, и тут же мелькнула змейкой мысль
о том, что не прописался ли этот сердечный
человек уже в квартире покойного, ибо
и такие примеры в жизни бывали.
– Простите,
вы были другом моего покойного Миши? –
спросил он, утирая рукавом левый сухой
глаз, а правым изучая потрясаемого
печалью Коровьева. Но тот до того
разрыдался, что ничего нельзя было
понять, кроме повторяющихся слов «хрусть
и пополам!». Нарыдавшись вдоволь, Коровьев
отлепился наконец от стенки и вымолвил:
– Нет, не
могу больше! Пойду приму триста капель
эфирной валерьянки! – и, повернув к
Поплавскому совершенно заплаканное
лицо, добавил: – Вот они, трамваи-то.
– Я извиняюсь,
вы мне дали телеграмму? – спросил
Максимилиан Андреевич, мучительно думая
о том, кто бы мог быть этот удивительный
плакса.
– Он! –
ответил Коровьев и указал пальцем на
кота.
Поплавский
вытаращил глаза, полагая, что ослышался.
– Нет, не в
силах, нет мочи, – шмыгая носом,
продолжал Коровьев, – как вспомню:
колесо по ноге… одно колесо пудов десять
весит… Хрусть! Пойду лягу в постель,
забудусь сном, – и тут он исчез из
передней.
Кот же
шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на
задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть
и сказал:
– Ну, я дал
телеграмму! Дальше что?
У Максимилиана
Андреевича сразу закружилась голова,
руки и ноги отнялись, он уронил чемодан
и сел на стул напротив кота.
– Я, кажется,
русским языком спрашиваю, – сурово
сказал кот, – дальше что?
Но Поплавский
не дал никакого ответа.
– Паспорт! –
тявкнул кот и протянул пухлую лапу.
Ничего не
соображая и ничего не видя, кроме двух
искр, горящих в кошачьих глазах, Поплавский
выхватил из кармана паспорт, как кинжал.
Кот снял с подзеркального стола очки в
толстой черной оправе, надел их на морду,
от чего сделался еще внушительнее, и
вынул из прыгающей руки Поплавского
паспорт.
«Вот интересно:
упаду я в обморок или нет?» – подумал
Поплавский. Издалека доносились
всхлипывания Коровьева, вся передняя
наполнилась запахом эфира, валерьянки
и еще какой-то мерзости.
– Каким
отделением выдан документ? – спросил
кот, всматриваясь в страницу. Ответа не
последовало.
– Четыреста
двенадцатым, – сам себе сказал кот,
водя лапой по паспорту, который он держал
кверху ногами, – ну да, конечно! Мне
это отделение известно! Там кому попало
выдают паспорта! А я б, например, не выдал
такому, как вы! Глянул бы только раз в
лицо и моментально отказал бы! – кот
до того рассердился, что швырнул паспорт
на пол. – Ваше присутствие на похоронах
отменяется, – продолжал кот официальным
голосом. – Потрудитесь уехать к месту
жительства. – И рявкнул в дверь: –
Азазелло!
На его зов в
переднюю выбежал маленький, прихрамывающий,
обтянутый черным трико, с ножом, засунутым
за кожаный пояс, рыжий, с желтым клыком,
с бельмом на левом глазу.
Поплавский
почувствовал, что ему не хватает воздуха,
поднялся со стула и попятился, держась
за сердце.
– Азазелло,
проводи! – приказал кот и вышел из
передней.
– Поплавский, –
тихо прогнусил вошедший, – надеюсь,
уже все понятно?
Поплавский
кивнул головой.
– Возвращайся
немедленно в Киев, – продолжал
Азазелло, – сиди там тише воды, ниже
травы и ни о каких квартирах в Москве
не мечтай, ясно?
Этот маленький,
доводящий до смертного страха Поплавского
своим клыком, ножом и кривым глазом,
доходил экономисту только до плеча, но
действовал энергично, складно и
организованно.
Прежде всего
он поднял паспорт и подал его Максимилиану
Андреевичу, и тот принял книжечку мертвой
рукой. Затем именуемый Азазелло одной
рукой поднял чемодан, другой распахнул
дверь и, взяв под руку дядю Берлиоза,
вывел его на площадку лестницы. Поплавский
прислонился к стене. Без всякого ключа
Азазелло открыл чемодан, вынул из него
громадную жареную курицу без одной
ноги, завернутую в промаслившуюся
газету, и положил ее на площадке. Затем
вытащил две пары белья, бритвенный
ремень, какую-то книжку и футляр и все
это спихнул ногой в пролет лестницы,
кроме курицы. Туда же полетел и опустевший
чемодан. Слышно было, как он грохнулся
внизу и, судя по звуку, от него отлетела
крышка.
Затем рыжий
разбойник ухватил за ногу курицу и всей
этой курицей плашмя, крепко и страшно
так ударил по шее Поплавского, что
туловище курицы отскочило, а нога
осталась в руке Азазелло. Все смешалось
в доме Облонских, как справедливо
выразился знаменитый писатель Лев
Толстой. Именно так и сказал бы он в
данном случае. Да! Все смешалось в глазах
у Поплавского. Длинная искра пронеслась
у него перед глазами, затем сменилась
какой-то траурной змеей, погасившей на
мгновенье майский день, – и Поплавский
полетел вниз по лестнице, держа в руке
паспорт. Долетев до поворота, он выбил
на лестничной площадке ногою стекло в
окне и сел на ступеньке. Мимо него
пропрыгала безногая курица и свалилась
в пролет. Оставшийся наверху Азазелло
вмиг обглодал куриную ногу и кость
засунул в боковой карманчик трико,
вернулся в квартиру и с грохотом закрылся.
В это время снизу стали слышаться
осторожные шаги подымающегося человека.
Пробежав еще
один пролет, Поплавский сел на деревянный
диванчик на площадке и перевел дух.
Какой-то
малюсенький пожилой человечек с
необыкновенно печальным лицом, в
чесунчовом старинном костюме и твердой
соломенной шляпе с зеленой лентой,
подымаясь вверх по лестнице, остановился
возле Поплавского.
– Позвольте
вас спросить, гражданин, – с грустью
осведомился человечек в чесунче, –
где квартира номер пятьдесят?
– Выше! –
отрывисто ответил Поплавский.
– Покорнейше
вас благодарю, гражданин, – так же
грустно сказал человечек и пошел вверх,
а Поплавский поднялся и побежал вниз.
Возникает
вопрос, уж не в милицию ли спешил
Максимилиан Андреевич жаловаться на
разбойников, учинивших над ним дикое
насилие среди бела дня? Нет, ни в коем
случае, это можно сказать уверенно.
Войти в милицию и сказать, что вот, мол,
сейчас кот в очках читал мой паспорт, а
потом человек в трико, с ножом… Нет,
граждане, Максимилиан Андреевич был
действительно умным человеком!
Он был уже
внизу и увидел у самой выходной двери
дверь, ведущую в какую-то каморку. Стекло
в этой двери было выбито. Поплавский
спрятал паспорт в карман, оглянулся,
надеясь увидеть выброшенные вещи. Но
их не было и следа. Поплавский сам
удивился, насколько мало его это огорчило.
Его занимала другая интересная и
соблазнительная мысль – проверить на
этом человечке еще раз проклятую
квартиру. В самом деле: раз он справлялся
о том, где она находится, значит, шел в
нее впервые. Стало быть, он сейчас
направлялся непосредственно в лапы той
компании, что засела в квартире №
50. Что-то подсказывало Поплавскому, что
человечек этот очень скоро выйдет из
квартиры. Ни на какие похороны никакого
племянника Максимилиан Андреевич,
конечно, уже не собирался, а до поезда
в Киев времени было достаточно. Экономист
оглянулся и нырнул в каморку. В это время
далеко вверху стукнула дверь. «Это он
вошел!» – с замиранием сердца подумал
Поплавский. В каморке было прохладно,
пахло мышами и сапогами. Максимилиан
Андреевич уселся на каком-то деревянном
обрубке и решил ждать. Позиция была
удобная, из каморки прямо была видна
выходная дверь шестого парадного.
Однако ждать
пришлось дольше, чем полагал киевлянин.
Лестница все время была почему-то
пустынна. Слышно было хорошо, и наконец
в пятом этаже стукнула дверь. Поплавский
замер. Да, его шажки. «Идет вниз». Открылась
дверь этажом пониже. Шажки стихли.
Женский голос. Голос грустного человека…
да, это его голос… Произнес что-то вроде
«Оставь, Христа ради…». Ухо Поплавского
торчало в разбитом стекле. Это ухо
уловило женский смех. Быстрые и бойкие
шаги вниз; и вот мелькнула спина женщины.
Эта женщина с клеенчатой зеленой сумкой
в руках вышла из подъезда во двор. А
шажки того человечка возобновились.
«Странно, он назад возвращается в
квартиру! А не из этой ли шайки он сам?
Да, возвращается. Вот опять наверху
открыли дверь. Ну что же, подождем еще».
На этот раз
пришлось ждать недолго. Звуки двери.
Шажки. Шажки стихли. Отчаянный крик.
Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные,
вниз, вниз, вниз!
Поплавский
дождался. Крестясь и что-то бормоча,
пролетел печальный человек, без шляпы,
с совершенно безумным лицом, исцарапанной
лысиной и в совершенно мокрых штанах.
Он начал рвать за ручку выходную дверь,
в страхе не соображая, куда она открывается
– наружу или внутрь, – наконец
совладал с нею и вылетел на солнце во
двор.
Проверка
квартиры была произведена; не думая
больше ни о покойном племяннике, ни о
квартире, содрогаясь при мысли о той
опасности, которой он подвергался,
Максимилиан Андреевич, шепча только
два слова: «Все понятно! Все понятно!»
– выбежал во двор. Через несколько минут
троллейбус уносил экономиста-плановика
по направлению к Киевскому вокзалу.
С маленьким
же человечком, пока экономист сидел в
каморке внизу, приключилась неприятнейшая
история. Человечек был буфетчиком в
Варьете и назывался Андрей Фокич Соков.
Пока шло следствие в Варьете, Андрей
Фокич держался в сторонке от всего
происходящего, и замечено было только
одно, что он стал еще грустнее, чем был
всегда вообще, и, кроме того, что он
справлялся у курьера Карпова о том, где
остановился приезжий маг.
Итак, расставшись
на площадке с экономистом, буфетчик
добрался до пятого этажа и позвонил в
квартиру № 50.
Ему открыли
немедленно, но буфетчик вздрогнул,
попятился и вошел не сразу. Это было
понятно. Открыла дверь девица, на которой
ничего не было, кроме кокетливого
кружевного фартучка и белой наколки на
голове. На ногах, впрочем, были золотые
туфельки. Сложением девица отличалась
безукоризненным, и единственным дефектом
ее внешности можно было считать багровый
шрам на шее.
– Ну что ж,
входите, раз звонили! – сказала
девица, уставив на буфетчика зеленые
распутные глаза.
Андрей Фокич
охнул, заморгал глазами и шагнул в
переднюю, снимая шляпу. В это время как
раз в передней зазвенел телефон. Бесстыжая
горничная, поставив одну ногу на стул,
сняла трубку с рычажка и сказала в нее:
– Алло!
Буфетчик не
знал, куда девать глаза, переминался с
ноги на ногу и думал: «Ай да горничная
у иностранца! Тьфу ты, пакость какая!»
И чтобы спастись от пакости, стал коситься
по сторонам.
Вся большая и
полутемная передняя была загромождена
необычными предметами и одеянием. Так,
на спинку стула наброшен был траурный
плащ, подбитый огненной материей, на
подзеркальном столике лежала длинная
шпага с поблескивающей золотом рукоятью.
Три шпаги с рукоятями серебряными стояли
в углу так же просто, как какие-нибудь
зонтики или трости. А на оленьих рогах
висели береты с орлиными перьями.
– Да, –
говорила горничная в телефон, – как?
Барон Майгель? Слушаю. Да! Господин
артист сегодня дома. Да, будет рад вас
видеть. Да, гости… Фрак или черный
пиджак. Что? К двенадцати ночи. –
Закончив разговор, горничная положила
трубку и обратилась к буфетчику: – Вам
что угодно?
– Мне
необходимо видеть гражданина артиста.
– Как?
Так-таки его самого?
– Его, –
ответил буфетчик печально.
– Спрошу, –
сказала, видимо колеблясь, горничная
и, приоткрыв дверь в кабинет покойного
Берлиоза, доложила: – Рыцарь, тут явился
маленький человек, который говорит, что
ему нужен мессир.
– А пусть
войдет, – раздался из кабинета
разбитый голос Коровьева.
– Пройдите
в гостиную, – сказала девица так
просто, как будто была одета по-человечески,
приоткрыла дверь в гостиную, а сама
покинула переднюю.
Войдя туда,
куда его пригласили, буфетчик даже про
дело свое позабыл, до того его поразило
убранство комнаты. Сквозь цветные стекла
больших окон (фантазия бесследно
пропавшей ювелирши) лился необыкновенный,
похожий на церковный, свет. В старинном
громадном камине, несмотря на жаркий
весенний день, пылали дрова. А жарко
между тем нисколько не было в комнате,
и даже наоборот, входящего охватывала
какая-то погребная сырость. Перед камином
на тигровой шкуре сидел, благодушно
жмурясь на огонь, черный котище. Был
стол, при взгляде на который богобоязненный
буфетчик вздрогнул: стол был покрыт
церковной парчой. На парчовой скатерти
стояло множество бутылок – пузатых,
заплесневевших и пыльных. Между бутылками
поблескивало блюдо, и сразу было видно,
что это блюдо из чистого золота. У камина
маленький, рыжий, с ножом за поясом, на
длинной стальной шпаге жарил куски
мяса, и сок капал в огонь, и в дымоход
уходил дым. Пахло не только жареным, но
еще какими-то крепчайшими духами и
ладаном, от чего у буфетчика, уже знавшего
из газет о гибели Берлиоза и о месте его
проживания, мелькнула мысль о том, что
уж не служили ли, чего доброго, по Берлиозу
церковную панихиду, каковую мысль,
впрочем, он тут же отогнал от себя, как
заведомо нелепую.
Ошеломленный
буфетчик неожиданно услышал тяжелый
бас:
– Ну-с, чем
я вам могу быть полезен?
Тут буфетчик
и обнаружил в тени того, кто был ему
нужен.
Черный маг
раскинулся на каком-то необъятном
диване, низком, с разбросанными на нем
подушками. Как показалось буфетчику,
на артисте было только черное белье и
черные же остроносые туфли.
– Я, –
горько заговорил буфетчик, – являюсь
заведующим буфетом театра Варьете…
Артист вытянул
вперед руку, на пальцах которой сверкали
камни, как бы заграждая уста буфетчику,
и заговорил с большим жаром:
– Нет, нет,
нет! Ни слова больше! Ни в каком случае
и никогда! В рот ничего не возьму в вашем
буфете! Я, почтеннейший, проходил вчера
мимо вашей стойки и до сих пор не могу
забыть ни осетрины, ни брынзы. Драгоценный
мой! Брынза не бывает зеленого цвета,
это вас кто-то обманул. Ей полагается
быть белой. Да, а чай? Ведь это же помои!
Я своими глазами видел, как какая-то
неопрятная девушка подливала из ведра
в ваш громадный самовар сырую воду, а
чай между тем продолжали разливать.
Нет, милейший, так невозможно!
– Я
извиняюсь, – заговорил ошеломленный
этим внезапным нападением Андрей
Фокич, – я не по этому делу, и осетрина
здесь ни при чем.
– То есть
как это ни при чем, если она испорчена!
– Осетрину
прислали второй свежести, – сообщил
буфетчик.
– Голубчик,
это вздор!
– Чего
вздор?
– Вторая
свежесть – вот что вздор! Свежесть
бывает только одна – первая, она же и
последняя. А если осетрина второй
свежести, то это означает, что она тухлая!
– Я
извиняюсь, – начал было опять буфетчик,
не зная, как отделаться от придирающегося
к нему артиста.
– Извинить
не могу, – твердо сказал тот.
– Я не по
этому делу пришел, – совсем
расстраиваясь, проговорил буфетчик.
– Не по
этому? – удивился иностранный маг. –
А какое же еще дело могло привести вас
ко мне? Если память не изменяет мне, из
лиц, близких вам по профессии, я знался
только с одной маркитанткой, но и то
давно, когда вас еще не было на свете.
Впрочем, я рад. Азазелло! Табурет господину
заведующему буфетом!
Тот, что жарил
мясо, повернулся, причем ужаснул буфетчика
своими клыками, и ловко подал ему один
из темных дубовых низеньких табуретов.
Других сидений в комнате не было.
Буфетчик
вымолвил:
– Покорнейше
благодарю, – и опустился на скамеечку.
Задняя ее ножка тотчас с треском
подломилась, и буфетчик, охнув, больно
ударился задом об пол. Падая, он поддел
ногой другую скамеечку, стоявшую перед
ним, и с нее опрокинул себе на брюки
полную чашу красного вина.
Артист
воскликнул:
– Ай! Не
ушиблись ли вы?
Азазелло помог
буфетчику подняться, подал другое
сиденье. Полным горя голосом буфетчик
отказался от предложения хозяина снять
штаны и просушить их перед огнем и,
чувствуя себя невыносимо неудобно в
мокром белье и платье, сел на другую
скамеечку с опаской.
– Я люблю
сидеть низко, – проговорил артист, –
с низкого не так опасно падать. Да, итак
мы остановились на осетрине? Голубчик
мой! Свежесть, свежесть и свежесть, вот
что должно быть девизом всякого буфетчика.
Да вот, не угодно ли отведать…
Тут в багровом
свете от камина блеснула перед буфетчиком
шпага, и Азазелло выложил на золотую
тарелку шипящий кусок мяса, полил его
лимонным соком и подал буфетчику золотую
двузубую вилку.
– Покорнейше…
я…
– Нет, нет,
попробуйте!
Буфетчик из
вежливости положил кусочек в рот и сразу
понял, что жует что-то действительно
очень свежее и, главное, необыкновенно
вкусное. Но, прожевывая душистое, сочное
мясо, буфетчик едва не подавился и не
упал вторично. Из соседней комнаты
вылетела большая темная птица и тихонько
задела крылом лысину буфетчика. Сев на
каминную полку рядом с часами, птица
оказалась совой. «Господи боже мой! –
подумал нервный, как все буфетчики,
Андрей Фокич, – вот квартирка!»
– Чашу вина?
Белое, красное? Вино какой страны
предпочитаете в это время дня?
– Покорнейше…
я не пью…
– Напрасно!
Так не прикажете ли партию в кости? Или
вы предпочитаете другие какие-нибудь
игры? Домино, карты?
– Не играю, –
уже утомленный, отозвался буфетчик.
– Совсем
худо, – заключил хозяин, – что-то,
воля ваша, недоброе таится в мужчинах,
избегающих вина, игр, общества прелестных
женщин, застольной беседы. Такие люди
или тяжко больны, или втайне ненавидят
окружающих. Правда, возможны исключения.
Среди лиц, садившихся со мною за
пиршественный стол, попадались иногда
удивительные подлецы! Итак, я слушаю
ваше дело.
– Вчера вы
изволили фокусы делать…
– Я? –
воскликнул в изумлении маг, –
помилосердствуйте. Мне это даже как-то
не к лицу!
– Виноват, –
сказал опешивший буфетчик, – давать
сеанс черной магии…
– Ах, ну да,
ну да! Дорогой мой! Я открою вам тайну:
я вовсе не артист, а просто мне хотелось
повидать москвичей в массе, а удобнее
всего это было сделать в театре. Ну вот
моя свита, – он кивнул в сторону
кота, – и устроила этот сеанс, я же
лишь сидел и смотрел на москвичей. Но
не меняйтесь в лице, а скажите, что же в
связи с этим сеансом привело вас ко мне?
– Изволите
ли видеть, в числе прочего бумажки
слетели с потолка, – буфетчик понизил
голос и конфузливо оглянулся, – ну,
их все и похватали. И вот заходит ко мне
в буфет молодой человек, дает червонец,
я сдачи ему восемь с полтиной… Потом
другой.
– Тоже
молодой человек?
– Нет,
пожилой. Третий, четвертый. Я все даю
сдачи. А сегодня стал проверять кассу,
глядь, а вместо денег – резаная бумага.
На сто девять рублей наказали буфет.
– Ай-яй-яй! –
воскликнул артист, – да неужели ж
они думали, что это настоящие бумажки?
Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали
сознательно.
Буфетчик как-то
криво и тоскливо оглянулся, но ничего
не сказал.
– Неужели
мошенники? – тревожно спросил у гостя
маг, – неужели среди москвичей есть
мошенники?
В ответ буфетчик
так горько улыбнулся, что отпали все
сомнения: да, среди москвичей есть
мошенники.
– Это
низко! – возмутился Воланд, – вы
человек бедный… ведь вы – человек
бедный?
Буфетчик втянул
голову в плечи, так что стало видно, что
он человек бедный.
– У вас
сколько имеется сбережений?
Вопрос был
задан участливым тоном, но все-таки
такой вопрос нельзя не признать
неделикатным. Буфетчик замялся.
– Двести
сорок девять тысяч рублей в пяти
сберкассах, – отозвался из соседней
комнаты треснувший голос, – и дома
под полом двести золотых десяток.
Буфетчик как
будто прикипел к своему табурету.
– Ну, конечно,
это не сумма, – снисходительно сказал
Воланд своему гостю, – хотя, впрочем,
и она, собственно, вам не нужна. Вы когда
умрете?
Тут уж буфетчик
возмутился.
– Это никому
не известно и никого не касается, –
ответил он.
– Ну да,
неизвестно, – послышался все тот же
дрянной голос из кабинета, – подумаешь,
бином Ньютона! Умрет он через девять
месяцев, в феврале будущего года, от
рака печени в клинике Первого МГУ, в
четвертой палате.
Буфетчик стал
желт лицом.
– Девять
месяцев, – задумчиво считал Воланд, –
двести сорок девять тысяч… Это выходит
круглым счетом двадцать семь тысяч в
месяц? Маловато, но при скромной жизни
хватит. Да еще десятки.
– Десятки
реализовать не удастся, – ввязался
все тот же голос, леденя сердце буфетчика, –
по смерти Андрея Фокича дом немедленно
сломают и десятки будут отправлены в
госбанк.
– Да я и не
советовал бы вам ложиться в клинику, –
продолжал артист, – какой смысл
умирать в палате под стоны и хрип
безнадежных больных. Не лучше ли устроить
пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв
яд, переселиться [в другой мир] под
звуки струн, окруженным хмельными
красавицами и лихими друзьями?
Буфетчик сидел
неподвижно и очень постарел. Темные
кольца окружили его глаза, щеки обвисли
и нижняя челюсть отвалилась.
– Впрочем,
мы размечтались, – воскликнул
хозяин, – к делу. Покажите вашу резаную
бумагу.
Буфетчик,
волнуясь, вытащил из кармана пачку,
развернул ее и остолбенел. В обрывке
газеты лежали червонцы.
– Дорогой
мой, вы действительно нездоровы, –
сказал Воланд, пожимая плечами.
Буфетчик, дико
улыбаясь, поднялся с табурета.
– А, –
заикаясь, проговорил он, – а если они
опять того…
– Гм… –
задумался артист, – ну, тогда приходите
к нам опять. Милости просим! Рад нашему
знакомству.
Тут же выскочил
из кабинета Коровьев, вцепился в руку
буфетчику, стал ее трясти и упрашивать
Андрея Фокича всем, всем передать
поклоны. Плохо что-либо соображая,
буфетчик тронулся в переднюю.
– Гелла,
проводи! – кричал Коровьев.
Опять-таки эта
рыжая нагая в передней! Буфетчик
протиснулся в дверь, пискнул «до свиданья»
и пошел, как пьяный. Пройдя немного вниз,
он остановился, сел на ступеньки, вынул
пакет, проверил – червонцы были на
месте.
Тут из квартиры,
выходящей на эту площадку, вышла женщина
с зеленой сумкой. Увидев человека,
сидящего на ступеньке и тупо глядящего
на червонцы, улыбнулась и сказала
задумчиво:
– Что за
дом у нас такой! И этот с утра пьяный.
Стекло выбили опять на лестнице, –
всмотревшись повнимательнее в буфетчика,
она добавила: – Э, да у вас, гражданин,
червонцев-то куры не клюют. Ты бы со мной
поделился! А?
– Оставь
меня, Христа ради, – испугался буфетчик
и проворно спрятал деньги. Женщина
рассмеялась:
– Да ну тебя
к лешему, скаред! Я пошутила, – и пошла
вниз.
Буфетчик
медленно поднялся, поднял руку, чтобы
поправить шляпу, и убедился, что ее на
голове нету. Ужасно ему не хотелось
возвращаться, но шляпы было жалко.
Немного поколебавшись, он все-таки
вернулся и позвонил.
– Что вам
еще? – спросила его проклятая Гелла.
– Я шляпочку
забыл, – шепнул буфетчик, тыча себя
в лысину. Гелла повернулась, буфетчик
мысленно плюнул и закрыл глаза. Когда
он их открыл, Гелла подавала ему шляпу
и шпагу с темной рукоятью.
– Не мое, –
шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и
быстро надевая шляпу.
– Разве вы
без шпаги пришли? – удивилась Гелла.
Буфетчик что-то
буркнул и быстро пошел вниз. Голове его
почему-то было неудобно и слишком тепло
в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от
страха, тихо вскрикнул. В руках у него
был бархатный берет с петушьим потрепанным
пером. Буфетчик перекрестился. В то же
мгновение берет мяукнул, превратился
в черного котенка и, вскочив обратно на
голову Андрею Фокичу, всеми когтями
вцепился в его лысину. Испустив крик
отчаяния, буфетчик кинулся бежать вниз,
а котенок свалился с головы и брызнул
вверх по лестнице.
Вырвавшись на
воздух, буфетчик рысью побежал к воротам
и навсегда покинул чертов дом №
302-бис.
Превосходно
известно, что с ним было дальше. Вырвавшись
из подворотни, буфетчик диковато
оглянулся, как будто что-то ища. Через
минуту он был на другой стороне улицы
в аптеке. Лишь только он произнес слова:
«Скажите, пожалуйста…» – как женщина
за прилавком воскликнула:
– Гражданин!
У вас вся голова изрезана!..
Минут через
пять буфетчик был перевязан марлей,
узнал, что лучшими специалистами по
болезни печени считаются профессора
Бернадский и Кузьмин, спросил, кто ближе,
загорелся от радости, когда узнал, что
Кузьмин живет буквально через двор в
маленьком беленьком особнячке, и минуты
через две был в этом особнячке. Помещеньице
было старинное, но очень, очень уютное.
Запомнилось буфетчику, что первой
попалась ему на глаза старенькая нянька,
которая хотела взять у него шляпу, но
так как шляпы у него не оказалось, то
нянька, жуя пустым ртом, куда-то ушла.
Вместо нее
оказалась у зеркала и, кажется, под
какой-то аркой, женщина средних лет и
тут же сказала, что можно записаться
только на девятнадцатое, не раньше.
Буфетчик сразу смекнул, в чем спасение.
Заглянув угасающим глазом за арку, где
в какой-то явной передней дожидались
три человека, он шепнул:
– Смертельно
больной…
Женщина
недоуменно поглядела на забинтованную
голову буфетчика, поколебалась, сказала:
– Ну что
же… – и пропустила буфетчика за
арку.
В то же мгновенье
противоположная дверь открылась, в ней
блеснуло золотое пенсне, женщина в
халате сказала:
– Граждане,
этот больной пойдет вне очереди.
И не успел
буфетчик оглянуться, как он оказался в
кабинете профессора Кузьмина. Ничего
страшного, торжественного и медицинского
не было в этой продолговатой комнате.
– Что с
вами? – спросил приятным голосом
профессор Кузьмин и несколько тревожно
поглядел на забинтованную голову.
– Сейчас
из достоверных рук узнал, – ответил
буфетчик, одичало поглядывая на какую-то
фотографическую группу за стеклом, –
что в феврале будущего года умру от рака
печени. Умоляю остановить.
Профессор
Кузьмин как сидел, так и откинулся на
кожаную готическую спинку кресла.
– Простите,
не понимаю вас… вы что, были у врача?
Почему у вас голова забинтована?
– Какого
там врача?… Видели бы вы этого врача!.. –
Он вдруг застучал зубами. – А на
голову не обращайте внимания, не имеет
отношения, – ответил буфетчик, –
на голову плюньте, она здесь ни при чем.
Рак печени, прошу остановить.
– Да
позвольте, кто вам сказал?
– Верьте
ему, – пламенно попросил буфетчик, –
уж он знает.
– Ничего
не понимаю, – пожимая плечами и
отъезжая с креслом от стола, говорил
профессор. – Как же он может знать,
когда вы помрете. Тем более, что он не
врач!
– В четвертой
палате, – ответил буфетчик.
Тут профессор
посмотрел на своего пациента, на его
голову, на сырые брюки и подумал: «Вот
еще не хватало! Сумасшедший!» Спросил:
– Вы пьете
водку?
– Никогда
не прикасался, – ответил буфетчик.
Через минуту
он был раздет, лежал на холодной клеенчатой
кушетке, и профессор мял его живот. Тут,
надо сказать, буфетчик значительно
повеселел. Профессор категорически
утверждал, что сейчас, по крайней мере
в данный момент, никаких признаков рака
у буфетчика нет. Но что раз так… раз он
боится и какой-то шарлатан его напугал,
то нужно сделать все анализы… Профессор
строчил на листках бумаги, объясняя,
куда пойти, что отнести. Кроме того, дал
записку к профессору-невропатологу
Буре, объясняя буфетчику, что нервы у
него в полном беспорядке.
– Сколько
вам платить, профессор? – нежным и
дрожащим голосом спросил буфетчик,
вытаскивая толстый бумажник.
– Сколько
хотите, – отрывисто и сухо ответил
профессор.
Буфетчик вынул
тридцать рублей и выложил их на сверх
стол, а затем неожиданно мягко, как будто
бы кошачьей лапкой оперируя, положил
червонцев звякнувший столбик в газетной
бумажке.
– А это что
такое? – спросил Кузьмин и подкрутил
ус.
– Не
брезгуйте, гражданин профессор, –
прошептал буфетчик, – умоляю –
остановите рак.
– Уберите
сейчас же ваше золото, – сказал
профессор, гордясь собой, – вы бы
лучше за нервами смотрели. Завтра же
дайте мочу на анализ, не пейте много чаю
и ешьте без соли совершенно.
– Даже суп
не солить? – спросил буфетчик.
– Ничего
не солить, – приказал Кузьмин.
– Эхх!.. –
тоскливо воскликнул буфетчик, умиленно
глядя на профессора, забирая десятки и
задом пятясь к двери.
Больных в тот
вечер у профессора было немного, и с
приближением сумерек ушел последний.
Снимая халат, профессор глянул на то
место, где буфетчик оставил червонцы,
и увидел, что никаких червонцев там нет,
а лежат три этикетки с бутылок
«Абрау-Дюрсо».
– Черт знает
что такое! – пробормотал Кузьмин,
волоча полу халата по полу и ощупывая
бумажки, – он, оказывается, не только
шизофреник, но и жулик! Но я не могу
понять, что ему понадобилось от меня?
Неужели записка на анализ мочи? О! Он
украл пальто! – и он кинулся в переднюю,
опять-таки в халате на один рукав. –
Ксения Никитишна! – пронзительно
закричал он в дверях передней, –
посмотрите, пальто целы?
Выяснилось,
что все пальто целы. Но зато, когда
профессор вернулся к столу, содрав
наконец с себя халат, он как бы врос
возле стола в паркет, приковавшись
взглядом к своему столу. На том месте,
где лежали этикетки, сидел черный
котенок-сирота с несчастной мордочкой
и мяукал над блюдечком с молоком.
– Это что
же такое, позвольте?! Это уже… – он
почувствовал, как у него похолодел
затылок.
На тихий и
жалобный крик профессора прибежала
Ксения Никитишна и совершенно его
успокоила, сразу сказав, что это, конечно,
кто-нибудь из пациентов подбросил
котенка, что это нередко бывает у
профессоров.
– Живут,
наверно, бедно, – объясняла Ксения
Никитишна, – ну, а у вас, конечно…
Стали думать
и гадать, кто бы мог подбросить. Подозрение
пало на старушку с язвой желудка.
– Она,
конечно, – говорила Ксения Никитишна, –
она думает так: мне все равно помирать,
а котеночка жалко.
– Но
позвольте, – закричал Кузьмин, –
а что же молоко?! Она тоже принесла?
Блюдечко-то?!
– Она в
пузыречке принесла, здесь налила в
блюдечко, – пояснила Ксения Никитишна.
– Во всяком
случае, уберите и котенка и блюдечко, –
сказал Кузьмин и сам сопровождал Ксению
Никитишну до двери. Когда он вернулся,
обстановка изменилась.
Вешая халат
на гвоздик, профессор услыхал во дворе
хохот, выглянул, натурально, оторопел.
Через двор пробегала в противоположный
флигелек дама в одной рубашке. Профессор
даже знал, как ее зовут, – Марья
Александровна. Хохотал мальчишка.
– Что
такое? – презрительно сказал Кузьмин.
Тут за стенкой,
в комнате дочери профессора, заиграл
патефон фокстрот «Аллилуйя», и в то же
мгновенье послышалось воробьиное
чириканье за спиной у профессора. Он
обернулся и увидел на столе у себя
крупного прыгающего воробья.
«Гм… спокойно… –
подумал профессор, – он влетел, когда
я отходил от окна. Все в порядке», –
приказал себе профессор, чувствуя, что
все в полном беспорядке и, конечно,
главным образом из-за этого воробья.
Присмотревшись к нему, профессор сразу
убедился, что этот воробей – не совсем
простой воробей. Паскудный воробушек
припадал на левую лапку, явно кривлялся,
волоча ее, работал синкопами, одним
словом, – приплясывал фокстрот под
звуки патефона, как пьяный у стойки.
Хамил, как умел, поглядывая на профессора
нагло. Рука Кузьмина легла на телефон,
и он собрался позвонить своему однокурснику
Буре, чтобы спросить, что означают такого
рода воробушки в шестьдесят лет, да еще
когда вдруг кружится голова?
Воробушек же
тем временем сел на подаренную чернильницу,
нагадил в нее (я не шучу), затем взлетел
вверх, повис в воздухе, потом с размаху
будто стальным клювом ткнул в стекло
фотографии, изображающей полный
университетский выпуск 94-го года, разбил
стекло вдребезги и затем уже улетел в
окно. Профессор переменил номер на
телефоне и вместо того, чтобы позвонить
Буре, позвонил в бюро пиявок, сказал,
что говорит профессор Кузьмин и что он
просит сейчас прислать ему пиявок на
дом.
Положив трубку
на рычажок, опять-таки профессор
повернулся к столу и тут же испустил
вопль. За столом этим сидела в косынке
сестры милосердия женщина с сумочкой
с надписью на ней: «Пиявки». Вопил
профессор, вглядевшись в ее рот. Он был
мужской, кривой, до ушей, с одним клыком.
Глаза у сестры были мертвые.
– Денежки
я приберу, – мужским басом сказала
сестра, – нечего им тут валяться. –
Сгребла птичьей лапой этикетки и стала
таять в воздухе.
Прошло два
часа. Профессор Кузьмин сидел в спальне
на кровати, причем пиявки висели у него
на висках, за ушами и на шее. В ногах у
Кузьмина на шелковом стеганом одеяле
сидел седоусый профессор Буре, соболезнующе
глядел на Кузьмина и утешал его, что все
это вздор. В окне уже была ночь.
Что дальше
происходило диковинного в Москве в эту
ночь, мы не знаем и доискиваться, конечно,
не станем, тем более, что настает пора
переходить нам ко второй части этого
правдивого повествования. За мной,
читатель!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 19
Маргарита
За мной,
читатель! Кто сказал тебе, что нет на
свете настоящей, верной, вечной любви?
Да отрежут лгуну его гнусный язык!
За мной, мой
читатель, и только за мной, и я покажу
тебе такую любовь!
Нет! Мастер
ошибался, когда с горечью говорил
Иванушке в больнице в тот час, когда
ночь перевалилась через полночь, что
она позабыла его. Этого быть не могло.
Она его, конечно, не забыла.
Прежде всего
откроем тайну, которую мастер не пожелал
открыть Иванушке. Возлюбленную его
звали Маргаритою Николаевной. Все, что
мастер говорил о ней, было сущей правдой.
Он описал свою возлюбленную верно. Она
была красива и умна. К этому надо добавить
еще одно – с уверенностью можно сказать,
что многие женщины все, что угодно,
отдали бы за то, чтобы променять свою
жизнь на жизнь Маргариты Николаевны.
Бездетная тридцатилетняя Маргарита
была женою очень крупного специалиста,
к тому же сделавшего важнейшее открытие
государственного значения. Муж ее был
молод, красив, добр, честен и обожал свою
жену. Маргарита Николаевна со своим
мужем вдвоем занимали весь верх
прекрасного особняка в саду в одном из
переулков близ Арбата. Очаровательное
место! Всякий может в этом убедиться,
если пожелает направиться в этот сад.
Пусть обратится ко мне, я скажу ему
адрес, укажу дорогу – особняк еще цел
до сих пор.
Маргарита
Николаевна не нуждалась в деньгах.
Маргарита Николаевна могла купить все,
что ей понравится. Среди знакомых ее
мужа попадались интересные люди.
Маргарита Николаевна никогда не
прикасалась к примусу. Маргарита
Николаевна не знала ужасов житья в
совместной квартире. Словом… Она была
счастлива? Ни одной минуты! С тех пор,
как девятнадцатилетней она вышла замуж
и попала в особняк, она не знала счастья.
Боги, боги мои! Что же нужно было этой
женщине?! Что нужно было этой женщине,
в глазах которой всегда горел какой-то
непонятный огонечек, что нужно было
этой чуть косящей на один глаз ведьме,
украсившей себя тогда весною мимозами?
Не знаю. Мне неизвестно. Очевидно, она
говорила правду, ей нужен был он, мастер,
а вовсе не готический особняк, и не
отдельный сад, и не деньги. Она любила
его, она говорила правду. Даже у меня,
правдивого повествователя, но постороннего
человека, сжимается сердце при мысли о
том, что испытала Маргарита, когда пришла
на другой день в домик мастера, по
счастью, не успев переговорить с мужем,
который не вернулся в назначенный срок,
и узнала, что мастера уже нет.
Она сделала
все, чтобы разузнать что-нибудь о нем,
и, конечно, не разузнала ровно ничего.
Тогда она вернулась в особняк и зажила
на прежнем месте.
– Да, да,
да, такая же самая ошибка! – говорила
Маргарита зимою, сидя у печки и глядя в
огонь, – зачем я тогда ночью ушла от
него? Зачем? Ведь это же безумие! Я
вернулась на другой день, честно, как
обещала, но было уже поздно. Да, я
вернулась, как несчастный Левий Матвей,
слишком поздно!
Все эти слова
были, конечно, нелепы, потому что, в самом
деле: что изменилось бы, если бы она в
ту ночь осталась у мастера? Разве она
спасла бы его? Смешно! – воскликнули
бы мы, но мы этого не сделаем перед
доведенной до отчаяния женщиной.
В таких мучениях
прожила Маргарита Николаевна всю зиму
и дожила до весны. В тот самый день, когда
происходила всякая нелепая кутерьма,
вызванная появлением черного мага в
Москве, в пятницу, когда был изгнан
обратно в Киев дядя Берлиоза, когда
арестовали бухгалтера и произошло еще
множество других глупейших и непонятных
вещей, Маргарита проснулась около
полудня в своей спальне, выходящей
фонарем в башню особняка.
Проснувшись,
Маргарита не заплакала, как это бывало
часто, потому что проснулась с
предчувствием, что сегодня наконец
что-то произойдет. Ощутив это предчувствие,
она стала его подогревать и растить в
своей душе, опасаясь, чтобы оно ее не
покинуло.
– Я верую! –
шептала Маргарита торжественно, –
я верую! Что-то произойдет! Не может не
произойти, потому что за что же, в самом
деле, мне послана пожизненная мука?
Сознаюсь в том, что я лгала и обманывала
и жила тайной жизнью, скрытой от людей,
но все же нельзя за это наказывать так
жестоко. Что-то случится непременно,
потому что не бывает так, чтобы что-нибудь
тянулось вечно. А кроме того, сон мой
был вещий, за это я ручаюсь.
Так шептала
Маргарита Николаевна, глядя на пунцовые
шторы, наливающиеся солнцем, беспокойно
одеваясь, расчесывая перед тройным
зеркалом короткие завитые волосы.
Сон, который
приснился в эту ночь Маргарите, был
действительно необычен. Дело в том, что
во время своих зимних мучений она никогда
не видела во сне мастера. Ночью он
оставлял ее, и мучилась она только в
дневные часы. А тут приснился.
Приснилась
неизвестная Маргарите местность –
безнадежная, унылая, под пасмурным небом
ранней весны. Приснилось это клочковатое
бегущее серенькое небо, а под ним
беззвучная стая грачей. Какой-то корявый
мостик. Под ним мутная весенняя речонка,
безрадостные, нищенские, полуголые
деревья, одинокая осина, а далее, –
меж деревьев, – бревенчатое зданьице,
не то оно – отдельная кухня, не то баня,
не то черт знает что. Неживое все кругом
какое-то и до того унылое, что так и тянет
повеситься на этой осине у мостика. Ни
дуновения ветерка, ни шевеления облака
и ни живой души. Вот адское место для
живого человека!
И вот, вообразите,
распахивается дверь этого бревенчатого
здания, и появляется он. Довольно далеко,
но он отчетливо виден. Оборван он, не
разберешь, во что он одет. Волосы
всклокочены, небрит. Глаза больные,
встревоженные. Манит ее рукой, зовет.
Захлебываясь в неживом воздухе, Маргарита
по кочкам побежала к нему и в это время
проснулась.
«Сон этот может
означать только одно из двух, –
рассуждала сама с собой Маргарита
Николаевна, – если он мертв и поманил
меня, то это значит, что он приходил за
мною, и я скоро умру. Это очень хорошо,
потому что мучениям тогда настанет
конец. Или он жив, тогда сон может означать
только одно, что он напоминает мне о
себе! Он хочет сказать, что мы еще
увидимся. Да, мы увидимся очень скоро.»
Находясь все
в том же возбужденном состоянии, Маргарита
оделась и стала внушать себе, что, в
сущности, все складывается очень удачно,
а такие удачные моменты надо уметь
ловить и пользоваться ими. Муж уехал в
командировку на целых три дня. В течение
трех суток она предоставлена самой
себе, никто не помешает ей думать о чем
угодно, мечтать о том, что ей нравится.
Все пять комнат в верхнем этаже особняка,
вся эта квартира, которой в Москве
позавидовали бы десятки тысяч людей, в
полном ее распоряжении.
Однако, получив
свободу на целых три дня, из всей этой
роскошной квартиры Маргарита выбрала
далеко не самое лучшее место. Напившись
чаю, она ушла в темную, без окон, комнату,
где хранились чемоданы и разное старье
в двух больших шкафах. Присев на корточки,
она открыла нижний ящик первого из них
и из-под груды шелковых обрезков достала
то единственно ценное, что имела в жизни.
В руках Маргариты оказался старый альбом
коричневой кожи, в котором была
фотографическая карточка мастера,
книжка сберегательной кассы со вкладом
в десять тысяч на его имя, распластанные
между листками папиросной бумаги
лепестки засохшей розы и часть тетради
в целый лист, исписанной на машинке и с
обгоревшим нижним краем.
Вернувшись с
этим богатством к себе в спальню,
Маргарита Николаевна установила на
трехстворчатом зеркале фотографию и
просидела около часа, держа на коленях
испорченную огнем тетрадь, перелистывая
ее и перечитывая то, в чем после сожжения
не было ни начала, ни конца: «…Тьма,
пришедшая со средиземного моря, накрыла
ненавидимый прокуратором город. Исчезли
висячие мосты, соединяющие храм со
страшной антониевой башней, опустилась
с неба бездна и залила крылатых богов
над гипподромом, хасмонейский дворец
с бойницами, базары, караван-сараи,
переулки, пруды… Пропал Ершалаим –
великий город, как будто не существовал
на свете…»
Маргарите
хотелось читать дальше, но дальше ничего
не было, кроме угольной бахромы.
Утирая слезы,
Маргарита Николаевна оставила тетрадь,
локти положила на подзеркальный столик
и, отражаясь в зеркале, долго сидела, не
спуская глаз с фотографии. Потом слезы
высохли. Маргарита аккуратно сложила
свое имущество, и через несколько минут
оно было опять погребено под шелковыми
тряпками, и со звоном в темной комнате
закрылся замок.
Маргарита
Николаевна надевала в передней пальто,
чтобы идти гулять. Красавица Наташа, ее
домработница, осведомилась о том, что
сделать на второе, и, получив ответ, что
это безразлично, чтобы развлечь самое
себя, вступила со своей хозяйкой в
разговор и стала рассказывать бог знает
что, вроде того, что вчера в театре
фокусник такие фокусы показывал, что
все ахнули, всем раздавал по два флакона
заграничных духов и чулки бесплатно, а
потом, как сеанс кончился, публика вышла
на улицу, и – хвать – все оказались
голые! Маргарита Николаевна повалилась
на стул под зеркалом в передней и
захохотала.
– Наташа!
Ну как вам не стыдно, – говорила
Маргарита Николаевна, – вы грамотная,
умная девушка; в очередях врут черт
знает что, а вы повторяете!
Наташа залилась
румянцем и с большим жаром возразила,
что ничего не врут и что она сегодня
сама лично в гастрономе на Арбате видела
одну гражданку, которая пришла в гастроном
в туфлях, а как стала у кассы платить,
туфли у нее с ног исчезли и она осталась
в одних чулках. Глаза вылупленные! На
пятке дыра. А туфли эти волшебные, с того
самого сеанса.
– Так и
пошла?
– Так и
пошла! – вскрикивала Наташа, все
более краснея оттого, что ей не верят, –
да вчера, Маргарита Николаевна, милиция
человек сто ночью забрала. Гражданки с
этого сеанса в одних панталонах бежали
по Тверской.
– Ну, конечно,
это Дарья рассказывала, – говорила
Маргарита Николаевна, – я давно уже
за ней замечала, что она страшная врунья.
Смешной разговор
кончился приятным сюрпризом для Наташи.
Маргарита Николаевна пошла в спальню
и вышла оттуда, держа в руках пару чулок
и флакон одеколона. Сказав Наташе, что
она тоже хочет показать фокус, Маргарита
Николаевна подарила ей чулки и склянку
и сказала, что просит ее только об одном
– не бегать в одних чулках по Тверской
и не слушать Дарью. Расцеловавшись,
хозяйка и домработница расстались.
Откинувшись
на удобную, мягкую спинку кресла в
троллейбусе, Маргарита Николаевна ехала
по Арбату и то думала о своем, то
прислушивалась к тому, о чем шепчутся
двое граждан, сидящие впереди нее.
А те, изредка
оборачиваясь с опаской, не слышит ли
кто, перешептывались о какой-то ерунде.
Здоровенный, мясистый, с бойкими свиными
глазками, сидящий у окна, тихо говорил
маленькому своему соседу о том, что
пришлось гроб закрыть черным покрывалом…
– Да не
может быть, – поражаясь, шептал
маленький, – это что-то неслыханное…
А что же Желдыбин предпринял?
Среди ровного
гудения троллейбуса слышались слова
от окошка:
– Уголовный
розыск… скандал… ну, прямо мистика!
Из этих
отрывочных кусочков Маргарита Николаевна
кое-как составила что-то связное. Граждане
шептались о том, что у какого-то покойника,
а какого – они не называли, сегодня
утром из гроба украли голову! Вот из-за
этого этот Желдыбин так и волнуется
теперь. Все эти, что шепчутся в троллейбусе,
тоже имеют какое-то отношение к
обокраденному покойнику.
– Поспеем
ли за цветами заехать? – беспокоился
маленький, – кремация, ты говоришь,
в два?
Наконец
Маргарите Николаевне надоело слушать
эту таинственную трепотню про украденную
из гроба голову, и она обрадовалась, что
ей пора выходить.
Через несколько
минут Маргарита Николаевна уже сидела
под кремлевской стеной на одной из
скамеек, поместившись так, что ей был
виден Манеж.
Маргарита
щурилась на яркое солнце, вспоминала
свой сегодняшний сон, вспоминала, как
ровно год, день в день и час в час, на
этой же самой скамье она сидела рядом
с ним. И точно так же, как и тогда, черная
сумочка лежала рядом с нею на скамейке.
Его не было рядом в этот день, но
разговаривала мысленно Маргарита
Николаевна все же с ним: «Если ты сослан,
то почему же не даешь знать о себе? Ведь
дают же люди знать. Ты разлюбил меня?
Нет, я почему-то этому не верю. Значит,
ты был сослан и умер… Тогда, прошу тебя,
отпусти меня, дай мне наконец свободу
жить, дышать воздухом». Маргарита
Николаевна отвечала за него: «Ты свободна…
Разве я держу тебя?» Потом возражала
ему: «Нет, что это за ответ! Нет, ты уйди
из моей памяти, тогда я стану свободна».
Люди проходили
мимо Маргариты Николаевны. Какой-то
мужчина покосился на хорошо одетую
женщину, привлеченный ее красотою и
одиночеством. Он кашлянул и присел на
кончик той же скамьи, на которой сидела
Маргарита Николаевна. Набравшись духу,
он заговорил:
– Определенно
хорошая погода сегодня…
Но Маргарита
так мрачно поглядела на него, что он
поднялся и ушел.
«Вот и пример, –
мысленно говорила Маргарита тому, кто
владел ею, – почему, собственно, я
прогнала этого мужчину? Мне скучно, а в
этом ловеласе нет ничего дурного, разве
только что глупое слово «определенно»?
Почему я сижу, как сова, под стеной одна?
Почему я выключена из жизни?»
Она совсем
запечалилась и понурилась. Но тут вдруг
та самая утренняя волна ожидания и
возбуждения толкнула ее в грудь. «Да,
случится!» Волна толкнула ее вторично,
и тут она поняла, что это волна звуковая.
Сквозь шум города все отчетливее
слышались приближающиеся удары барабана
и звуки немного фальшивящих труб.
Первым показался
шагом следующий мимо решетки сада конный
милиционер, а за ним три пеших. Затем
медленно едущий грузовик с музыкантами.
Далее – медленно двигающаяся похоронная
новенькая открытая машина, на ней гроб
весь в венках, а по углам площадки –
четыре стоящих человека: трое мужчин,
одна женщина. Даже на расстоянии Маргарита
разглядела, что лица стоящих в похоронной
машине людей, сопровождающих покойника
в последний путь, какие-то странно
растерянные. В особенности это было
заметно в отношении гражданки, стоявшей
в левом заднем углу автодрог. Толстые
щеки этой гражданки как будто изнутри
распирало еще больше какою-то пикантной
тайной, в заплывших глазах играли
двусмысленные огоньки. Казалось, что
вот-вот еще немного, и гражданка, не
вытерпев, подмигнет на покойника и
скажет: «Видали вы что-либо подобное?
Прямо мистика!» Столь же растерянные
лица были и у пеших провожающих, которые,
в количестве человек трехсот примерно,
медленно шли за похоронной машиной.
Маргарита
провожала глазами шествие, прислушиваясь
к тому, как затихает вдали унылый турецкий
барабан, выделывающий одно и то же «Бумс,
бумс, бумс», и думала: «Какие странные
похороны… И какая тоска от этого»
бумса«! Ах, право, дьяволу бы заложила
душу, чтобы только узнать, жив он или
нет! Интересно знать, кого это хоронят
с такими удивительными лицами?»
– Берлиоза
Михаила Александровича, – послышался
рядом несколько носовой мужской голос, –
председателя МАССОЛИТа.
Удивленная
Маргарита Николаевна повернулась и
увидела на своей скамейке гражданина,
который, очевидно, бесшумно подсел в то
время, когда Маргарита загляделась на
процессию и, надо полагать, в рассеянности
вслух задала свой последний вопрос.
Процессия тем
временем стала приостанавливаться,
вероятно, задерживаемая впереди
светофорами.
– Да, –
продолжал неизвестный гражданин, –
удивительное у них настроение. Везут
покойника, а думают только о том, куда
девалась его голова!
– Какая
голова? – спросила Маргарита,
вглядываясь в неожиданного соседа.
Сосед этот оказался маленького роста,
пламенно-рыжий, с клыком, в крахмальном
белье, в полосатом добротном костюме,
в лакированных туфлях и с котелком на
голове. Галстук был яркий. Удивительно
было то, что из кармашка, где обычно
мужчины носят платочек или самопишущее
перо, у этого гражданина торчала
обглоданная куриная кость.
– Да, изволите
ли видеть, – объяснил рыжий, –
сегодня утром в Грибоедовском зале
голову у покойника стащили из гроба.
– Как же
это может быть? – невольно спросила
Маргарита, в то же время вспомнив шепот
в троллейбусе.
– Черт его
знает как! – развязно ответил рыжий, –
я, впрочем, полагаю, что об этом Бегемота
не худо бы спросить. До ужаса ловко
сперли. Такой скандалище! И, главное,
непонятно, кому и на что она нужна, эта
голова!
Как ни была
занята своим Маргарита Николаевна, ее
все же поразили странные враки неизвестного
гражданина.
– Позвольте! –
вдруг воскликнула она, – какого
Берлиоза? Это, что в газетах сегодня…
– Как же,
как же…
– Так это,
стало быть, литераторы за гробом идут? –
спросила Маргарита и вдруг оскалилась.
– Ну,
натурально, они!
– А вы их
знаете в лицо?
– Всех до
единого, – ответил рыжий.
– Скажите, –
заговорила Маргарита, и голос ее стал
глух, – среди них нету критика
Латунского?
– Как же
его не может быть? – ответил рыжий, –
вон он с краю в четвертом ряду.
– Это
блондин-то? – щурясь, спросила
Маргарита.
– Пепельного
цвета… Видите, он глаза вознес к небу.
– На патера
похож?
– Во-во!
Больше Маргарита
ничего не спросила, всматриваясь в
Латунского.
– А вы, как
я вижу, – улыбаясь, заговорил рыжий, –
ненавидите этого Латунского.
– Я еще
кой-кого ненавижу, – сквозь зубы
ответила Маргарита, – но об этом
неинтересно говорить.
Процессия в
это время двинулась дальше, за пешими
потянулись большею частью пустые
автомобили.
– Да уж,
конечно, чего тут интересного, Маргарита
Николаевна!
Маргарита
удивилась:
– Вы меня
знаете?
Вместо ответа
рыжий снял котелок и взял его на отлет.
«Совершенно
разбойничья рожа!» – подумала Маргарита,
вглядываясь в своего уличного собеседника.
– Я вас не
знаю, – сухо сказала Маргарита.
– Откуда ж
вам меня знать! А между тем я к вам послан
по делу.
Маргарита
побледнела и отшатнулась.
– С этого
прямо и нужно было начинать, –
заговорила она, – а не молоть черт
знает что про отрезанную голову! Вы меня
хотите арестовать?
– Ничего
подобного, – воскликнул рыжий, –
что это такое: раз уж заговорил, так уж
непременно арестовать! Просто есть к
вам дело.
– Ничего
не понимаю, какое дело?
Рыжий оглянулся
и сказал таинственно:
– Меня
прислали, чтобы вас сегодня вечером
пригласить в гости.
– Что вы
бредите, какие гости?
– К одному
очень знатному иностранцу, –
значительно сказал рыжий, прищурив
глаз.
Маргарита
очень разгневалась.
– Новая
порода появилась: уличный сводник, –
поднимаясь, чтобы уходить, сказала она.
– Вот спасибо
за такие поручения! – обидевшись,
воскликнул рыжий и проворчал в спину
уходящей Маргарите: – Дура!
– Мерзавец! –
отозвалась та, оборачиваясь, и тут же
услышала за собой голос рыжего:
– Тьма,
пришедшая со средиземного моря, накрыла
ненавидимый прокуратором город. Исчезли
висячие мосты, соединяющие храм со
страшной Антониевой башней… Пропал
Ершалаим, великий город, как будто не
существовал на свете… Так пропадите
же вы пропадом с вашей обгоревшей
тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь
на скамейке одна и умоляйте его, чтобы
он отпустил вас на свободу, дал дышать
воздухом, ушел бы из памяти!
Побелев лицом,
Маргарита вернулась к скамейке. Рыжий
глядел на нее, прищурившись.
– Я ничего
не понимаю, – тихо заговорила Маргарита
Николаевна, – про листки еще можно
узнать… проникнуть, подсмотреть…
Наташа подкуплена? да? Но как вы могли
узнать мои мысли? – она страдальчески
сморщилась и добавила: – Скажите мне,
кто вы такой? Из какого вы учреждения?
– Вот
скука-то, – проворчал рыжий и заговорил
громче: – Простите, ведь я сказал вам,
что ни из какого я не из учреждения!
Сядьте, пожалуйста.
Маргарита
беспрекословно повиновалась, но все-таки,
садясь, спросила еще раз:
– Кто вы
такой?
– Ну хорошо,
зовут меня Азазелло, но ведь все равно
вам это ничего не говорит.
– А вы мне
не скажете, откуда вы узнали про листки
и про мои мысли?
– Не скажу, –
сухо ответил Азазелло.
– Но вы
что-нибудь знаете о нем? – моляще
шепнула Маргарита.
– Ну, скажем,
знаю.
– Молю:
скажите только одно, он жив? Не мучьте.
– Ну, жив,
жив, – неохотно отозвался Азазелло.
– Боже!
– Пожалуйста,
без волнений и вскрикиваний, –
нахмурясь, сказал Азазелло.
– Простите,
простите, – бормотала покорная теперь
Маргарита, – я, конечно, рассердилась
на вас. Но, согласитесь, когда на улице
приглашают женщину куда-то в гости… У
меня нет предрассудков, я вас уверяю, –
Маргарита невесело усмехнулась, –
но я никогда не вижу никаких иностранцев,
общаться с ними у меня нет никакой охоты…
и кроме того, мой муж… Моя драма в том,
что я живу с тем, кого я не люблю, но
портить ему жизнь считаю делом недостойным.
Я от него ничего не видела, кроме добра…
Азазелло с
видимой скукой выслушал эту бессвязную
речь и сказал сурово:
– Прошу вас
минутку помолчать.
Маргарита
покорно замолчала.
– Я приглашаю
вас к иностранцу совершенно безопасному.
И ни одна душа не будет знать об этом
посещении. Вот уж за это я вам ручаюсь.
– А зачем
я ему понадобилась? – вкрадчиво
спросила Маргарита.
– Вы об этом
узнаете позже.
– Понимаю…
Я должна ему отдаться, – сказала
Маргарита задумчиво.
На это Азазелло
как-то надменно хмыкнул и ответил так:
– Любая
женщина в мире, могу вас уверить, мечтала
бы об этом, – рожу Азазелло перекосило
смешком, – но я разочарую вас, этого
не будет.
– Что за
иностранец такой?! – в смятении
воскликнула Маргарита так громко, что
на нее обернулись проходившие мимо
скамейки, – и какой мне интерес идти
к нему?
Азазелло
наклонился к ней и шепнул многозначительно:
– Ну,
интерес-то очень большой… Вы воспользуетесь
случаем…
– Что? –
воскликнула Маргарита, и глаза ее
округлились, – если я вас правильно
понимаю, вы намекаете на то, что я там
могу узнать о нем?
Азазелло молча
кивнул головой.
– Еду! –
с силой воскликнула Маргарита и ухватила
Азазелло за руку, – еду, куда угодно!
Азазелло,
облегченно отдуваясь, откинулся на
спинку скамейки, закрыв спиной крупно
вырезанное слово «Нюра», и заговорил
иронически:
– Трудный
народ эти женщины! – он засунул руки
в карманы и далеко вперед вытянул ноги, –
зачем, например, меня послали по этому
делу? Пусть бы ездил Бегемот, он
обаятельный…
Маргарита
заговорила, криво и жалко улыбаясь:
– Перестаньте
вы меня мистифицировать и мучить вашими
загадками… Я ведь человек несчастный,
и вы пользуетесь этим. Лезу я в какую-то
странную историю, но, клянусь, только
из-за того, что вы поманили меня словами
о нем! У меня кружится голова от всех
этих непонятностей…
– Без драм,
без драм, – гримасничая, отозвался
Азазелло, – в мое положение тоже
нужно входить. Надавать администратору
по морде, или выставить дядю из дому,
или подстрелить кого-нибудь, или
какой-нибудь еще пустяк в этом роде, это
моя прямая специальность, но разговаривать
с влюбленными женщинами – слуга покорный.
Ведь я вас полчаса уже уламываю. Так
едете?
– Еду, –
просто ответила Маргарита Николаевна.
– Тогда
потрудитесь получить, – сказал
Азазелло и, вынув из кармана круглую
золотую коробочку, протянул ее Маргарите
со словами: – Да прячьте же, а то прохожие
смотрят. Она вам пригодится, Маргарита
Николаевна. Вы порядочно постарели от
горя за последние полгода. (Маргарита
вспыхнула, но ничего не ответила, а
Азазелло продолжал.) Сегодня вечером,
ровно в половину десятого, потрудитесь,
раздевшись донага, натереть этой мазью
лицо и все тело. Дальше делайте, что
хотите, но не отходите от телефона. В
десять я вам позвоню и все, что нужно,
скажу. Вам ни о чем не придется заботиться,
вас доставят куда нужно, и вам не причинят
никакого беспокойства. Понятно?
Маргарита
помолчала, потом ответила:
– Понятно.
Эта вещь из чистого золота, видно по
тяжести. Ну что же, я прекрасно понимаю,
что меня подкупают и тянут в какую-то
темную историю, за которую я очень
поплачусь.
– Это что
же такое, – почти зашипел Азазелло, –
вы опять?
– Нет,
погодите!
– Отдайте
обратно помаду.
Маргарита
крепче зажала в руке коробку и продолжала:
– Нет,
погодите… Я знаю, на что иду. Но иду на
все из-за него, потому что ни на что в
мире больше надежды у меня нет. Но я хочу
вам сказать, что, если вы меня погубите,
вам будет стыдно! Да, стыдно! Я погибаю
из-за любви! – и, стукнув себя в грудь,
Маргарита глянула на солнце.
– Отдайте
обратно, – в злобе зашипел Азазелло, –
отдайте обратно, и к черту все это. Пусть
посылают Бегемота.
– О нет! –
воскликнула Маргарита, поражая
проходящих, – согласна на все, согласна
проделать эту комедию с натиранием
мазью, согласна идти к черту на куличики.
Не отдам!
– Ба! –
вдруг заорал Азазелло и, вылупив глаза
на решетку сада, стал указывать куда-то
пальцем.
Маргарита
повернулась туда, куда указывал Азазелло,
но ничего особенного не обнаружила.
Тогда она обернулась к Азазелло, желая
получить объяснение этому нелепому
«ба!», Но давать это объяснение было
некому: таинственный собеседник Маргариты
Николаевны исчез. Маргарита быстро
сунула руку в сумочку, куда перед этим
криком спрятала коробочку, и убедилась,
что она там. Тогда, ни о чем не размышляя,
Маргарита торопливо побежала из
Александровского сада вон.
Глава 20
Крем Азазелло
Луна в вечернем
чистом небе висела полная, видная сквозь
ветви клена. Липы и акации разрисовали
землю в саду сложным узором пятен.
Трехстворчатое окно в фонаре, открытое,
но задернутое шторой, светилось бешеным
электрическим светом. В спальне Маргариты
Николаевны горели все огни и освещали
полный беспорядок в комнате. На кровати
на одеяле лежали сорочки, чулки и белье,
скомканное же белье валялось просто на
полу рядом с раздавленной в волнении
коробкой папирос. Туфли стояли на ночном
столике рядом с недопитой чашкой кофе
и пепельницей, в которой дымил окурок,
на спинке стула висело черное вечернее
платье. В комнате пахло духами, кроме
того, в нее доносился откуда-то запах
раскаленного утюга.
Маргарита
Николаевна сидела перед трюмо в одном
купальном халате, наброшенном на голое
тело, и в замшевых черных туфлях. Золотой
браслет с часиками лежал перед Маргаритой
Николаевной рядом с коробочкой, полученной
от Азазелло, и Маргарита не сводила глаз
с циферблата. Временами ей начинало
казаться, что часы сломались и стрелки
не движутся. Но они двигались, хотя и
очень медленно, как будто прилипая, и
наконец <длинная стрелка упала на
двадцать девятую минуту десятого>.
Сердце Маргариты страшно стукнуло, так
что она не смогла даже сразу взяться за
коробочку. Справившись с собою, Маргарита
открыла ее и увидела в коробочке жирный
желтоватый крем. Ей показалось, что он
пахнет болотной тиной. Кончиком пальца
Маргарита выложила небольшой мазочек
крема на ладонь, причем сильнее запахло
болотными травами и лесом, и затем
ладонью начала втирать крем в лоб и
щеки. Крем легко мазался и, как показалось
Маргарите, тут же испарялся. Сделав
несколько втираний, Маргарита глянула
в зеркало и уронила коробочку прямо на
стекло часов, от чего оно покрылось
трещинами. Маргарита закрыла глаза,
потом глянула еще раз и бурно расхохоталась.
Ощипанные по
краям в ниточку пинцетом брови сгустились
и черными ровными дугами легли над
зазеленевшими глазами. Тонкая вертикальная
морщинка, перерезавшая переносицу,
появившаяся тогда, в октябре, когда
пропал мастер, бесследно пропала. Исчезли
и желтенькие тени у висков, и две чуть
заметные сеточки у наружных углов глаз.
Кожа щек налилась ровным розовым цветом,
лоб стал бел и чист, а парикмахерская
завивка волос развилась.
На тридцатилетнюю
Маргариту из зеркала глядела от природы
кудрявая черноволосая женщина лет
двадцати, безудержно хохочущая, скалящая
зубы.
Нахохотавшись,
Маргарита выскочила из халата одним
прыжком и широко зачерпнула легкий
жирный крем и сильными мазками начала
втирать его в кожу тела. Оно сейчас же
порозовело и загорелось. Затем мгновенно,
как будто из мозга выхватили иголку,
утих висок, нывший весь вечер после
свидания в Александровском саду, мускулы
рук и ног окрепли, а затем тело Маргариты
потеряло вес.
Она подпрыгнула
и повисла в воздухе невысоко над ковром,
потом ее медленно потянуло вниз, и она
опустилась.
– Ай да
крем! Ай да крем! – закричала Маргарита,
бросаясь в кресло.
Втирания
изменили ее не только внешне. Теперь в
ней во всей, в каждой частице тела,
вскипала радость, которую она ощутила,
как пузырьки, колющие все ее тело.
Маргарита ощутила себя свободной,
свободной от всего. Кроме того, она
поняла со всей ясностью, что именно
случилось то, о чем утром говорило
предчувствие, и что она покидает особняк
и прежнюю свою жизнь навсегда. Но от
этой прежней жизни все же откололась
одна мысль о том, что нужно исполнить
только один последний долг перед началом
чего-то нового, необыкновенного, тянущего
ее наверх, в воздух. И она, как была нагая,
из спальни, то и дело взлетая на воздух,
перебежала в кабинет мужа и, осветив
его, кинулась к письменному столу. На
вырванном из блокнота листе она без
помарок быстро и крупно карандашом
написала записку:
«Прости меня и как можно скорее забудь.
Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это
бесполезно. Я стала ведьмой от горя и
бедствий, поразивших меня. Мне пора.
Прощай.
Маргарита».
С совершенно
облегченной душой Маргарита прилетела
в спальню, и следом за нею туда же вбежала
Наташа, нагруженная вещами. И тотчас
все эти вещи, деревянные плечики с
платьем, кружевные платки, синие шелковые
туфли на распялках и поясок – все это
посыпалось на пол, и Наташа всплеснула
освободившимися руками.
– Что,
хороша? – громко крикнула охрипшим
голосом Маргарита Николаевна.
– Как же
это? – шептала Наташа, пятясь, –
как вы это делаете, Маргарита Николаевна?
– Это крем!
Крем, крем, – ответила Маргарита,
указывая на сверкающую золотую коробку
и поворачиваясь перед зеркалом.
Наташа, забыв
про валяющееся на полу мятое платье,
подбежала к трюмо и жадными, загоревшимися
глазами уставилась на остаток мази.
Губы ее что-то шептали. Она опять
повернулась к Маргарите и проговорила
с каким-то благоговением:
– Кожа-то!
Кожа, а? Маргарита Николаевна, ведь ваша
кожа светится. – Но тут она опомнилась,
подбежала к платью, подняла и стала
отряхивать его.
– Бросьте!
Бросьте! – кричала ей Маргарита, –
к черту его, все бросьте! Впрочем, нет,
берите его себе на память. Говорю, берите
на память. Все забирайте, что есть в
комнате.
Как будто
ополоумев, неподвижная Наташа некоторое
время смотрела на Маргариту, потом
повисла у нее на шее, целуя и крича:
– Атласная!
Светится! Атласная! А брови-то, брови!
– Берите
все тряпки, берите духи и волоките к
себе в сундук, прячьте, – кричала
Маргарита, – но драгоценностей не
берите, а то вас в краже обвинят.
Наташа сгребла
в узел, что ей попало под руку, платья,
туфли, чулки и белье, и побежала вон из
спальни.
В это время
откуда-то с другой стороны переулка, из
открытого окна, вырвался и полетел
громовой виртуозный вальс и послышалось
пыхтение подъехавшей к воротам машины.
– Сейчас
позвонит Азазелло! – воскликнула
Маргарита, слушая сыплющийся в переулке
вальс, – он позвонит! А иностранец
безопасен. Да, теперь я понимаю, что он
безопасен!
Машина зашумела,
удаляясь от ворот. Стукнула калитка, и
на плитках дорожки послышались шаги.
«Это Николай
Иванович, по шагам узнаю, – подумала
Маргарита, – надо будет сделать на
прощание что-то очень смешное и
интересное».
Маргарита
рванула штору в сторону и села на
подоконник боком, охватив колено руками.
Лунный свет лизнул ее с правого бока.
Маргарита подняла голову к луне и сделала
задумчивое и поэтическое лицо. Шаги
стукнули еще раза два и затем внезапно
стихли. Еще полюбовавшись на луну,
вздохнув для приличия, Маргарита
повернула голову в сад и действительно
увидела Николая Ивановича, проживающего
в нижнем этаже этого самого особняка.
Луна ярко заливала Николая Ивановича.
Он сидел на скамейке, и по всему было
видно, что он опустился на нее внезапно.
Пенсне на его лице как-то перекосилось,
а свой портфель он сжимал в руках.
– А,
здравствуйте, Николай Иванович! –
грустным голосом сказала Маргарита, –
добрый вечер! Вы из заседания?
Николай Иванович
ничего не ответил на это.
– А я, –
продолжала Маргарита, побольше высовываясь
в сад, – сижу одна, как видите, скучаю,
гляжу на луну и слушаю вальс.
Левою рукою
Маргарита провела по виску, поправляя
прядь волос, потом сказала сердито:
– Это
невыносимо, Николай Иванович! Все-таки
я дама, в конце концов! Ведь это хамство
не отвечать, когда с вами разговаривают!
Николай
Иванович, видный в луне до последней
пуговки на серой жилетке, до последнего
волоска в светлой бородке клинышком,
вдруг усмехнулся дикой усмешкой, поднялся
со скамейки и, очевидно, не помня себя
от смущения, вместо того, чтобы снять
шляпу, махнул портфелем в сторону и ноги
согнул, как будто собирался пуститься
вприсядку.
– Ах, какой
вы скучный тип, Николай Иванович, –
продолжала Маргарита, – вообще вы
все мне так надоели, что я выразить вам
этого не могу, и так я счастлива, что с
вами расстаюсь! Ну вас к чертовой матери!
В это время за
спиною Маргариты в спальне грянул
телефон. Маргарита сорвалась с подоконника
и, забыв про Николая Ивановича, схватила
трубку.
– Говорит
Азазелло, – сказали в трубке.
– Милый,
милый Азазелло! – вскричала Маргарита.
– Пора!
Вылетайте, – заговорил Азазелло в
трубке, и по тону его было слышно, что
ему приятен искренний, радостный порыв
Маргариты, – когда будете пролетать
над воротами, крикните: «Невидима!»
Потом полетайте над городом, чтобы
попривыкнуть, а затем на юг, вон из
города, и прямо на реку. Вас ждут!
Маргарита
повесила трубку, и тут в соседней комнате
что-то деревянно заковыляло и стало
биться в дверь. Маргарита распахнула
ее, и половая щетка, щетиной вверх,
танцуя, влетела в спальню. Концом своим
она выбивала дробь на полу, лягалась и
рвалась в окно. Маргарита взвизгнула
от восторга и вскочила на щетку верхом.
Тут только у наездницы мелькнула мысль
о том, что она в этой суматохе забыла
одеться. Она галопом подскочила к кровати
и схватила первое попавшееся, какую-то
голубую сорочку. Взмахнув ею, как
штандартом, она вылетела в окно. И вальс
над садом ударил сильнее.
С окошка
Маргарита скользнула вниз и увидела
Николая Ивановича на скамейке. Тот как
бы застыл на ней и в полном ошеломлении
прислушивался к крикам и грохоту,
доносящимся из освещенной спальни
верхних жильцов.
– Прощайте,
Николай Иванович! – закричала
Маргарита, приплясывая перед Николаем
Ивановичем.
Тот охнул и
пополз по скамейке, перебирая по ней
руками и сбив наземь свой портфель.
– Прощайте
навсегда! Я улетаю, – кричала Маргарита,
заглушая вальс. Тут она сообразила, что
рубашка ей ни к чему не нужна, и, зловеще
захохотав, накрыла ею голову Николая
Ивановича. Ослепленный Николай Иванович
грохнулся со скамейки на кирпичи дорожки.
Маргарита
обернулась, чтобы последний раз глянуть
на особняк, где так долго она мучилась,
и увидела в пылающем огне искаженное
от изумления лицо Наташи.
– Прощай,
Наташа! – прокричала Маргарита и
вздернула щетку, – невидима, невидима, –
еще громче крикнула она и между ветвями
клена, хлестнувшими ее по лицу, перелетев
ворота, вылетела в переулок. И вслед ей
полетел совершенно обезумевший вальс.
Глава 21
Полет
Невидима и
свободна! Невидима и свободна! Пролетев
по своему переулку, Маргарита попала в
другой, пересекавший первый под прямым
углом. Этот заплатанный, заштопанный,
кривой и длинный переулок с покосившейся
дверью нефтелавки, где кружками продают
керосин и жидкость от паразитов во
флаконах, она перерезала в одно мгновение
и тут усвоила, что, даже будучи совершенно
свободной и невидимой, все же и в
наслаждении нужно быть хоть немного
благоразумной. Только каким-то чудом
затормозившись, она не разбилась насмерть
о старый покосившийся фонарь на углу.
Увернувшись от него, Маргарита покрепче
сжала щетку и полетела помедленнее,
вглядываясь в электрические провода и
вывески, висящие поперек тротуара.
Третий переулок
вел прямо к Арбату. Здесь Маргарита
совершенно освоилась с управлением
щеткой, поняла, что та слушается малейшего
прикосновения рук или ног и что, летя
над городом, нужно быть очень внимательной
и не очень буйствовать. Кроме того,
совершенно ясно стало уже в переулке,
что прохожие летунью не видят. Никто не
задирал головы, не кричал «Гляди, гляди!»,
не шарахался в сторону, не визжал и не
падал в обморок, диким смехом не хохотал.
Маргарита
летела беззвучно, очень медленно и
невысоко, примерно на уровне второго
этажа. Но и при медленном лете, у самого
выхода на ослепительно освещенный
Арбат, она немного промахнулась и плечом
ударилась о какой-то освещенный диск,
на котором была нарисована стрела. Это
рассердило Маргариту. Она осадила
послушную щетку, отлетела в сторону, а
потом, бросившись на диск внезапно,
концом щетки разбила его вдребезги.
Посыпались с грохотом осколки, прохожие
шарахнулись, где-то засвистели, а
Маргарита, совершив этот ненужный
поступок, расхохоталась. «На Арбате
надо быть еще поосторожнее, – подумала
Маргарита, – тут столько напутано
всего, что и не разберешься». Она принялась
нырять между проводами. Под Маргаритой
плыли крыши троллейбусов, автобусов и
легковых машин, а по тротуарам, как
казалось сверху Маргарите, плыли реки
кепок. От этих рек отделялись ручейки
и вливались в огненные пасти ночных
магазинов. «Э, какое месиво! – сердито
подумала Маргарита, – тут повернуться
нельзя». Она пересекла Арбат, поднялась
повыше, к четвертым этажам, и мимо
ослепительно сияющих трубок на угловом
здании театра проплыла в узкий переулок
с высокими домами. Все окна были открыты,
и всюду слышалась в окнах радиомузыка.
Из любопытства Маргарита заглянула в
одно из них. Увидела кухню. Два примуса
ревели на плите, возле них стояли две
женщины с ложками в руках и переругивались.
– Свет надо
тушить за собой в уборной, вот что я вам
скажу, Пелагея Петровна, – говорила
та женщина, перед которой была кастрюля
с какой-то снедью, от которой валил
пар, – а то мы на выселение на вас
подадим!
– Сами вы
хороши, – отвечала другая.
– Обе вы
хороши, – звучно сказала Маргарита,
переваливаясь через подоконник в кухню.
Обе ссорящиеся повернулись на голос и
замерли с грязными ложками в руках.
Маргарита осторожно протянула руку
между ними, повернула краны в обоих
примусах и потушила их. Женщины охнули
и открыли рты. Но Маргарита уже соскучилась
в кухне и вылетела в переулок.
В конце его ее
внимание привлекла роскошная громада
восьмиэтажного, видимо, только что
построенного дома. Маргарита пошла вниз
и, приземлившись, увидела, что фасад
дома выложен черным мрамором, что двери
широкие, что за стеклом их виднеется
фуражка с золотым галуном и пуговицы
швейцара и что над дверьми золотом
выведена надпись: «Дом Драмлита».
Маргарита
щурилась на надпись, соображая, что бы
могло означать слово «Драмлит». Взяв
щетку под мышку, Маргарита вошла в
подъезд, толкнув дверью удивленного
швейцара, и увидела рядом с лифтом на
стене черную громадную доску, а на ней
выписанные белыми буквами номера квартир
и фамилии жильцов. Венчающая список
надпись «Дом драматурга и литератора»
заставила Маргариту испустить хищный
задушенный вопль. Поднявшись в воздух
повыше, она жадно начала читать фамилии:
Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников,
Латунский…
– Латунский! –
завизжала Маргарита. – Латунский!
Да ведь это же он! Это он погубил мастера.
Швейцар у
дверей, выкатив глаза и даже подпрыгивая
от удивления, глядел на черную доску,
стараясь понять такое чудо: почему это
завизжал внезапно список жильцов. А
Маргарита в это время уже поднималась
стремительно вверх по лестнице, повторяя
в каком-то упоении:
– Латунский
– восемьдесят четыре! Латунский –
восемьдесят четыре…
Вот налево –
82, направо – 83, еще выше, налево – 84. Вот
и карточка – «О. Латунский».
Маргарита
соскочила со щетки, и разгоряченные ее
подошвы приятно охладила каменная
площадка. Маргарита позвонила раз,
другой. Но никто не открывал. Маргарита
стала сильнее жать кнопку и сама слышала
трезвон, который поднялся в квартире
Латунского. Да, по гроб жизни должен
быть благодарен покойному Берлиозу
обитатель квартиры № 84 в восьмом
этаже за то, что председатель МАССОЛИТа
попал под трамвай, и за то, что траурное
заседание назначили как раз на этот
вечер. Под счастливой звездой родился
критик Латунский. Она спасла его от
встречи с Маргаритой, ставшей ведьмой
в эту пятницу!
Никто не
открывал. Тогда во весь мах Маргарита
понеслась вниз, отсчитывая этажи,
долетела донизу, вырвалась на улицу и,
глядя вверх, отсчитала и проверила этажи
снаружи, соображая, какие именно окна
квартиры Латунского. Несомненно, что
это были пять темных окон на углу здания,
в восьмом этаже. Уверившись в этом,
Маргарита поднялась в воздухе и через
несколько секунд сквозь открытое окно
входила в неосвещенную комнату, в которой
серебрилась только узенькая дорожка
от луны. По ней пробежала Маргарита,
нашарила выключатель. Через минуту вся
квартира была освещена. Щетка стояла в
углу. Удостоверившись, что дома никого
нету, Маргарита открыла дверь на лестницу
и проверила, тут ли карточка. Карточка
была на месте, Маргарита попала туда,
куда нужно было.
Да, говорят,
что и до сих пор критик Латунский
бледнеет, вспоминая этот страшный вечер,
и до сих пор с благоговением произносит
имя Берлиоза. Совершенно неизвестно,
какою темной и гнусной уголовщиной
ознаменовался бы этот вечер, – по
возвращении из кухни Маргариты в руках
у нее оказался тяжелый молоток.
Нагая и невидимая
летунья сдерживала и уговаривала себя,
руки ее тряслись от нетерпения. Внимательно
прицелившись, Маргарита ударила по
клавишам рояля, и по всей квартире
пронесся первый жалобный вой. Исступленно
кричал ни в чем не повинный беккеровский
кабинетный инструмент. Клавиши на нем
провалились, костяные накладки летели
во все стороны. Со звуком револьверного
выстрела лопнула под ударом молотка
верхняя полированная дека. Тяжело дыша,
Маргарита рвала и мяла молотком струны.
Наконец, уставши, отвалилась, бухнулась
в кресло, чтобы отдышаться.
В ванной страшно
гудела вода и в кухне тоже. «Кажется,
уже полилось на пол», – подумала
Маргарита и добавила вслух:
– Однако
рассиживаться нечего.
Из кухни в
коридор уже бежал поток. Шлепая босыми
ногами в воде, Маргарита ведрами носила
из кухни воду в кабинет критика и выливала
ее в ящики письменного стола. Потом,
разломав молотком двери шкафа в этом
же кабинете, бросилась в спальню. Разбив
зеркальный шкаф, она вытащила из него
костюм критика и утопила его в ванне.
Полную чернильницу чернил, захваченную
в кабинете, она вылила в пышно взбитую
двуспальную кровать в спальне. Разрушение,
которое она производила, доставляло ей
жгучее наслаждение, но при этом ей все
время казалось, что результаты получаются
какие-то мизерные. Поэтому она стала
делать что попало. Она била вазоны с
фикусами в той комнате, где был рояль.
Не докончив этого, возвращалась в спальню
и кухонным ножом резала простыни, била
застекленные фотографии. Усталости она
не чувствовала, и только пот тек по ней
ручьями.
В это время в
квартире № 82, под квартирой Латунского,
домработница драматурга Кванта пила
чай в кухне, недоумевая по поводу того,
что сверху доносится какой-то грохот,
беготня и звон. Подняв голову к потолку,
она вдруг увидела, что он на глазах у
нее меняет свой белый цвет на какой-то
мертвенно-синеватый. Пятно расширялось
на глазах, и вдруг на нем набухли капли.
Минуты две сидела домработница, дивясь
такому явлению, пока, наконец, из потолка
не пошел настоящий дождь и не застучал
по полу. Тут она вскочила, подставила
под струи таз, что нисколько не помогло,
так как дождь расширился и стал заливать
и газовую плиту, и стол с посудой. Тогда,
вскрикнув, домработница Кванта побежала
из квартиры на лестницу, и тотчас же в
квартире Латунского начались звонки.
– Ну,
зазвонили, пора собираться, – сказала
Маргарита. Она села на щетку, прислушиваясь
к тому, как женский голос кричит в
скважину двери:
– Откройте,
откройте! Дуся, открой! У вас, что ли,
вода течет? Нас залило.
Маргарита
поднялась на метр вверх и ударила по
люстре. Две лампочки разорвало, и во все
стороны полетели подвески. Крики в
скважине прекратились, на лестнице
послышался топот. Маргарита выплыла в
окно, оказалась снаружи окна, размахнулась
несильно и молотком ударила в стекло.
Оно всхлипнуло, и по облицованной
мрамором стене каскадом побежали вниз
осколки. Маргарита поехала к следующему
окну. Далеко внизу забегали люди по
тротуару, из двух стоявших у подъезда
машин одна загудела и отъехала. Покончив
с окнами Латунского, Маргарита поплыла
к соседней квартире. Удары стали чаще,
переулок наполнился звоном и грохотом.
Из первого подъезда выбежал швейцар,
поглядел вверх, немного поколебался,
очевидно, не сообразив сразу, что ему
предпринять, всунул в рот свисток и
бешено засвистел. С особым азартом под
этот свист рассадив последнее окно на
восьмом этаже, Маргарита спустилась к
седьмому и начала крушить стекла в нем.
Измученный
долгим бездельем за зеркальными дверями
подъезда, швейцар вкладывал в свист всю
душу, причем точно следовал за Маргаритой,
как бы аккомпанируя ей. В паузах, когда
она перелетала от окна к окну, он набирал
духу, а при каждом ударе Маргариты, надув
щеки, заливался, буравя ночной воздух
до самого неба.
Его усилия, в
соединении с усилиями разъяренной
Маргариты, дали большие результаты. В
доме шла паника. Целые еще стекла
распахивались, в них появлялись головы
людей и тотчас же прятались, открытые
же окна, наоборот, закрывались. В
противоположных домах в окнах на
освещенном фоне возникали темные силуэты
людей, старавшихся понять, почему без
всякой причины лопаются стекла в новом
здании Драмлита.
В переулке
народ бежал к дому Драмлита, а внутри
его по всем лестницам топали мечущиеся
без всякого толка и смысла люди.
Домработница Кванта кричала бегущим
по лестнице, что их залило, а к ней вскоре
присоединилась домработница Хустова
из квартиры № 80, помещавшейся под
квартирой Кванта. У Хустовых хлынуло с
потолка и в кухне, и в уборной. Наконец,
у Квантов в кухне обрушился громадный
пласт штукатурки с потолка, разбив всю
грязную посуду, после чего пошел уже
настоящий ливень: из клеток обвисшей
мокрой драни хлынуло как из ведра. Тогда
на лестнице первого подъезда начались
крики. Пролетая мимо предпоследнего
окна четвертого этажа, Маргарита
заглянула в него и увидела человека, в
панике напялившего на себя противогаз.
Ударив молотком в его стекло, Маргарита
вспугнула его, и он исчез из комнаты.
И неожиданно
дикий разгром прекратился. Скользнув
к третьему этажу, Маргарита заглянула
в крайнее окно, завешенное легонькой
темной шторкой. В комнате горела
слабенькая лампочка под колпачком. В
маленькой кровати с сеточными боками
сидел мальчик лет четырех и испуганно
прислушивался. Взрослых никого не было
в комнате. Очевидно, все выбежали из
квартиры.
– Стекла
бьют, – проговорил мальчик и позвал:
– Мама!
Никто не
отозвался, и тогда он сказал:
– Мама, я
боюсь.
Маргарита
откинула шторку и влетела в окно.
– Я боюсь, –
повторил мальчик и задрожал.
– Не бойся,
не бойся, маленький, – сказала
Маргарита, стараясь смягчить свой
осипший на ветру, преступный голос, –
это мальчишки стекла били.
– Из
рогатки? – спросил мальчик, переставая
дрожать.
– Из рогатки,
из рогатки, – подтвердила Маргарита, –
а ты спи!
– Это
Ситник, – сказал мальчик, – у него
есть рогатка.
– Ну, конечно,
он!
Мальчик поглядел
лукаво куда-то в сторону и спросил:
– А ты где,
тетя?
– А меня
нету, – сказала Маргарита, – я
тебе снюсь.
– Я так и
думал, – сказал мальчик.
– Ты ложись, –
приказала Маргарита, – подложи руку
под щеку, а я тебе буду сниться.
– Ну, снись,
снись, – согласился мальчик и тотчас
улегся и руку положил под щеку.
– Я тебе
сказку расскажу, – заговорила
Маргарита и положила разгоряченную
руку на стриженную голову, – была на
свете одна тетя. И у нее не было детей,
и счастья вообще тоже не было. И вот она
сперва много плакала, а потом стала
злая… – Маргарита умолкла, сняла
руку – мальчик спал.
Маргарита
тихонько положила молоток на подоконник
и вылетела из окна. Возле дома была
кутерьма. По асфальтированному тротуару,
усеянному битым стеклом, бегали и что-то
выкрикивали люди. Между ними уже мелькали
милиционеры. Внезапно ударил колокол,
и с Арбата в переулок вкатила красная
пожарная машина с лестницей…
Но дальнейшее
уже не интересовало Маргариту.
Прицелившись, чтобы не задеть за
какой-нибудь провод, она покрепче сжала
щетку и в мгновение оказалась выше
злополучного дома. Переулок под нею
покосился набок и провалился вниз.
Вместо него одного под ногами у Маргариты
возникло скопище крыш, под углами
перерезанное сверкающими дорожками.
Все оно неожиданно поехало в сторону,
и цепочки огней смазались и слились.
Маргарита
сделала еще один рывок, и тогда все
скопище крыш провалилось под землю, а
вместо него появилось внизу озеро
дрожащих электрических огней, и это
озеро внезапно поднялось вертикально,
а затем появилось над головой у Маргариты,
а под ногами блеснула луна. Поняв, что
она перевернулась, Маргарита приняла
нормальное положение и, обернувшись,
увидела, что и озера уже нет, а что там,
сзади за нею, осталось только розовое
зарево на горизонте. И оно исчезло через
секунду, и Маргарита увидела, что она
наедине с летящей над нею слева луною.
Волосы Маргариты давно уже стояли
копной, а лунный свет со свистом омывал
ее тело. По тому, как внизу два ряда
редких огней слились в две непрерывные
огненные черты, по тому, как быстро они
пропали сзади, Маргарита догадалась,
что она летит с чудовищною скоростью,
и поразилась тому, что она не задыхается.
По прошествии
нескольких секунд далеко внизу, в земной
черноте, вспыхнуло новое озеро
электрического света и подвалилось под
ноги летящей, но тут же завертелось
винтом и провалилось в землю. Еще
несколько секунд – такое же точно
явление.
– Города!
Города! – прокричала Маргарита.
После этого
раза два или три она видела под собой
тускло отсвечивающие какие-то сабли,
лежащие в открытых черных футлярах, и
сообразила, что это реки.
Повернув голову
вверх и налево, летящая любовалась тем,
что луна несется под нею, как сумасшедшая,
обратно в Москву и в то же время странным
образом стоит на месте, так что отчетливо
виден на ней какой-то загадочный, темный
– не то дракон, не то конек-горбунок,
острой мордой обращенный к покинутому
городу.
Тут Маргаритой
овладела мысль, что, по сути дела, она
зря столь исступленно гонит щетку. Что
она лишает себя возможности что-либо
как следует рассмотреть, как следует
упиться полетом. Ей что-то подсказывало,
что там, куда она летит, ее подождут и
что незачем ей скучать от такой безумной
быстроты и высоты.
Маргарита
наклонила щетку щетиной вперед, так что
хвост ее поднялся кверху, и, очень
замедлив ход, пошла к самой земле. И это
скольжение, как на воздушных салазках,
вниз принесло ей наибольшее наслаждение.
Земля поднялась к ней, и в бесформенной
до этого черной гуще ее обозначились
ее тайны и прелести во время лунной
ночи. Земля шла к ней, и Маргариту уже
обдавало запахом зеленеющих лесов.
Маргарита летела над самыми туманами
росистого луга, потом над прудом. Под
Маргаритой хором пели лягушки, а где-то
вдали, почему-то очень волнуя сердце,
шумел поезд. Маргарита вскоре увидела
его. Он полз медленно, как гусеница, сыпя
в воздух искры. Обогнав его, Маргарита
прошла еще над одним водным зеркалом,
в котором проплыла под ногами вторая
луна, еще более снизилась и пошла,
чуть-чуть не задевая ногами верхушки
огромных сосен.
Тяжкий шум
вспарываемого воздуха послышался сзади
и стал настигать Маргариту. Постепенно
к этому шуму чего-то летящего, как снаряд,
присоединился слышимый на много верст
женский хохот. Маргарита оглянулась и
увидела, что ее догоняет какой-то сложный
темный предмет. Настигая Маргариту, он
все более обозначался, стало видно, что
кто-то летит верхом. А наконец он и совсем
обозначился. Замедляя ход, Маргариту
догнала Наташа.
Она, совершенно
нагая, с летящими по воздуху растрепанными
волосами, летела верхом на толстом
борове, зажимавшем в передних копытцах
портфель, а задними ожесточенно молотящем
воздух. Изредка поблескивающее в луне,
а потом потухающее пенсне, свалившееся
с носа, летело рядом с боровом на шнуре,
а шляпа то и дело наезжала борову на
глаза. Хорошенько всмотревшись, Маргарита
узнала в борове Николая Ивановича, и
тогда хохот ее загремел над лесом,
смешавшись с хохотом Наташи.
– Наташка! –
пронзительно закричала Маргарита, –
ты намазалась кремом?
– Душенька! –
будя своими воплями заснувший сосновый
лес, отвечала Наташа, – королева моя
французская, ведь я и ему намазала
лысину, и ему!
– Принцесса! –
плаксиво проорал боров, галопом неся
всадницу.
– Душенька!
Маргарита Николаевна! – кричала
Наташа, скача рядом с Маргаритой, –
сознаюсь, взяла крем. Ведь и мы хотим
жить и летать! Прости меня, повелительница,
а я не вернусь, нипочем не вернусь! Ах,
хорошо, Маргарита Николаевна! Предложение
мне делал, – Наташа стала тыкать
пальцем в шею сконфуженно пыхтящего
борова, – предложение! Ты как меня
называл, а? – кричала она, наклонясь
к уху борова.
– Богиня, –
завывал тот, – не могу я так быстро
лететь. Я бумаги могу важные растерять.
Наталья Прокофьевна, я протестую.
– Да ну тебя
к черту с твоими бумагами! – дерзко
хохоча, кричала Наташа.
– Что вы,
Наталья Прокофьевна! Нас услышит
кто-нибудь! – моляще орал боров.
Летя галопом
рядом с Маргаритой, Наташа с хохотом
рассказывала ей о том, что произошло в
особняке после того, как Маргарита
Николаевна улетела через ворота.
Наташа созналась
в том, что, не прикоснувшись более ни к
каким подаренным вещам, она сбросила с
себя одежду и кинулась к крему и немедленно
им намазалась. И с нею произошло то же,
что с ее хозяйкой. В то время, как Наташа,
хохоча от радости, упивалась перед
зеркалом своею волшебною красой, дверь
открылась, и перед Наташей явился Николай
Иванович. Он был взволнован, в руках он
держал сорочку Маргариты Николаевны и
собственную свою шляпу и портфель.
Увидев Наташу, Николай Иванович обомлел.
Несколько справившись с собою, весь
красный как рак, он объявил, что счел
долгом поднять рубашечку, лично принести
ее…
– Что
говорил, негодяй! – визжала и хохотала
Наташа, – что говорил, на что сманивал!
Какие деньги сулил. Говорил, что Клавдия
Петровна ничего не узнает. Что, скажешь,
вру? – кричала Наташа борову, и тот
только сконфуженно отворачивал морду.
Расшалившись
в спальне, Наташа мазнула кремом Николая
Ивановича и сама оторопела от удивления.
Лицо почтенного нижнего жильца свело
в пятачок, а руки и ноги оказались с
копытцами. Глянув на себя в зеркало,
Николай Иванович отчаянно и дико завыл,
но было уже поздно. Через несколько
секунд он, оседланный, летел куда-то к
черту из Москвы, рыдая от горя.
– Требую
возвращения моего нормального облика! –
вдруг не то исступленно, не то моляще
прохрипел и захрюкал боров, – я не
намерен лететь на незаконное сборище!
Маргарита Николаевна, вы обязаны унять
вашу домработницу.
– Ах, так я
теперь тебе домработница? Домработница? –
вскрикивала Наташа, нащипывая ухо
борову, – а была богиня? Ты меня как
называл?
– Венера! –
плаксиво отвечал боров, пролетая над
ручьем, журчащим меж камней, и копытцами
задевая шорохом за кусты орешника.
– Венера!
Венера! – победно прокричала Наташа,
подбоченившись одной рукой, а другую
простирая к луне, – Маргарита!
Королева! Упросите за меня, чтоб меня
ведьмой оставили. Вам все сделают, вам
власть дана!
И Маргарита
отозвалась:
– Хорошо,
я обещаю!
– Спасибо! –
прокричала Наташа и вдруг закричала
резко и как-то тоскливо: – Гей! Гей!
Скорей! Скорей! А ну-ка, надбавь! –
она сжала пятками похудевшие в безумной
скачке бока борова, и тот рванул так,
что опять распорол воздух, и через
мгновение Наташа уже была видна впереди,
как черная точка, а потом и совсем
пропала, и шум ее полета растаял.
Маргарита
летела по-прежнему медленно в пустынной
и неизвестной местности, над холмами,
усеянными редкими валунами, лежащими
меж отдельных громадных сосен. Маргарита
летела и думала о том, что она, вероятно,
где-то очень далеко от Москвы. Щетка
летела не над верхушками сосен, а уже
между их стволами, с одного боку
посеребренными луной. Легкая тень
летящей скользила по земле впереди –
теперь луна светила в спину Маргарите.
Маргарита
чувствовала близость воды и догадывалась,
что цель близка. Сосны разошлись, и
Маргарита тихо подъехала по воздуху к
меловому обрыву. За этим обрывом внизу,
в тени, лежала река. Туман висел и цеплялся
за кусты внизу вертикального обрыва, а
противоположный берег был плоский,
низменный. На нем, под одинокой группой
каких-то раскидистых деревьев, метался
огонечек от костра и виднелись какие-то
движущиеся фигурки. Маргарите показалось,
что оттуда доносится какая-то зудящая
веселенькая музыка. Далее, сколько
хватало глаз, на посеребренной равнине
не виднелось никаких признаков ни жилья,
ни людей.
Маргарита
прыгнула с обрыва вниз и быстро спустилась
к воде. Вода манила ее после воздушной
гонки. Отбросив от себя щетку, она
разбежалась и прыгнула в воду вниз
головой. Легкое ее тело, как стрела,
вонзилось в воду, и столб воды выбросило
почти до самой луны. Вода оказалась
теплой, как в бане, и, вынырнув из бездны,
Маргарита вдоволь наплавалась в полном
одиночестве ночью в этой реке.
Рядом с
Маргаритой никого не было, но немного
подальше за кустами слышались всплески
и фырканье, там тоже кто-то купался.
Маргарита
выбежала на берег. Тело ее пылало после
купанья. Усталости никакой она не ощущала
и радостно приплясывала на влажной
траве. Вдруг она перестала танцевать и
насторожилась. Фырканье стало приближаться,
и из-за ракитовых кустов вылез какой-то
голый толстяк в черном шелковом цилиндре,
заломленном на затылок. Ступни его ног
были в илистой грязи, так что казалось,
будто купальщик в черных ботинках. Судя
по тому, как он отдувался и икал, он был
порядочно выпивши, что, впрочем,
подтверждалось и тем, что река вдруг
стала издавать запах коньяку.
Увидев Маргариту,
толстяк стал вглядываться, а потом
радостно заорал:
– Что такое?
Ее ли я вижу? Клодина, да ведь это ты,
неунывающая вдова? И ты здесь? – и
тут он полез здороваться.
Маргарита
отступила и с достоинством ответила:
– Пошел ты
к чертовой матери. Какая я тебе Клодина?
Ты смотри, с кем разговариваешь, –
и, подумав мгновение, она прибавила к
своей речи длинное непечатное ругательство.
Все это произвело на легкомысленного
толстяка отрезвляющее действие.
– Ой! –
тихо воскликнул он и вздрогнул, –
простите великодушно, светлая королева
Марго! Я обознался. А виноват коньяк,
будь он проклят! – толстяк опустился
на одно колено, цилиндр отнес в сторону,
сделал поклон и залопотал, мешая русские
фразы с французскими, какой-то вздор
про кровавую свадьбу своего друга в
Париже Гессара, и про коньяк, и про то,
что он подавлен грустной ошибкой.
– Ты бы
брюки надел, сукин сын, – сказала,
смягчаясь, Маргарита.
Толстяк радостно
осклабился, видя, что Маргарита не
сердится, и восторженно сообщил, что
оказался без брюк в данный момент лишь
потому, что по рассеянности оставил их
на реке Енисее, где купался перед тем,
но что он сейчас же летит туда, благо
это рукой подать, и затем, поручив себя
расположению и покровительству, начал
отступать задом и отступал до тех пор,
пока не поскользнулся и навзничь не
упал в воду. Но и падая, сохранил на
окаймленном небольшими бакенбардами
лице улыбку восторга и преданности.
Маргарита же
пронзительно свистнула и, оседлав
подлетевшую щетку, перенеслась над
рекой на противоположный берег. Тень
меловой горы сюда не доставала, и весь
берег заливала луна.
Лишь только
Маргарита коснулась влажной травы,
музыка под вербами ударила сильнее, и
веселее взлетел сноп искр из костра.
Под ветвями верб, усеянными нежными,
пушистыми сережками, видными в луне,
сидели в два ряда толстомордые лягушки
и, раздуваясь как резиновые, играли на
деревянных дудочках бравурный марш.
Светящиеся гнилушки висели на ивовых
прутиках перед музыкантами, освещая
ноты, на лягушачьих мордах играл мятущийся
свет от костра.
Марш игрался
в честь Маргариты. Прием ей оказан был
самый торжественный. Прозрачные русалки
остановили свой хоровод над рекою и
замахали Маргарите водорослями, и над
пустынным зеленоватым берегом простонали
далеко слышные их приветствия. Нагие
ведьмы, выскочив из-за верб, выстроились
в ряд и стали приседать и кланяться
придворными поклонами. Кто-то козлоногий
подлетел и припал к руке, раскинул на
траве шелк, осведомляясь о том, хорошо
ли купалась королева, предложил прилечь
и отдохнуть.
Маргарита так
и сделала. Козлоногий поднес ей бокал
с шампанским, она выпила его, и сердце
ее сразу согрелось. Осведомившись о
том, где Наташа, она получила ответ, что
Наташа уже выкупалась и полетела на
своем борове вперед, в Москву, чтобы
предупредить о том, что Маргарита скоро
будет, и помочь приготовить для нее
наряд.
Короткое
пребывание Маргариты под вербами
ознаменовалось одним эпизодом. В воздухе
раздался свист, и черное тело, явно
промахнувшись, обрушилось в воду. Через
несколько мгновений перед Маргаритой
предстал тот самый толстяк-бакенбардист,
что так неудачно представился на том
берегу. Он успел, по-видимому, смотаться
на Енисей, ибо был во фрачном наряде, но
мокр с головы до ног. Коньяк подвел его
вторично: высаживаясь, он все-таки угодил
в воду. Но улыбки своей он не утратил и
в этом печальном случае, и был смеющеюся
Маргаритой допущен к руке.
Затем все стали
собираться. Русалки доплясали свой
танец в лунном свете и растаяли в нем.
Козлоногий почтительно осведомился у
Маргариты, на чем она прибыла на реку;
узнав, что она явилась верхом на щетке,
сказал:
– О, зачем
же, это неудобно, – мигом соорудил
из двух сучков какой-то подозрительный
телефон и потребовал у кого-то сию же
минуту прислать машину, что и исполнилось,
действительно, в одну минуту. На остров
обрушилась буланая открытая машина,
только на шоферском месте сидел не
обычного вида шофер, а черный длинноносый
грач в клеенчатой фуражке и в перчатках
с раструбами. Островок опустел. В лунном
пылании растворились улетевшие ведьмы.
Костер догорал, и угли затягивало седой
золой.
Бакенбардист
и козлоногий подсадили Маргариту, и она
опустилась на широкое заднее сидение.
Машина взвыла, прыгнула и поднялась
почти к самой луне, остров пропал, пропала
река, Маргарита понеслась в Москву.
Глава 22
При свечах
Ровное гудение
машины, летящей высоко над землей,
убаюкивало Маргариту, а лунный свет ее
приятно согревал. Закрыв глаза, она
отдала лицо ветру и думала с какой-то
грустью о покинутом ею неизвестном
береге реки, которую, как она чувствовала,
она никогда более не увидит. После всех
волшебств и чудес сегодняшнего вечера
она уже догадывалась, к кому именно в
гости ее везут, но это не пугало ее.
Надежда на то, что там ей удастся добиться
возвращения своего счастья, сделала ее
бесстрашной. Впрочем, долго мечтать в
машине об этом счастье ей не пришлось.
Грач ли хорошо знал свое дело, машина
ли была хороша, но только вскоре Маргарита,
открыв глаза, увидела под собой не лесную
тьму, а дрожащее озеро московских огней.
Черная птица-шофер на лету отвинтил
правое переднее колесо, а затем посадил
машину на каком-то совершенно безлюдном
кладбище в районе Драгомилова. Высадив
ни о чем не спрашивающую Маргариту возле
одного из надгробий вместе с ее щеткой,
грач запустил машину, направив ее прямо
в овраг за кладбищем. В него она с грохотом
обрушилась и в нем погибла. Грач
почтительно козырнул, сел на колесо
верхом и улетел.
Тотчас из-за
одного из памятников показался черный
плащ. Клык сверкнул при луне, и Маргарита
узнала Азазелло. Тот жестом пригласил
Маргариту сесть на щетку, сам вскочил
на длинную рапиру, оба взвились и никем
не замеченные через несколько секунд
высадились около дома № 302-бис на
Садовой улице.
Когда, под
мышкой неся щетку и рапиру, спутники
проходили подворотню, Маргарита заметила
томящегося в ней человека в кепке и
высоких сапогах, вероятно, кого-то
поджидавшего. Как ни легки были шаги
Азазелло и Маргариты, одинокий человек
их услыхал и беспокойно дернулся, не
понимая, кто их производит.
Второго, до
удивительности похожего на первого,
человека встретили у шестого подъезда.
И опять повторилась та же история. Шаги…
Человек беспокойно оглянулся и нахмурился.
Когда же дверь открылась и закрылась,
кинулся вслед за невидимыми входящими,
заглянул в подъезд, но ничего, конечно,
не увидел.
Третий, точная
копия второго, а стало быть, и первого,
дежурил на площадке третьего этажа. Он
курил крепкие папиросы, и Маргарита
раскашлялась, проходя мимо него. Курящий,
как будто его кольнули, вскочил со
скамейки, на которой сидел, начал
беспокойно оглядываться, подошел к
перилам, глянул вниз. Маргарита со своим
провожатым в это время уже была у дверей
квартиры № 50. Звонить не стали,
Азазелло бесшумно открыл дверь своим
ключом.
Первое, что
поразило Маргариту, это та тьма, в которую
они попали. Ничего не было видно, как в
подземелье, и Маргарита невольно
уцепилась за плащ Азазелло, опасаясь
споткнуться. Но тут вдалеке и вверху
замигал огонек какой-то лампадки и начал
приближаться. Азазелло на ходу вынул
из-под мышки Маргариты щетку, и та исчезла
без всякого стука в темноте. Тут стали
подниматься по каким-то широким ступеням,
и Маргарите стало казаться, что им конца
не будет. Ее поражало, как в передней
обыкновенной московской квартиры может
поместиться эта необыкновенная невидимая,
но хорошо ощущаемая бесконечная лестница.
Но тут подъем кончился, и Маргарита
поняла, что стоит на площадке. Огонек
приблизился вплотную, и Маргарита
увидела освещенное лицо мужчины, длинного
и черного, держащего в руке эту самую
лампадку. Те, кто имел уже несчастие в
эти дни попасться на его дороге, даже
при слабом свете язычка в лампадке,
конечно, тотчас же узнали бы его. Это
был Коровьев, он же Фагот.
Правда, внешность
Коровьева весьма изменилась. Мигающий
огонек отражался не в треснувшем пенсне,
которое давно пора было бы выбросить
на помойку, а в монокле, правда, тоже
треснувшем. Усишки на наглом лице были
подвиты и напомажены, а чернота Коровьева
объяснялась очень просто – он был во
фрачном наряде. Белела только его грудь.
Маг, регент,
чародей, переводчик или черт его знает
кто на самом деле – словом, Коровьев –
раскланялся и, широко проведя лампадой
по воздуху, пригласил Маргариту следовать
за ним. Азазелло исчез.
«Удивительно
странный вечер, – думала Маргарита, –
я всего ожидала, но только не этого!
Электричество, что ли, у них потухло? Но
самое поразительное – размеры этого
помещения. Каким образом все это может
втиснуться в московскую квартиру?
Просто-напросто никак не может».
Как ни мало
давала свету Коровьевская лампадка,
Маргарита поняла, что она находится в
совершенно необъятном зале, да еще с
колоннадой, темной и по первому впечатлению
бесконечной. Возле какого-то диванчика
Коровьев остановился, поставил свою
лампадку на какую-то тумбу, жестом
предложил Маргарите сесть, а сам
поместился подле в живописной позе –
облокотившись на тумбу.
– Разрешите
мне представиться вам, – заскрипел
Коровьев, – Коровьев. Вас удивляет,
что нет света? Экономия, как вы, конечно,
подумали? Ни-ни-ни. Пусть первый попавшийся
палач, хотя бы один из тех, которые
сегодня, немного позже, будут иметь
честь приложиться к вашему колену, на
этой же тумбе оттяпает мне голову, если
это так. Просто мессир не любит
электрического света, и мы дадим его в
самый последний момент. И тогда, поверьте,
недостатка в нем не будет. Даже, пожалуй,
хорошо было бы, если б его было поменьше.
Коровьев
понравился Маргарите, и трескучая его
болтовня подействовала на нее
успокоительно.
– Нет, –
ответила Маргарита, – более всего
меня поражает, где все это помещается. –
Она повела рукой, подчеркивая при этом
необъятность зала.
Коровьев сладко
ухмыльнулся, отчего тени шевельнулись
в складках у его носа.
– Самое
несложное из всего! – ответил он. –
Тем, кто хорошо знаком с пятым измерением,
ничего не стоит раздвинуть помещение
до желательных пределов. Скажу вам
более, уважаемая госпожа, до черт знает
каких пределов! Я, впрочем, – продолжал
болтать Коровьев, – знавал людей, не
имевших никакого представления не
только о пятом измерении, но и вообще
ни о чем не имевших никакого представления
и тем не менее проделывавших чудеса в
смысле расширения своего помещения.
Так, например, один горожанин, как мне
рассказывали, получив трехкомнатную
квартиру на Земляном валу, без всякого
пятого измерения и прочих вещей, от
которых ум заходит за разум, мгновенно
превратил ее в четырехкомнатную, разделив
одну из комнат пополам перегородкой.
Засим эту он обменял на две отдельных
квартиры в разных районах Москвы – одну
в три и другую в две комнаты. Согласитесь,
что их стало пять. Трехкомнатную он
обменял на две отдельных по две комнаты
и стал обладателем, как вы сами видите,
шести комнат, правда, рассеянных в полном
беспорядке по всей Москве. Он уже
собирался произвести последний и самый
блистательный вольт, поместив в газете
объявление, что меняет шесть комнат в
разных районах Москвы на одну пятикомнатную
квартиру на Земляном валу, как его
деятельность, по не зависящим от него
причинам, прекратилась. Возможно, что
он сейчас и имеет какую-нибудь комнату,
но только, смею вас уверить, что не в
Москве. Вот-с, каков проныра, а вы изволите
толковать про пятое измерение.
Маргарита,
хоть и не толковала вовсе про пятое
измерение, а толковал о нем сам Коровьев,
весело рассмеялась, прослушав рассказ
о похождениях квартирного проныры.
Коровьев же продолжал:
– Но к делу,
к делу, Маргарита Николаевна. Вы женщина
весьма умная и, конечно, уже догадались
о том, кто наш хозяин.
Сердце Маргариты
стукнуло, и она кивнула головой.
– Ну, вот-с,
вот-с, – говорил Коровьев, – мы
враги всяких недомолвок и таинственностей.
Ежегодно мессир дает один бал. Он
называется весенним балом полнолуния,
или балом ста королей. Народу! – тут
Коровьев ухватился за щеку, как будто
у него заболел зуб, – впрочем, я
надеюсь, вы сами в этом убедитесь. Так
вот-с: мессир холост, как вы, конечно,
сами понимаете. Но нужна хозяйка, –
Коровьев развел руками, – согласитесь
сами, без хозяйки…
Маргарита
слушала Коровьева, стараясь не проронить
ни слова, под сердцем у нее было холодно,
надежда на счастье кружила ее голову.
– Установилась
традиция, – говорил далее Коровьев, –
хозяйка бала должна непременно носить
имя Маргариты, во-первых, а во-вторых,
она должна быть местной уроженкой. А
мы, как изволите видеть, путешествуем
и в данное время находимся в Москве. Сто
двадцать одну Маргариту обнаружили мы
в Москве, и, верите ли, – тут Коровьев
с отчаянием хлопнул себя по ляжке, –
ни одна не подходит. И, наконец, счастливая
судьба…
Коровьев
выразительно ухмыльнулся, наклоняя
стан, и опять похолодело сердце у
Маргариты.
– Короче! –
вскричал Коровьев, – совсем коротко:
вы не откажетесь принять на себя эту
обязанность?
– Не
откажусь, – твердо ответила Маргарита.
– Кончено! –
сказал Коровьев и, подняв лампаду,
добавил: – Прошу за мной.
Они пошли между
колоннами и наконец выбрались в какой-то
другой зал, в котором почему-то сильно
пахло лимоном, где слышались какие-то
шорохи и где что-то задело Маргариту по
голове. Она вздрогнула.
– Не
пугайтесь, – сладко успокоил Коровьев,
беря Маргариту под руку, – бальные
ухищрения Бегемота, ничего более. И
вообще я позволю себе смелость посоветовать
вам, Маргарита Николаевна, никогда и
ничего не бояться. Это неразумно. Бал
будет пышный, не стану скрывать от вас
этого. Мы увидим лиц, объем власти которых
в свое время был чрезвычайно велик. Но,
право, как подумаешь о том, насколько
микроскопически малы их возможности
по сравнению с возможностями того, в
чьей свите я имею честь состоять,
становится смешно и, даже я бы сказал,
грустно. Да и притом вы сами – королевской
крови.
– Почему
королевской крови? – испуганно
шепнула Маргарита, прижимаясь к Коровьеву.
– Ах,
королева, – игриво трещал Коровьев, –
вопросы крови – самые сложные вопросы
в мире! И если бы расспросить некоторых
прабабушек и в особенности тех из них,
что пользовались репутацией смиренниц,
удивительнейшие тайны открылись бы,
уважаемая Маргарита Николаевна. Я ничуть
не погрешу, если, говоря об этом, упомяну
о причудливо тасуемой колоде карт. Есть
вещи, в которых совершенно недействительны
ни сословные перегородки, ни даже границы
между государствами. Намекну: одна из
французских королев, жившая в шестнадцатом
веке, надо полагать, очень изумилась
бы, если бы кто-нибудь сказал ей, что ее
прелестную прапрапраправнучку я по
прошествии многих лет буду вести под
руку в Москве по бальным залам. Но мы
пришли!
Тут Коровьев
задул свою лампаду, и она пропала у него
из рук, и Маргарита увидела лежащую на
полу перед нею полоску света под какой-то
темной дверью. И в эту дверь Коровьев
тихо стукнул. Тут Маргарита взволновалась
настолько, что у нее застучали зубы и
по спине прошел озноб. Дверь раскрылась.
Комната оказалась очень небольшой.
Маргарита увидела широкую дубовую
кровать со смятыми и скомканными грязными
простынями и подушкою. Перед кроватью
стоял дубовый на резных ножках стол, на
котором помещался канделябр с гнездами
в виде когтистых птичьих лап. В этих
семи золотых лапах горели толстые
восковые свечи. Кроме этого, на столике
была большая шахматная доска с фигурками,
необыкновенно искусно сделанными. На
маленьком вытертом коврике стояла
низенькая скамеечка. Был еще один стол
с какой-то золотой чашей и другим
канделябром, ветви которого были сделаны
в виде змей. В комнате пахло серой и
смолой, тени от светильников перекрещивались
на полу.
Среди
присутствующих Маргарита сразу узнала
Азазелло, теперь уже одетого во фрак и
стоящего у спинки кровати. Принарядившийся
Азазелло уже не походил на того разбойника,
в виде которого являлся Маргарите в
Александровском саду, и поклонился он
Маргарите чрезвычайно галантно.
Нагая ведьма,
та самая Гелла, что так смущала почтенного
буфетчика Варьете, и, увы, та самая,
которую, к великому счастью, вспугнул
петух в ночь знаменитого сеанса, сидела
на коврике на полу у кровати, помешивая
в кастрюле что-то, от чего валил серный
пар.
Кроме этих,
был еще в комнате сидящий на высоком
табурете перед шахматным столиком
громаднейший черный котище, держащий
в правой лапе шахматного коня.
Гелла приподнялась
и поклонилась Маргарите. То же сделал
и кот, соскочивши с табурета; шаркая
правой задней лапой, он уронил коня и
полез за ним под кровать.
Все это
замирающая от страха Маргарита разглядела
в коварных тенях от свечей кое-как. Взор
ее притягивала постель, на которой сидел
тот, кого еще совсем недавно бедный Иван
на Патриарших прудах убеждал в том, что
дьявола не существует. Этот несуществующий
и сидел на кровати.
Два глаза
уперлись Маргарите в лицо. Правый с
золотою искрой на дне, сверлящий любого
до дна души, и левый – пустой и черный,
вроде как узкое игольное ухо, как выход
в бездонный колодец всякой тьмы и теней.
Лицо Воланда было скошено на сторону,
правый угол рта оттянут книзу, на высоком
облысевшем лбу были прорезаны глубокие
параллельные острым бровям морщины.
Кожу на лице Воланда как будто бы навеки
сжег загар.
Воланд широко
раскинулся на постели, был одет в одну
ночную длинную рубашку, грязную и
заплатанную на левом плече. Одну голую
ногу он поджал под себя, другую вытянул
на скамеечку. Колено этой темной ноги
и натирала какою-то дымящеюся мазью
Гелла.
Еще разглядела
Маргарита на раскрытой безволосой груди
Воланда искусно из темного камня
вырезанного жука на золотой цепочке и
с какими-то письменами на спинке. Рядом
с Воландом на постели, на тяжелом
постаменте, стоял странный, как будто
живой и освещенный с одного бока солнцем
глобус.
Несколько
секунд длилось молчание. «Он изучает
меня», – подумала Маргарита и усилием
воли постаралась сдержать дрожь в ногах.
Наконец Воланд
заговорил, улыбнувшись, отчего его
искристый глаз как бы вспыхнул:
– Приветствую
вас, королева, и прошу меня извинить за
мой домашний наряд.
Голос Воланда
был так низок, что на некоторых словах
давал оттяжку в хрип.
Воланд взял с
постели длинную шпагу, наклонившись,
пошевелил ею под кроватью и сказал:
– Вылезай!
Партия отменяется. Прибыла гостья.
– Ни в каком
случае, – тревожно свистнул по-суфлерски
над ухом Маргариты Коровьев.
– Ни в каком
случае… – начала Маргарита.
– Мессир… –
дохнул Коровьев в ухо.
– Ни в каком
случае, мессир, – справившись с собой,
тихо, но ясно ответила Маргарита и,
улыбнувшись, добавила: – Я умоляю вас
не прерывать партии. Я полагаю, что
шахматные журналы заплатили бы недурные
деньги, если б имели возможность ее
напечатать.
Азазелло тихо
и одобрительно крякнул, а Воланд,
внимательно поглядев на Маргариту,
заметил как бы про себя:
– Да, прав
Коровьев! Как причудливо тасуется
колода! Кровь!
Он протянул
руку и поманил к себе Маргариту. Та
подошла, не чувствуя пола под босыми
ногами. Воланд положил свою тяжелую,
как будто каменную, и в то же время
горячую, как огонь, руку на плечо
Маргариты, дернул ее к себе и посадил
на кровать рядом с собою.
– Ну, уж
если вы так очаровательно любезны, –
проговорил он, – а я другого ничего
и не ожидал, так будем без церемоний, –
он опять наклонился к краю кровати и
крикнул: – Долго будет продолжаться
этот балаган под кроватью? Вылезай,
окаянный ганс!
– Коня не
могу найти, – задушенным и фальшивым
голосом отозвался из-под кровати кот, –
ускакал куда-то, а вместо него какая-то
лягушка попадается.
– Не
воображаешь ли ты, что находишься на
ярмарочной площади? – притворяясь
рассерженным, спрашивал Воланд, –
никакой лягушки не было под кроватью!
Оставь эти дешевые фокусы для Варьете.
Если ты сейчас же не появишься, мы будем
считать, что ты сдался, проклятый
дезертир.
– Ни за что,
мессир! – заорал кот и в ту же секунду
вылез из-под кровати, держа в лапе коня.
– Рекомендую
вам… – начал было Воланд и сам себя
перебил: – Нет, я видеть не могу этого
шута горохового. Посмотрите, во что он
себя превратил под кроватью.
Стоящий на
задних лапах и выпачканный пылью кот
тем временем раскланивался перед
Маргаритой. Теперь на шее у кота оказался
белый фрачный галстук бантиком, а на
груди перламутровый дамский бинокль
на ремешке. Кроме того, усы у кота были
позолочены.
– Ну что же
это такое! – воскликнул Воланд, –
зачем ты позолотил усы? И на кой черт
тебе нужен галстух, если на тебе нет
штанов?
– Штаны
коту не полагаются, мессир, – с большим
достоинством отвечал кот, – уж не
прикажете ли вы мне надеть и сапоги? Кот
в сапогах бывает только в сказках,
мессир. Но видели ли вы когда-либо
кого-нибудь на балу без галстуха? Я не
намерен оказаться в комическом положении
и рисковать тем, что меня вытолкают в
шею! Каждый украшает себя, чем может.
Считайте, что сказанное относится и к
биноклю, мессир!
– Но усы?..
– Не
понимаю, – сухо возражал кот, –
почему, бреясь сегодня, Азазелло и
Коровьев могли посыпать себя белой
пудрой, и чем она лучше золотой? Я напудрил
усы, вот и все! Другой разговор был бы,
если б я побрился! Бритый кот – это
действительно уж безобразие, тысячу
раз согласен признать это. Но вообще, –
тут голос кота обидчиво дрогнул, –
я вижу, что ко мне применяют кое-какие
придирки, и вижу, что передо мною стоит
серьезная проблема – быть ли мне вообще
на балу? Что вы скажете мне на это, мессир?
И кот от обиды
так раздулся, что казалось, еще секунда,
и он лопнет.
– Ах,
мошенник, мошенник, – качая головой,
говорил Воланд, – каждый раз, как
партия его в безнадежном положении, он
начинает заговаривать зубы, подобно
самому последнему шарлатану на мосту.
Садись немедленно и прекрати эту
словесную пачкотню.
– Я сяду, –
ответил кот, садясь, – но возражу
относительно последнего. Речи мои
представляют отнюдь не пачкотню, как
вы изволите выражаться в присутствии
дамы, а вереницу прочно увязанных
силлогизмов, которые оценили бы по
достоинству такие знатоки, как Секст
Эмпирик, Марциан Капелла, а то, чего
доброго, и сам Аристотель.
– Шах
королю, – сказал Воланд.
– Пожалуйста,
пожалуйста, – отозвался кот и стал
в бинокль смотреть на доску.
– Итак, –
обратился к Маргарите Воланд, –
рекомендую вам, донна, мою свиту. Этот
валяющий дурака – кот Бегемот. С Азазелло
и Коровьевым вы уже познакомились,
служанку мою Геллу рекомендую. Расторопна,
понятлива, и нет такой услуги, которую
она не сумела бы оказать.
Красавица
Гелла улыбалась, обратив к Маргарите
свои с зеленью глаза, не переставая
зачерпывать пригоршней мазь и накладывать
ее на колено.
– Ну, вот и
все, – закончил Воланд и поморщился,
когда Гелла особенно сильно сжала его
колено, – общество, как вы видите,
небольшое, смешанное и бесхитростное. –
Он умолк и стал поворачивать перед собою
свой глобус, сделанный столь искусно,
что синие океаны на нем шевелились, а
шапка на полюсе лежала, как настоящая,
ледяная и снежная.
На доске тем
временем происходило смятение. Совершенно
расстроенный король в белой мантии
топтался на клетке, в отчаянии вздымая
руки. Три белых пешки-ландскнехты с
алебардами растерянно глядели на
офицера, размахивающего шпагой и
указывающего вперед, где в смежных
клетках, белой и черной, виднелись черные
всадники Воланда на двух горячих, роющих
копытами клетки, конях.
Маргариту
чрезвычайно заинтересовало и поразило
то, что шахматные фигурки были живые.
Кот, отставив
от глаз бинокль, тихонько подпихнул
своего короля в спину. Тот в отчаянии
закрыл лицо руками.
– Плоховато
дельце, дорогой Бегемот, – тихо сказал
Коровьев ядовитым голосом.
– Положение
серьезное, но отнюдь не безнадежное, –
отозвался Бегемот, – больше того: я
вполне уверен в конечной победе. Стоит
только хорошенько проанализировать
положение.
Этот анализ
он начал производить довольно странным
образом, именно стал кроить какие-то
рожи и подмигивать своему королю.
– Ничего
не помогает, – заметил Коровьев.
– Ай! –
вскричал Бегемот, – попугаи разлетелись,
что я и предсказывал!
Действительно,
где-то вдали послышался шум многочисленных
крыльев. Коровьев и Азазелло бросились
вон.
– А, черт
вас возьми с вашими бальными затеями! –
буркнул Воланд, не отрываясь от своего
глобуса.
Лишь только
Коровьев и Азазелло скрылись, мигание
Бегемота приняло усиленные размеры.
Белый король наконец догадался, чего
от него хотят, вдруг стащил с себя мантию,
бросил ее на клетку и убежал с доски.
Офицер брошенное королевское одеяние
накинул на себя и занял место короля.
Коровьев и Азазелло вернулись.
– Враки,
как и всегда, – ворчал Азазелло,
косясь на Бегемота.
– Мне
послышалось, – ответил кот.
– Ну, что
же, долго это будет продолжаться? –
спросил Воланд, – шах королю.
– Я, вероятно,
ослышался, мой мэтр, – ответил кот, –
шаха королю нет и быть не может.
– Повторяю,
шах королю.
– Мессир, –
тревожно-фальшивым голосом отозвался
кот, – вы переутомились: нет шаха
королю.
– Король
на клетке г-два, – не глядя на доску,
сказал Воланд.
– Мессир,
я в ужасе, – завыл кот, изображая ужас
на своей морде, – на этой клетке нет
короля.
– Что
такое? – в недоумении спросил Воланд
и стал глядеть на доску, где стоявший
на королевской клетке офицер отворачивался
и закрывался рукой.
– Ах ты
подлец, – задумчиво сказал Воланд.
– Мессир,
я вновь обращаюсь к логике, – заговорил
кот, прижимая лапы к груди, – если
игрок объявляет шах королю, а короля
между тем уже и в помине нет на доске,
шах признается недействительным.
– Ты сдаешься
или нет? – прокричал страшным голосом
Воланд.
– Разрешите
подумать, – смиренно ответил кот,
положил локти на стол, уткнул уши в лапы
и стал думать. Думал он долго и наконец
сказал: – Сдаюсь.
– Убить
упрямую тварь, – шепнул Азазелло.
– Да,
сдаюсь, – сказал кот, – но сдаюсь
исключительно потому, что не могу играть
в атмосфере травли со стороны завистников! –
он поднялся, и шахматные фигурки полезли
в ящик.
– Гелла,
пора, – сказал Воланд, и Гелла исчезла
из комнаты. – Нога разболелась, а тут
этот бал, – продолжал Воланд.
– Позвольте
мне, – тихо попросила Маргарита.
Воланд пристально
поглядел на нее и пододвинул к ней
колено.
Горячая, как
лава, жижа обжигала руки, но Маргарита,
не морщась, стараясь не причинять боли,
втирала ее в колено.
– Приближенные
утверждают, что это ревматизм, –
говорил Воланд, не спуская глаз с
Маргариты, – но я сильно подозреваю,
что эта боль в колене оставлена мне на
память одной очаровательной ведьмой,
с которой я близко познакомился в тысяча
пятьсот семьдесят первом году в Брокенских
горах, на чертовой кафедре.
– Ах, может
ли это быть! – сказала Маргарита.
– Вздор!
Лет через триста это пройдет. Мне
посоветовали множество лекарств, но я
по старинке придерживаюсь бабушкиных
средств. Поразительные травы оставила
в наследство поганая старушка, моя
бабушка! Кстати, скажите, а вы не страдаете
ли чем-нибудь? Быть может, у вас есть
какая-нибудь печаль, отравляющая душу,
тоска?
– Нет,
мессир, ничего этого нет, – ответила
умница Маргарита, – а теперь, когда
я у вас, я чувствую себя совсем хорошо.
– Кровь –
великое дело, – неизвестно к чему
весело сказал Воланд и прибавил: – Я
вижу, что вас интересует мой глобус.
– О да, я
никогда не видела такой вещицы.
– Хорошая
вещица. Я, откровенно говоря, не люблю
последних новостей по радио. Сообщают
о них всегда какие-то девушки, невнятно
произносящие названия мест. Кроме того,
каждая третья из них немного косноязычна,
как будто нарочно таких подбирают. Мой
глобус гораздо удобнее, тем более что
события мне нужно знать точно. Вот,
например, видите этот кусок земли, бок
которого моет океан? Смотрите, вот он
наливается огнем. Там началась война.
Если вы приблизите глаза, вы увидите и
детали.
Маргарита
наклонилась к глобусу и увидела, что
квадратик земли расширился, многокрасочно
расписался и превратился как бы в
рельефную карту. А затем она увидела и
ленточку реки, и какое-то селение возле
нее. Домик, который был размером в
горошину, разросся и стал как спичечная
коробка. Внезапно и беззвучно крыша
этого дома взлетела наверх вместе с
клубом черного дыма, а стенки рухнули,
так что от двухэтажной коробки ничего
не осталось, кроме кучечки, от которой
валил черный дым. Еще приблизив свой
глаз, Маргарита разглядела маленькую
женскую фигурку, лежащую на земле, а
возле нее в луже крови разметавшего
руки маленького ребенка.
– Вот и
все, – улыбаясь, сказал Воланд, –
он не успел нагрешить. Работа Абадонны
безукоризненна.
– Я не хотела
бы быть на той стороне, против которой
этот Абадонна, – сказала Маргарита, –
на чьей он стороне?
– Чем дальше
я говорю с вами, – любезно отозвался
Воланд, – тем больше убеждаюсь в том,
что вы очень умны. Я успокою вас. Он на
редкость беспристрастен и равно
сочувствует обеим сражающимся сторонам.
Вследствие этого и результаты для обеих
сторон бывают всегда одинаковы.
Абадонна, – негромко позвал Воланд,
и тут из стены появилась фигура какого-то
худого человека в темных очках. Эти очки
почему-то произвели на Маргариту такое
сильное впечатление, что она, тихонько
вскрикнув, уткнулась лицом в ногу
Воланда. – Да перестаньте, –
крикнул Воланд, – до чего нервозны
современные люди. – Он с размаху
шлепнул Маргариту по спине, так что по
ее телу прошел звон. – Ведь видите
же, что он в очках. Кроме того, никогда
не было случая, да и не будет, чтобы
Абадонна появился перед кем-либо
преждевременно. Да и, наконец, я здесь.
Вы у меня в гостях! Я просто хотел вам
показать.
Абадонна стоял
неподвижно.
– А можно,
чтобы он снял очки на секунду? –
спросила Маргарита, прижимаясь к Воланду
и вздрагивая, но уже от любопытства.
– А вот
этого нельзя, – серьезно сказал
Воланд и махнул рукой Абадонне, и того
не стало. – Что ты хочешь сказать,
Азазелло?
– Мессир, –
ответил Азазелло, – разрешите мне
сказать. У нас двое посторонних: красавица,
которая хнычет и умоляет, чтобы ее
оставили при госпоже, и кроме того, с
ней, прошу прощения, ее боров.
– Странно
ведут себя красавицы, – заметил
Воланд.
– Это Наташа,
Наташа! – воскликнула Маргарита.
– Ну, оставить
при госпоже. А борова к поварам!
– Зарезать? –
испуганно крикнула Маргарита, –
помилуйте, мессир, это Николай Иванович,
нижний жилец. Тут недоразумение, она,
видите ли, мазнула его кремом…
– Помилуйте! –
сказал Воланд, – на кой черт и кто
станет его резать? Пусть посидит вместе
с поварами, вот и все! Не могу же,
согласитесь, я его пустить в бальный
зал!
– Да уж… –
добавил Азазелло и доложил: – Полночь
приближается, мессир.
– А, хорошо. –
Воланд обратился к Маргарите: – Итак,
прошу вас! Заранее благодарю вас. Не
теряйтесь и ничего не бойтесь. Ничего
не пейте, кроме воды, а то вы разомлеете
и вам будет трудно. Пора!
Маргарита
поднялась с коврика, и тогда в дверях
возник Коровьев.
Глава 23
Великий бал у сатаны
Полночь
приближалась, пришлось спешить. Маргарита
смутно видела что-нибудь. Запомнились
свечи и самоцветный какой-то бассейн.
Когда Маргарита стала на дно этого
бассейна, Гелла и помогающая ей Наташа
окатили Маргариту какой-то горячей,
густой и красной жидкостью. Маргарита
ощутила соленый вкус на губах и поняла,
что ее моют кровью. Кровавая мантия
сменилась другою – густой, прозрачной,
розоватой, и у Маргариты закружилась
голова от розового масла. Потом Маргариту
бросили на хрустальное ложе и до блеска
стали растирать какими-то большими
зелеными листьями. Тут ворвался кот и
стал помогать. Он уселся на корточки у
ног Маргариты и стал натирать ей ступни
с таким видом, как будто чистил сапоги
на улице. Маргарита не помнит, кто сшил
ей из лепестков бледной розы туфли, и
как эти туфли сами собой застегнулись
золотыми пряжками. Какая-то сила вздернула
Маргариту и поставила перед зеркалом,
и в волосах у нее блеснул королевский
алмазный венец. Откуда-то явился Коровьев
и повесил на грудь Маргариты тяжелое в
овальной раме изображение черного
пуделя на тяжелой цепи. Это украшение
чрезвычайно обременило королеву. Цепь
сейчас же стала натирать шею, изображение
тянуло ее согнуться. Но кое-что вознаградило
Маргариту за те неудобства, которые ей
причиняла цепь с черным пуделем. Это –
та почтительность, с которою стали
относиться к ней Коровьев и Бегемот.
– Ничего,
ничего, ничего! – бормотал Коровьев
у дверей комнаты с бассейном, – ничего
не поделаешь, надо, надо, надо. Разрешите,
королева, вам дать последний совет.
Среди гостей будут различные, ох, очень
различные, но никому, королева Марго,
никакого преимущества! Если кто-нибудь
и не понравится… Я понимаю, что вы,
конечно, не выразите этого на своем
лице… Нет, нет, нельзя подумать об этом!
Заметит, заметит в то же мгновение. Нужно
полюбить его, полюбить, королева. Сторицей
будет вознаграждена за это хозяйка
бала! И еще: не пропустить никого. Хоть
улыбочку, если не будет времени бросить
слово, хоть малюсенький поворот головы.
Все, что угодно, но только не невнимание.
От этого они захиреют…
Тут Маргарита
в сопровождении Коровьева и Бегемота
шагнула из бассейной в полную темноту.
– Я, я, –
шептал кот, – я дам сигнал!
– Давай! –
ответил в темноте Коровьев.
– Бал! –
пронзительно визгнул кот, и тотчас
Маргарита вскрикнула и на несколько
секунд закрыла глаза. Бал упал на нее
сразу в виде света, вместе с ним – звука
и запаха. Уносимая под руку Коровьевым,
Маргарита увидела себя в тропическом
лесу. Красногрудые зеленохвостые попугаи
цеплялись за лианы, перескакивали по
ним и оглушительно кричали: «Я восхищен!»
Но лес быстро кончился, и его банная
духота тотчас сменилась прохладою
бального зала с колоннами из какого-то
желтоватого искрящегося камня. Этот
зал, так же как и лес, был совершенно
пуст, и лишь у колонн неподвижно стояли
обнаженные негры в серебряных повязках
на головах. Лица их стали грязно-бурыми
от волнения, когда в зал влетела Маргарита
со своею свитой, в которой откуда-то
взялся Азазелло. Тут Коровьев выпустил
руку Маргариты и шепнул:
– Прямо на
тюльпаны!
Невысокая
стена белых тюльпанов выросла перед
Маргаритой, а за нею она увидела
бесчисленные огни в колпачках и перед
ними белые груди и черные плечи фрачников.
Тогда Маргарита поняла, откуда шел
бальный звук. На нее обрушился рев труб,
а вырвавшийся из-под него взмыв скрипок
окатил ее тело, как кровью. Оркестр
человек в полтораста играл полонез.
Возвышавшийся
перед оркестром человек во фраке, увидев
Маргариту, побледнел, заулыбался и вдруг
взмахом рук поднял весь оркестр. Ни на
мгновение не прерывая музыки, оркестр,
стоя, окатывал Маргариту звуками. Человек
над оркестром отвернулся от него и
поклонился низко, широко разбросив
руки, и Маргарита, улыбаясь, помахала
ему рукой.
– Нет, мало,
мало, – зашептал Коровьев, – он
не будет спать всю ночь. Крикните ему:
«Приветствую вас, король вальсов!»
Маргарита
крикнула это и подивилась тому, что ее
голос, полный как колокол, покрыл вой
оркестра. Человек от счастья вздрогнул
и левую руку приложил к груди, правой
продолжая махать оркестру белым жезлом.
– Мало,
мало, – шептал Коровьев, – глядите
налево, на первые скрипки, и кивните
так, чтобы каждый думал, что вы его узнали
в отдельности. Здесь только мировые
знаменитости. Вот этому, за первым
пультом, это Вьетан. Так, очень хорошо.
Теперь дальше.
– Кто
дирижер? – отлетая, спросила Маргарита.
– Иоганн
Штраус, – закричал кот, – и пусть
меня повесят в тропическом саду на
лиане, если на каком-нибудь балу когда-либо
играл такой оркестр. Я приглашал его!
И, заметьте, ни один не заболел и ни один
не отказался.
В следующем
зале не было колонн, вместо них стояли
стены красных, розовых, молочно-белых
роз с одной стороны, а с другой – стена
японских махровых камелий. Между этими
стенами уже били, шипя, фонтаны, и
шампанское вскипало пузырями в трех
бассейнах, из которых был первый –
прозрачно-фиолетовый, второй – рубиновый,
третий – хрустальный. Возле них метались
негры в алых повязках, серебряными
черпаками наполняя из бассейнов плоские
чаши. В розовой стене оказался пролом,
и в нем на эстраде кипятился человек в
красном с ласточкиным хвостом фраке.
Перед ним гремел нестерпимо громко
джаз. Лишь только дирижер увидел
Маргариту, он согнулся перед нею так,
что руками коснулся пола, потом выпрямился
и пронзительно закричал:
– Аллилуйя!
Он хлопнул
себя по коленке раз, потом накрест по
другой – два, вырвал из рук крайнего
музыканта тарелку, ударил ею по колонне.
Улетая, Маргарита
видела только, что виртуоз-джазбандист,
борясь с полонезом, который дул Маргарите
в спину, бьет по головам джазбандистов
своей тарелкой и те приседают в комическом
ужасе.
Наконец вылетели
на площадку, где, как поняла Маргарита,
ее во тьме встречал Коровьев с лампадкой.
Теперь на этой площадке глаза слепли
от света, льющегося из хрустальных
виноградных гроздьев. Маргариту
установили на место, и под левой рукой
у нее оказалась низкая аметистовая
колонка.
– Руку можно
будет положить на нее, если станет очень
трудно, – шептал Коровьев.
Какой-то
чернокожий подкинул под ноги Маргарите
подушку с вышитым на ней золотым пуделем,
и на нее она, повинуясь чьим-то рукам,
поставила, согнув в колене, свою правую
ногу. Маргарита попробовала оглядеться.
Коровьев и Азазелло стояли возле нее в
парадных позах. Рядом с Азазелло – еще
трое молодых людей, смутно чем-то
напомнивших Маргарите Абадонну. В спину
веяло холодом. Оглянувшись, Маргарита
увидела, что из мраморной стены сзади
нее бьет шипящее вино и стекает в ледяной
бассейн. У левой ноги она чувствовала
что-то теплое и мохнатое. Это был Бегемот.
Маргарита была
в высоте, и из-под ног ее вниз уходила
грандиозная лестница, крытая ковром.
Внизу, так далеко, как будто бы Маргарита
смотрела обратным способом в бинокль,
она видела громаднейшую швейцарскую с
совершенно необъятным камином, в холодную
и черную пасть которого мог свободно
въехать пятитонный грузовик. Швейцарская
и лестница, до боли в глазах залитая
светом, были пусты. Трубы теперь доносились
до Маргариты издалека. Так простояли
неподвижно около минуты.
– Где же
гости? – спросила Маргарита у
Коровьева.
– Будут,
королева, сейчас будут. В них недостатка
не будет. И, право, я предпочел бы рубить
дрова, вместо того чтобы принимать их
здесь на площадке.
– Что рубить
дрова, – подхватил словоохотливый
кот, – я хотел бы служить кондуктором
в трамвае, а уж хуже этой работы нет
ничего на свете.
– Все должно
быть готово заранее, королева, –
объяснял Коровьев, поблескивая глазом
сквозь испорченный монокль. – Ничего
не может быть гаже, чем когда приехавший
первым гость мыкается, не зная, что ему
предпринять, а его законная мегера
шепотом пилит его за то, что они приехали
раньше всех. Такие балы надо выбрасывать
на помойку, королева.
– Определенно
на помойку, – подтвердил кот.
– До полуночи
не более десяти секунд, – добавил
Коровьев, – сейчас начнется.
Эти десять
секунд показались Маргарите чрезвычайно
длинными. По-видимому, они истекли уже,
и ровно ничего не произошло. Но тут вдруг
что-то грохнуло внизу в громадном камине,
и из него выскочила виселица с болтающимся
на ней полурассыпавшимся прахом. Этот
прах сорвался с веревки, ударился об
пол, и из него выскочил черноволосый
красавец во фраке и в лакированных
туфлях. Из камина выбежал полуистлевший
небольшой гроб, крышка его отскочила,
и из него вывалился другой прах. Красавец
галантно подскочил к нему и подал руку
калачиком, второй прах сложился в нагую
вертлявую женщину в черных туфельках
и с черными перьями на голове, и тогда
оба, и мужчина и женщина, заспешили вверх
по лестнице.
– Первые! –
воскликнул Коровьев, – господин Жак
с супругой. Рекомендую вам, королева,
один из интереснейших мужчин! Убежденный
фальшивомонетчик, государственный
изменник, но очень недурной алхимик.
Прославился тем, – шепнул на ухо
Маргарите Коровьев, – что отравил
королевскую любовницу. А ведь это не с
каждым случается! Посмотрите, как красив!
Побледневшая
Маргарита, раскрыв рот, глядела вниз и
видела, как исчезают в каком-то боковом
ходу швейцарской и виселица и гроб.
– Я в
восхищении, – заорал прямо в лицо
поднявшемуся по лестнице господину
Жаку кот.
В это время
внизу из камина появился безголовый, с
оторванною рукою скелет, ударился оземь
и превратился в мужчину во фраке.
Супруга
господина Жака уже становилась перед
Маргаритою на одно колено и, бледная от
волнения, целовала колено Маргариты.
– Королева, –
бормотала супруга господина Жака.
– Королева
в восхищении, – кричал Коровьев.
– Королева… –
тихо сказал красавец, господин Жак.
– Мы в
восхищении, – завывал кот.
Молодые люди,
спутники Азазелло, улыбаясь безжизненными,
но приветливыми улыбками, уже теснили
господина Жака с супругою в сторону, к
чашам с шампанским, которые негры держали
в руках. По лестнице поднимался вверх
бегом одинокий фрачник.
– Граф
Роберт, – шепнул Маргарите Коровьев, –
по-прежнему интересен. Обратите внимание,
как смешно, королева – обратный случай:
этот был любовником королевы и отравил
свою жену.
– Мы рады,
граф, – вскричал Бегемот.
Из камина
подряд один за другим вывалились, лопаясь
и распадаясь, три гроба, затем кто-то в
черной мантии, которого следующий
выбежавший из черной пасти ударил в
спину ножом. Внизу послышался сдавленный
крик. Из камина выбежал почти совсем
разложившийся труп. Маргарита зажмурилась,
и чья-то рука поднесла к ее носу флакон
с белой солью. Маргарите показалось,
что это рука Наташи. Лестница стала
заполняться. Теперь уже на каждой
ступеньке оказались, издали казавшиеся
совершенно одинаковыми, фрачники и
нагие женщины с ними, отличавшиеся друг
от друга только цветом перьев на головах
и туфель.
К Маргарите
приближалась, ковыляя, в странном
деревянном сапоге на левой ноге, дама
с монашески опущенными глазами, худенькая,
скромная и почему-то с широкой зеленой
повязкой на шее.
– Какая
зеленая? – машинально спросила
Маргарита.
– Очаровательнейшая
и солиднейшая дама, – шептал Коровьев, –
рекомендую вам: госпожа Тофана, была
чрезвычайно популярна среди молодых
очаровательных неаполитанок, а также
жительниц Палермо, и в особенности среди
тех, которым надоели их мужья. Ведь
бывает же так, королева, чтобы надоел
муж.
– Да, –
глухо ответила Маргарита, в то же время
улыбаясь двум фрачникам, которые один
за другим склонялись перед нею, целуя
колено и руку.
– Ну вот, –
ухитрялся шептать Коровьев Маргарите
и в то же время кричать кому-то: – Герцог,
бокал шампанского! Я восхищен! Да, так
вот-с, госпожа Тофана входила в положение
этих бедных женщин и продавала им
какую-то воду в пузырьках. Жена вливала
эту воду в суп супругу, тот его съедал,
благодарил за ласку и чувствовал себя
превосходно. Правда, через несколько
часов ему начинало очень сильно хотеться
пить, затем он ложился в постель, и через
день прекрасная неаполитанка, накормившая
своего мужа супом, была свободна, как
весенний ветер.
– А что это
у нее на ноге? – спрашивала Маргарита,
не уставая подавать руку гостям,
обогнавшим ковыляющую госпожу Тофану, –
и зачем эта зелень на шее? Блеклая шея?
– Я в
восхищении, князь! – кричал Коровьев
и в это же время шептал Маргарите: –
Прекрасная шея, но с ней неприятность
случилась в тюрьме. На ноге у нее,
королева, испанский сапожок, а лента
вот отчего: когда тюремщики узнали, что
около пятисот неудачно выбранных мужей
покинули Неаполь и Палермо навсегда,
они сгоряча удавили госпожу Тофану в
тюрьме.
– Как я
счастлива, черная королева, что мне
выпала высокая честь, – монашески
шептала Тофана, пытаясь опуститься на
колено. Испанский сапог мешал ей. Коровьев
и Бегемот помогли Тофане подняться.
– Я рада, –
ответила ей Маргарита, в то же время
подавая руку другим.
Теперь по
лестнице снизу вверх поднимался поток.
Маргарита перестала видеть то, что
делается в швейцарской. Она механически
поднимала и опускала руку и, однообразно
скалясь, улыбалась гостям. В воздухе на
площадке уже стоял гул, из покинутых
Маргаритой бальных зал, как море,
слышалась музыка.
– А вот это
– скучная женщина, – уже не шептал,
а громко говорил Коровьев, зная, что в
гуле голосов его уже не расслышат, –
обожает балы, все мечтает пожаловаться
на свой платок.
Маргарита
поймала взглядом среди подымавшихся
ту, на которую указывал Коровьев. Это
была молодая женщина лет двадцати,
необыкновенного по красоте сложения,
но с какими-то беспокойными и назойливыми
глазами.
– Какой
платок? – спросила Маргарита.
– К ней
камеристка приставлена, – пояснил
Коровьев, – и тридцать лет кладет ей
на ночь на столик носовой платок. Как
она проснется, так он уже тут. Она уж и
сжигала его в печи и топила его в реке,
но ничего не помогает.
– Какой
платок? – шептала Маргарита, подымая
и опуская руку.
– С синей
каемочкой платок. Дело в том, что, когда
она служила в кафе, хозяин как-то ее
зазвал в кладовую, а через девять месяцев
она родила мальчика, унесла его в лес и
засунула ему в рот платок, а потом
закопала мальчика в земле. На суде она
говорила, что ей нечем кормить ребенка.
– А где же
хозяин этого кафе? – спросила
Маргарита.
– Королева, –
вдруг заскрипел снизу кот, – разрешите
мне спросить вас: при чем же здесь хозяин?
Ведь он не душил младенца в лесу!
Маргарита, не
переставая улыбаться и качать правой
рукой, острые ногти левой запустила в
Бегемотово ухо и зашептала ему:
– Если ты,
сволочь, еще раз позволишь себе впутаться
в разговор…
Бегемот как-то
не по-бальному вспискнул и захрипел:
– Королева…
ухо вспухнет… Зачем же портить бал
вспухшим ухом?.. Я говорил юридически…
с юридической точки… Молчу, молчу…
Считайте, что я не кот, а рыба, только
оставьте ухо.
Маргарита
выпустила ухо, и назойливые, мрачные
глаза оказались перед ней.
– Я счастлива,
королева-хозяйка, быть приглашенной на
великий бал полнолуния.
– А я, –
ответила ей Маргарита, – рада вас
видеть. Очень рада. Любите ли вы шампанское?
– Что вы
изволите делать, королева?! – отчаянно,
но беззвучно вскричал на ухо Маргарите
Коровьев, – получится затор!
– Я люблю, –
моляще говорила женщина и вдруг
механически стала повторять: – Фрида,
Фрида, Фрида! Меня зовут Фрида, о королева!
– Так вы
напейтесь сегодня пьяной, Фрида, и ни о
чем не думайте, – сказала Маргарита.
Фрида протянула
обе руки к Маргарите, но Коровьев и
Бегемот очень ловко подхватили ее под
руки, и ее затерло в толпе.
Теперь снизу
уже стеною шел народ, как бы штурмуя
площадку, на которой стояла Маргарита.
Голые женские тела поднимались между
фрачными мужчинами. На Маргариту
наплывали их смуглые, и белые, и цвета
кофейного зерна, и вовсе черные тела. В
волосах рыжих, черных, каштановых,
светлых, как лен, – в ливне света
играли и плясали, рассыпали искры
драгоценные камни. И как будто кто-то
окропил штурмующую колонну мужчин
капельками света, – с грудей брызгали
светом бриллиантовые запонки. Теперь
Маргарита ежесекундно ощущала
прикосновение губ к колену, ежесекундно
вытягивала вперед руку для поцелуя,
лицо ее стянуло в неподвижную маску
привета.
– Я в
восхищении, – монотонно пел Коровьев, –
мы в восхищении, королева в восхищении.
– Королева
в восхищении, – гнусил за спиною
Азазелло.
– Я восхищен, –
вскрикивал кот.
– Маркиза, –
бормотал Коровьев, – отравила отца,
двух братьев и двух сестер из-за
наследства! Королева в восхищении!
Госпожа Минкина, ах, как хороша! Немного
нервозна. Зачем же было жечь горничной
лицо щипцами для завивки! Конечно, при
этих условиях зарежут! Королева в
восхищении! Королева, секунду внимания:
император Рудольф, чародей и алхимик.
Еще алхимик – повешен. Ах, вот и она! Ах,
какой чудесный публичный дом был у нее
в Страсбурге! Мы в восхищении! Московская
портниха, мы все ее любим за неистощимую
фантазию, держала ателье и придумала
страшно смешную штуку: провертела две
круглые дырочки в стене…
– А дамы не
знали? – спросила Маргарита.
– Все до
одной знали, королева, – отвечал
Коровьев, – я в восхищении. Этот
двадцатилетний мальчуган с детства
отличался странными фантазиями, мечтатель
и чудак. Его полюбила одна девушка, а он
взял и продал ее в публичный дом.
Снизу текла
река. Конца этой реке не было видно.
Источник ее, громадный камин, продолжал
ее питать. Так прошел час и пошел второй
час. Тут Маргарита стала замечать, что
цепь ее сделалась тяжелее, чем была.
Что-то странное произошло и с рукой.
Теперь перед тем, как поднять ее, Маргарите
приходилось морщиться. Интересные
замечания Коровьева перестали занимать
Маргариту. И раскосые монгольские глаза,
и лица белые и черные сделались
безразличными, по временам сливались,
а воздух между ними почему-то начинал
дрожать и струиться. Острая боль, как
от иглы, вдруг пронзила правую руку
Маргариты, и, стиснув зубы, она положила
локоть на тумбу. Какой-то шорох, как бы
крыльев по стенам, доносился теперь
сзади из залы, и было понятно, что там
танцуют неслыханные полчища гостей, и
Маргарите казалось, что даже массивные
мраморные, мозаичные и хрустальные полы
в этом диковинном зале ритмично
пульсируют.
Ни Гай Кесарь
Калигула, ни Мессалина уже не заинтересовали
Маргариту, как не заинтересовал ни один
из королей, герцогов, кавалеров, самоубийц,
отравительниц, висельников и сводниц,
тюремщиков и шулеров, палачей, доносчиков,
изменников, безумцев, сыщиков, растлителей.
Все их имена спутались в голове, лица
слепились в одну громадную лепешку, и
только одно сидело мучительно в памяти
лицо, окаймленное действительно огненной
бородой, лицо Малюты Скуратова. Ноги
Маргариты подгибались, каждую минуту
она боялась заплакать. Наихудшие
страдания ей причиняло правое колено,
которое целовали. Оно распухло, кожа на
нем посинела, несмотря на то, что несколько
раз рука Наташи появлялась возле этого
колена с губкой и чем-то душистым обтирала
его. В конце третьего часа Маргарита
глянула вниз совершенно безнадежными
глазами и радостно дрогнула: поток
гостей редел.
– Законы
бального съезда одинаковы, королева, –
шептал Коровьев, – сейчас волна
начнет спадать. Клянусь, что мы терпим
последние минуты. Вот группа Брокенских
гуляк. Они всегда приезжают последними.
Ну да, это они. Два пьяных вампира… Все?
Ах нет, вот еще один. Нет, двое!
По лестнице
подымались двое последних гостей.
– Да это
кто-то новенький, – говорил Коровьев,
щурясь сквозь стеклышко, – ах да, да.
Как-то раз Азазелло навестил его и за
коньяком нашептал ему совет, как
избавиться от одного человека, разоблачений
которого он чрезвычайно опасался. И вот
он велел своему знакомому, находящемуся
от него в зависимости, обрызгать стены
кабинета ядом.
– Как его
зовут? – спросила Маргарита.
– А, право,
я сам еще не знаю, – ответил Коровьев, –
надо спросить у Азазелло.
– А кто это
с ним?
– А вот этот
самый исполнительный его подчиненный.
Я восхищен! – прокричал Коровьев
последним двум.
Лестница
опустела. Из осторожности подождали
еще немного. Но из камина более никто
не выходил.
Через секунду,
не понимая, как это случилось, Маргарита
оказалась в той же комнате с бассейном
и там, сразу заплакав от боли в руке и
ноге, повалилась прямо на пол. Но Гелла
и Наташа, утешая ее, опять повлекли ее
под кровавый душ, опять размяли ее тело,
и Маргарита вновь ожила.
– Еще, еще,
королева Марго, – шептал появившийся
рядом Коровьев, – надо облететь залы,
чтобы почтенные гости не чувствовали
себя брошенными.
И Маргарита
вновь вылетела из комнаты с бассейном.
На эстраде за тюльпанами, где играл
оркестр короля вальсов, теперь бесновался
обезьяний джаз. Громадная, в лохматых
бакенбардах горилла с трубой в руке,
тяжело приплясывая, дирижировала. В
один ряд сидели орангутанги, дули в
блестящие трубы. На плечах у них верхом
поместились веселые шимпанзе с гармониями.
Два гамадрила в гривах, похожих на
львиные, играли на роялях, и этих роялей
не было слышно в громе и писке и буханьях
саксофонов, скрипок и барабанов в лапах
гиббонов, мандрилов и мартышек. На
зеркальном полу несчитанное количество
пар, словно слившись, поражая ловкостью
и чистотой движений, вертясь в одном
направлении, стеною шло, угрожая все
смести на своем пути. Живые атласные
бабочки ныряли над танцующими полчищами,
с потолков сыпались цветы. В капителях
колонн, когда погасало электричество,
загорались мириады светляков, а в воздухе
плыли болотные огни.
Потом Маргарита
оказалась в чудовищном по размерам
бассейне, окаймленном колоннадой.
Гигантский черный нептун выбрасывал
из пасти широкую розовую струю. Одуряющий
запах шампанского подымался из бассейна.
Здесь господствовало непринужденное
веселье. Дамы, смеясь, сбрасывали туфли,
отдавали сумочки своим кавалерам или
неграм, бегающим с простынями в руках,
и с криком ласточкой бросались в бассейн.
Пенные столбы взбрасывало вверх.
Хрустальное дно бассейна горело нижним
светом, пробивавшим толщу вина, и в нем
видны были серебристые плавающие тела.
Выскакивали из бассейна совершенно
пьяными. Хохот звенел под колоннами и
гремел, как в бане.
Во всей этой
кутерьме запомнилось одно совершенно
пьяное женское лицо с бессмысленными,
но и в бессмысленности умоляющими
глазами, и вспомнилось одно слово –
«Фрида»! Голова Маргариты начала
кружиться от запаха вина, и она уже
хотела уходить, как кот устроил в бассейне
номер, задержавший Маргариту. Бегемот
наколдовал чего-то у пасти Нептуна, и
тотчас с шипением и грохотом волнующаяся
масса шампанского ушла из бассейна, а
Нептун стал извергать не играющую, не
пенящуюся волну темно-желтого цвета.
Дамы с визгом и воплем:
– Коньяк! –
кинулись от краев бассейна за колонны.
Через несколько секунд бассейн был
полон, и кот, трижды перевернувшись в
воздухе, обрушился в колыхающийся
коньяк. Вылез он, отфыркиваясь, с раскисшим
галстуком, потеряв позолоту с усов и
свой бинокль. Примеру Бегемота решилась
последовать только одна, та самая
затейница-портниха, и ее кавалер,
неизвестный молодой мулат. Оба они
бросились в коньяк, но тут Коровьев
подхватил Маргариту под руку, и они
покинули купальщиков.
Маргарите
показалось, что она пролетела где-то,
где видела в громадных каменных прудах
горы устриц. Потом она летала над
стеклянным полом с горящими под ним
адскими топками и мечущимися между ними
дьявольскими белыми поварами. Потом
где-то она, уже переставая что-либо
соображать, видела темные подвалы, где
горели какие-то светильники, где девушки
подавали шипящее на раскаленных углях
мясо, где пили из больших кружек за ее
здоровье. Потом она видела белых медведей,
игравших на гармониках и пляшущих
камаринского на эстраде. Фокусника-саламандру,
не сгоравшего в камине… И во второй раз
силы ее стали иссякать.
– Последний
выход, – прошептал ей озабоченно
Коровьев, – и мы свободны.
Она в сопровождении
Коровьева опять оказалась в бальном
зале, но теперь в нем не танцевали, и
гости несметной толпой теснились между
колоннами, оставив свободной середину
зала. Маргарита не помнила, кто помог
ей подняться на возвышение, появившееся
посередине этого свободного пространства
зала. Когда она взошла на него, она, к
удивлению своему, услышала, как где-то
бьет полночь, которая давным-давно, по
ее счету, истекла. С последним ударом
неизвестно откуда слышавшихся часов
молчание упало на толпы гостей. Тогда
Маргарита опять увидела Воланда. Он шел
в окружении Абадонны, Азазелло и еще
нескольких похожих на Абадонну, черных
и молодых. Маргарита теперь увидела,
что напротив ее возвышения было
приготовлено другое возвышение для
Воланда. Но он им не воспользовался.
Поразило Маргариту то, что Воланд вышел
в этот последний великий выход на балу
как раз в том самом виде, в каком был в
спальне. Все та же грязная заплатанная
сорочка висела на его плечах, ноги были
в стоптанных ночных туфлях. Воланд был
со шпагой, но этой обнаженной шпагой он
пользовался как тростью, опираясь на
нее. Прихрамывая, Воланд остановился
возле своего возвышения, и сейчас же
Азазелло оказался перед ним с блюдом в
руках, и на этом блюде Маргарита увидела
отрезанную голову человека с выбитыми
передними зубами. Продолжала стоять
полнейшая тишина, и ее прервал только
один раз далеко послышавшийся, непонятный
в этих условиях звонок, как бывает с
парадного хода.
– Михаил
Александрович, – негромко обратился
Воланд к голове, и тогда веки убитого
приподнялись, и на мертвом лице Маргарита,
содрогнувшись, увидела живые, полные
мысли и страдания глаза. – Все сбылось,
не правда ли? – продолжал Воланд,
глядя в глаза головы, – голова отрезана
женщиной, заседание не состоялось, и
живу я в вашей квартире. Это – факт. А
факт – самая упрямая в мире вещь. Но
теперь нас интересует дальнейшее, а не
этот уже свершившийся факт. Вы всегда
были горячим проповедником той теории,
что по отрезании головы жизнь в человеке
прекращается, он превращается в золу и
уходит в небытие. Мне приятно сообщить
вам, в присутствии моих гостей, хотя они
и служат доказательством совсем другой
теории, о том, что ваша теория и солидна
и остроумна. Впрочем, ведь все теории
стоят одна другой. Есть среди них и
такая, согласно которой каждому будет
дано по его вере. Да сбудется же это! Вы
уходите в небытие, а мне радостно будет
из чаши, в которую вы превращаетесь,
выпить за бытие. – Воланд поднял
шпагу. Тут же покровы головы потемнели
и съежились, потом отвалились кусками,
глаза исчезли, и вскоре Маргарита увидела
на блюде желтоватый, с изумрудными
глазами и жемчужными зубами, на золотой
ноге, череп. Крышка черепа откинулась
на шарнире.
– Сию
секунду, мессир, – сказал Коровьев,
заметив вопросительный взгляд Воланда, –
он предстанет перед вами. Я слышу в этой
гробовой тишине, как скрипят его
лакированные туфли и как звенит бокал,
который он поставил на стол, последний
раз в этой жизни выпив шампанское. Да
вот и он.
Направляясь
к Воланду, вступал в зал новый одинокий
гость. Внешне он ничем не отличался от
многочисленных остальных гостей-мужчин,
кроме одного: гостя буквально шатало
от волнения, что было видно даже издали.
На его щеках горели пятна, и глаза бегали
в полной тревоге. Гость был ошарашен, и
это было вполне естественно: его поразило
все, и главным образом, конечно, наряд
Воланда.
Однако встречен
был гость отменно ласково.
– А, милейший
барон Майгель, – приветливо улыбаясь,
обратился Воланд к гостю, у которого
глаза вылезали на лоб, – я счастлив
рекомендовать вам, – обратился Воланд
к гостям, – почтеннейшего барона
Майгеля, служащего зрелищной комиссии
в должности ознакомителя иностранцев
с достопримечательностями столицы.
Тут Маргарита
замерла, потому что узнала вдруг этого
Майгеля. Он несколько раз попадался ей
в театрах Москвы и в ресторанах.
«Позвольте… – подумала Маргарита, –
он, стало быть, что ли, тоже умер?» Но
дело тут же разъяснилось.
– Милый
барон, – продолжал Воланд, радостно
улыбаясь, – был так очарователен,
что, узнав о моем приезде в Москву, тотчас
позвонил ко мне, предлагая свои услуги
по своей специальности, то есть по
ознакомлению с достопримечательностями.
Само собою разумеется, что я был счастлив
пригласить его к себе.
В это время
Маргарита видела, как Азазелло передал
блюдо с черепом Коровьеву.
– Да, кстати,
барон, – вдруг интимно понизив голос,
проговорил Воланд, – разнеслись
слухи о чрезвычайной вашей любознательности.
Говорят, что она, в сочетании с вашей не
менее развитой разговорчивостью, стала
привлекать всеобщее внимание. Более
того, злые языки уже уронили слово –
наушник и шпион. И еще более того, есть
предположение, что это приведет вас к
печальному концу не далее, чем через
месяц. Так вот, чтобы избавить вас от
этого томительного ожидания, мы решили
прийти к вам на помощь, воспользовавшись
тем обстоятельством, что вы напросились
ко мне в гости именно с целью подсмотреть
и подслушать все, что можно.
Барон стал
бледнее, чем Абадонна, который был
исключительно бледен по своей природе,
а затем произошло что-то странное.
Абадонна оказался перед бароном и на
секунду снял свои очки. В тот же момент
что-то сверкнуло в руках Азазелло, что-то
негромко хлопнуло как в ладоши, барон
стал падать навзничь, алая кровь брызнула
у него из груди и залила крахмальную
рубашку и жилет. Коровьев подставил
чашу под бьющуюся струю и передал
наполнившуюся чашу Воланду. Безжизненное
тело барона в это время уже было на полу.
– Я пью ваше
здоровье, господа, – негромко сказал
Воланд и, подняв чашу, прикоснулся к ней
губами.
Тогда произошла
метаморфоза. Исчезла заплатанная рубаха
и стоптанные туфли. Воланд оказался в
какой-то черной хламиде со стальной
шпагой на бедре. Он быстро приблизился
к Маргарите, поднес ей чашу и повелительно
сказал:
– Пей!
У Маргариты
закружилась голова, ее шатнуло, но чаша
оказалась уже у ее губ, и чьи-то голоса,
а чьи – она не разобрала, шепнули в оба
уха:
– Не бойтесь,
королева… Не бойтесь, королева, кровь
давно ушла в землю. И там, где она
пролилась, уже растут виноградные
гроздья.
Маргарита, не
раскрывая глаз, сделала глоток, и сладкий
ток пробежал по ее жилам, в ушах начался
звон. Ей показалось, что кричат
оглушительные петухи, что где-то играют
марш. Толпы гостей стали терять свой
облик. И фрачники и женщины распались
в прах. Тление на глазах Маргариты
охватило зал, над ним потек запах склепа.
Колонны распались, угасли огни, все
съежилось, и не стало никаких фонтанов,
тюльпанов и камелий. А просто было, что
было – скромная гостиная ювелирши, и
из приоткрытой в нее двери выпадала
полоска света. И в эту приоткрытую дверь
и вошла Маргарита.
Глава 24
Извлечение мастера
В спальне
Воланда все оказалось, как было до бала.
Воланд в сорочке сидел на постели, и
только Гелла не растирала ему ногу, а
на столе, там, где раньше играли в шахматы,
накрывала ужин. Коровьев и Азазелло,
сняв фраки, сидели у стола, и рядом с
ними, конечно, помещался кот, не пожелавший
расстаться со своим галстуком, хоть тот
и превратился в совершеннейшую грязную
тряпку. Маргарита, шатаясь, подошла к
столу и оперлась на него. Тогда Воланд
поманил ее, как и тогда, к себе и показал,
чтобы она села рядом.
– Ну что,
вас очень измучили? – спросил Воланд.
– О нет,
мессир, – ответила Маргарита, но чуть
слышно.
– Ноблесс
оближ, – заметил кот и налил Маргарите
какой-то прозрачной жидкости в лафитный
стакан.
– Это
водка? – слабо спросила Маргарита.
Кот подпрыгнул
на стуле от обиды.
– Помилуйте,
королева, – прохрипел он, – разве
я позволил бы себе налить даме водки?
Это чистый спирт!
Маргарита
улыбнулась и сделала попытку отодвинуть
от себя стакан.
– Смело
пейте, – сказал Воланд, и Маргарита
тотчас взяла стакан в руки. – Гелла,
садись, – приказал Воланд и объяснил
Маргарите: – Ночь полнолуния – праздничная
ночь, и я ужинаю в тесной компании
приближенных и слуг. Итак, как чувствуете
вы себя? Как прошел этот утомительный
бал?
– Потрясающе! –
затрещал Коровьев, – все очарованы,
влюблены, раздавлены, сколько такта,
сколько умения, обаяния и шарма!
Воланд молча
поднял стакан и чокнулся с Маргаритой.
Маргарита покорно выпила, думая, что
тут же ей и будет конец от спирта. Но
ничего плохого не произошло. Живое тепло
потекло по ее животу, что-то мягко
стукнуло в затылок, вернулись силы, как
будто она встала после долгого освежающего
сна, кроме того, почувствовала волчий
голод. И при воспоминании о том, что она
не ела ничего со вчерашнего утра, он еще
более разгорелся. Она стала жадно глотать
икру.
Бегемот отрезал
кусок ананаса, посолил его, поперчил,
съел и после этого так залихватски
тяпнул вторую стопку спирта, что все
зааплодировали.
После второй
стопки, выпитой Маргаритой, свечи в
канделябрах разгорелись поярче, и в
камине прибавилось пламени. Никакого
опьянения Маргарита не чувствовала,
кусая белыми зубами мясо, Маргарита
упивалась текущим из него соком и в то
же время смотрела, как Бегемот намазывает
горчицей устрицу.
– Ты еще
винограду сверху положи, – тихо
сказала Гелла, пихнув в бок кота.
– Попрошу
меня не учить, – ответил Бегемот, –
сиживал за столом, не беспокойтесь,
сиживал!
– Ах, как
приятно ужинать вот этак, при камельке,
запросто, – дребезжал Коровьев, –
в тесном кругу…
– Нет,
Фагот, – возражал кот, – бал имеет
свою прелесть и размах.
– Никакой
прелести в нем нет и размаха тоже, а эти
дурацкие медведи, а также и тигры в баре
своим ревом едва не довели меня до
мигрени, – сказал Воланд.
– Слушаю,
мессир, – сказал кот, – если вы
находите, что нет размаха, и я немедленно
начну придерживаться того же мнения.
– Ты смотри! –
ответил на это Воланд.
– Я пошутил, –
со смирением сказал кот, – а что
касается тигров, то я велю их зажарить.
– Тигров
нельзя есть, – сказала Гелла.
– Вы
полагаете? Тогда прошу послушать, –
отозвался кот и, жмурясь от удовольствия,
рассказал о том, как однажды он скитался
в течение девятнадцати дней в пустыне
и единственно, чем питался, это мясом
убитого им тигра. Все с интересом
прослушали это занимательное повествование,
а когда Бегемот кончил его, все хором
воскликнули:
– Вранье!
– И интереснее
всего в этом вранье то, – сказал
Воланд, – что оно – вранье от первого
до последнего слова.
– Ах так?
Вранье? – воскликнул кот, и все
подумали, что он начнет протестовать,
но он только тихо сказал: – История
рассудит нас.
– А скажите, –
обратилась Марго, оживившаяся после
водки, к Азазелло, – вы его застрелили,
этого бывшего барона?
– Натурально, –
ответил Азазелло, – как же его не
застрелить? Его обязательно надо было
застрелить.
– Я так
взволновалась! – воскликнула
Маргарита, – это случилось так
неожиданно.
– Ничего в
этом нет неожиданного, – возразил
Азазелло, а Коровьев завыл и заныл:
– Как же не
взволноваться? У меня у самого поджилки
затряслись! Бух! Раз! Барон на бок!
– Со мной
едва истерика не сделалась, – добавил
кот, облизывая ложку с икрой.
– Вот что
мне непонятно, – говорила Маргарита,
и золотые искры от хрусталя прыгали у
нее в глазах, – неужели снаружи не
было слышно музыки и вообще грохота
этого бала?
– Конечно
не было слышно, королева, – объяснил
Коровьев, – это надо делать так, чтобы
не было слышно. Это поаккуратнее надо
делать.
– Ну да, ну
да… А то ведь дело в том, что этот человек
на лестнице… Вот когда мы проходили с
Азазелло… И другой у подъезда… Я думаю,
что он наблюдал за вашей квартирой…
– Верно,
верно! – кричал Коровьев, – верно,
дорогая Маргарита Николаевна! Вы
подтверждаете мои подозрения. Да, он
наблюдал за квартирой. Я сам было принял
его за рассеянного приват-доцента или
влюбленного, томящегося на лестнице,
но нет, нет! Что-то сосало мое сердце!
Ах! Он наблюдал за квартирой! И другой
у подъезда тоже! И тот, что был в подворотне,
то же самое!
– А вот
интересно, если вас придут арестовывать? –
спросила Маргарита.
– Непременно
придут, очаровательная королева,
непременно! – отвечал Коровьев, –
чует сердце, что придут, не сейчас,
конечно, но в свое время обязательно
придут. Но полагаю, что ничего интересного
не будет.
– Ах, как я
взволновалась, когда этот барон упал, –
говорила Маргарита, по-видимому, до сих
пор переживая убийство, которое она
видела впервые в жизни. – Вы, наверное,
хорошо стреляете?
– Подходяще, –
ответил Азазелло.
– А на
сколько шагов? – задала Маргарита
Азазелло не совсем ясный вопрос.
– Во что,
смотря по тому, – резонно ответил
Азазелло, – одно дело попасть молотком
в стекло критику Латунскому и совсем
другое дело – ему же в сердце.
– В сердце! –
воскликнула Маргарита, почему-то берясь
за свое сердце, – в сердце! –
повторила она глухим голосом.
– Что это
за критик Латунский? – спросил Воланд,
прищурившись на Маргариту.
Азазелло,
Коровьев и Бегемот как-то стыдливо
потупились, а Маргарита ответила,
краснея:
– Есть такой
один критик. Я сегодня вечером разнесла
всю его квартиру.
– Вот тебе
раз! А зачем же?
– Он,
мессир, – объяснила Маргарита, –
погубил одного мастера.
– А зачем
же было самой-то трудиться? – спросил
Воланд.
– Разрешите
мне, мессир, – вскричал радостно кот,
вскакивая.
– Да сиди
ты, – буркнул Азазелло, вставая, –
я сам сейчас съезжу…
– Нет! –
воскликнула Маргарита, – нет, умоляю
вас, мессир, не надо этого.
– Как угодно,
как угодно, – ответил Воланд, а
Азазелло сел на свое место.
– Так на
чем мы остановились, драгоценная королева
Марго? – говорил Коровьев, – ах
да, сердце. В сердце он попадает, –
Коровьев вытянул свой длинный палец по
направлению Азазелло, – по выбору,
в любое предсердие сердца или в любой
из желудочков.
Маргарита не
сразу поняла, а поняв, воскликнула с
удивлением:
– Да ведь
они же закрыты!
– Дорогая, –
дребезжал Коровьев, – в том-то и
штука, что закрыты! В этом-то вся и соль!
А в открытый предмет может попасть
каждый!
Коровьев вынул
из ящика стола семерку пик, предложил
ее Маргарите, попросив наметить ногтем
одно из очков. Маргарита наметила угловое
верхнее правое. Гелла спрятала карту
под подушку, крикнув:
– Готово!
Азазелло,
который сидел отвернувшись от подушки,
вынул из кармана фрачных брюк черный
автоматический пистолет, положил дуло
на плечо и, не поворачиваясь к кровати,
выстрелил, вызвав веселый испуг в
Маргарите. Из-под простреленной подушки
вытащили семерку. Намеченное Маргаритой
очко было пробито.
– Не желала
бы я встретиться с вами, когда у вас в
руках револьвер, – кокетливо поглядывая
на Азазелло, сказала Маргарита. У нее
была страсть ко всем людям, которые
делают что-либо первоклассно.
– Драгоценная
королева, – пищал Коровьев, – я
никому не рекомендую встретиться с ним,
даже если у него и не будет никакого
револьвера в руках! Даю слово чести
бывшего регента и запевалы, что никто
не поздравил бы этого встретившегося.
Кот сидел
насупившись во время этого опыта со
стрельбой и вдруг объявил:
– Берусь
перекрыть рекорд с семеркой.
Азазелло в
ответ на это что-то прорычал. Но кот был
упорен и потребовал не один, а два
револьвера. Азазелло вынул второй
револьвер из второго заднего кармана
брюк и вместе с первым, презрительно
кривя рот, протянул их хвастуну. Наметили
два очка на семерке. Кот долго приготовлялся,
отвернувшись от подушки. Маргарита
сидела, заткнув пальцами уши, и глядела
на сову, дремавшую на каминной полке.
Кот выстрелил из обоих револьверов,
после чего сейчас же взвизгнула Гелла,
убитая сова упала с камина и разбитые
часы остановились. Гелла, у которой одна
рука была окровавлена, с воем вцепилась
в шерсть коту, а он ей в ответ в волосы,
и они, свившись в клубок, покатились по
полу. Один из бокалов упал со стола и
разбился.
– Оттащите
от меня взбесившуюся чертовку! –
завывал кот, отбиваясь от Геллы, сидевшей
на нем верхом. Дерущихся разняли. Коровьев
подул на простреленный палец Геллы, и
тот зажил.
– Я не могу
стрелять, когда под руку говорят! –
кричал Бегемот и старался приладить на
место выдранный у него на спине громадный
клок шерсти.
– Держу
пари, – сказал Воланд, улыбаясь
Маргарите, – что он проделал эту
штуку нарочно. Он стреляет порядочно.
Гелла с котом
помирились, и в знак этого примирения
они поцеловались. Достали из-под подушки
карту, проверили. Ни одно очко, кроме
того, что было прострелено Азазелло, не
было затронуто.
– Этого не
может быть, – утверждал кот, глядя
сквозь карту на свет канделябра.
Веселый ужин
продолжался. Свечи оплывали в канделябрах,
по комнате волнами распространялось
сухое, душистое тепло от камина. Наевшуюся
Маргариту охватило чувство блаженства.
Она глядела, как сизые кольца от сигары
Азазелло уплывали в камин и как кот
ловит их на конец шпаги. Ей никуда не
хотелось уходить, хотя и было, по ее
расчетам, уже поздно. Судя по всему,
время подходило к шести утра.
Воспользовавшись паузой, Маргарита
обратилась к Воланду и робко сказала:
– Пожалуй,
мне пора… Поздно.
– Куда же
вы спешите? – спросил Воланд вежливо,
но суховато. Остальные промолчали, делая
вид, что увлечены сигарными дымными
кольцами.
– Да, пора, –
совсем смутившись от этого, повторила
Маргарита и обернулась, как будто ища
накидку или плащ. Ее нагота вдруг стала
стеснять ее. Она поднялась из-за стола.
Воланд молча снял с кровати свой вытертый
и засаленный халат, а Коровьев набросил
его Маргарите на плечи.
– Благодарю
вас, мессир, – чуть слышно сказала
Маргарита и вопросительно поглядела
на Воланда. Тот в ответ улыбнулся ей
вежливо и равнодушно. Черная тоска
как-то сразу подкатила к сердцу Маргариты.
Она почувствовала себя обманутой.
Никакой награды за все ее услуги на балу
никто, по-видимому, ей не собирался
предлагать, как никто ее и не удерживал.
А между тем ей совершенно ясно было, что
идти ей отсюда больше некуда. Мимолетная
мысль о том, что придется вернуться в
особняк, вызвала в ней внутренний взрыв
отчаяния. Попросить, что ли, самой, как
искушающе советовал Азазелло в
Александровском саду? «Нет, ни за что», –
сказала она себе.
– Всего
хорошего, мессир, – произнесла она
вслух, а сама подумала: «Только бы
выбраться отсюда, а там уж я дойду до
реки и утоплюсь».
– Сядьте-ка, –
вдруг повелительно сказал Воланд.
Маргарита изменилась в лице и села. –
Может быть, что-нибудь хотите сказать
на прощанье?
– Нет,
ничего, мессир, – с гордостью ответила
Маргарита, – кроме того, что если я
еще нужна вам, то я готова охотно исполнить
все, что вам будет угодно. Я ничуть не
устала и очень веселилась на балу. Так
что, если бы он и продолжался еще, я
охотно предоставила бы мое колено для
того, чтобы к нему прикладывались тысячи
висельников и убийц, – Маргарита
глядела на Воланда, как сквозь пелену,
глаза ее наполнялись слезами.
– Верно! Вы
совершенно правы! – гулко и страшно
прокричал Воланд, – так и надо!
– Так и
надо! – как эхо, повторила свита
Воланда.
– Мы вас
испытывали, – продолжал Воланд, –
никогда и ничего не просите! Никогда и
ничего, и в особенности у тех, кто сильнее
вас. Сами предложат и сами все дадут!
Садитесь, гордая женщина! – Воланд
сорвал тяжелый халат с Маргариты, и
опять она оказалась сидящей рядом с ним
на постели. – Итак, Марго, –
продолжал Воланд, смягчая свой голос, –
чего вы хотите за то, что сегодня вы были
у меня хозяйкой? Чего желаете за то, что
провели этот бал нагой? Во что цените
ваше колено? Каковы убытки от моих
гостей, которых вы сейчас наименовали
висельниками? Говорите! И теперь уж
говорите без стеснения: ибо предложил
я.
Сердце Маргариты
застучало, она тяжело вздохнула, стала
соображать что-то.
– Ну, что
же, смелее! – поощрял Воланд, –
будите свою фантазию, пришпоривайте
ее! Уж одно присутствие при сцене убийства
этого отпетого негодяя-барона стоит
того, чтобы человека наградили, в
особенности если этот человек – женщина.
Ну-с?
Дух перехватило
у Маргариты, и она уж хотела выговорить
заветные и приготовленные в душе слова,
как вдруг побледнела, раскрыла рот и
вытаращила глаза. «Фрида! Фрида! Фрида! –
прокричал ей в уши чей-то назойливый,
молящий голос. – Меня зовут Фрида!»
– и Маргарита, спотыкаясь на словах,
заговорила:
– Так я,
стало быть, могу попросить об одной
вещи?
– Потребовать,
потребовать, моя донна, – отвечал
Воланд, понимающе улыбаясь, –
потребовать одной вещи!
Ах, как ловко
и отчетливо Воланд подчеркнул, повторяя
слова самой Маргариты – «одной вещи»!
Маргарита
вздохнула еще раз и сказала:
– Я хочу,
чтобы Фриде перестали подавать тот
платок, которым она удушила своего
ребенка.
Кот возвел
глаза к небу и шумно вздохнул, но ничего
не сказал, очевидно, помня накрученное
на балу ухо.
– Ввиду
того, – заговорил Воланд, усмехнувшись, –
что возможность получения вами взятки
от этой дуры Фриды совершенно, конечно,
исключена – ведь это было бы несовместимо
с вашим королевским достоинством, –
я уж не знаю, что и делать. Остается,
пожалуй, одно – обзавестись тряпками
и заткнуть ими все щели моей спальни!
– Вы о чем
говорите, мессир? – изумилась
Маргарита, выслушав эти действительно
непонятные слова.
– Совершенно
с вами согласен, мессир, – вмешался
в разговор кот, – именно тряпками, –
и в раздражении кот стукнул лапой по
столу.
– Я о
милосердии говорю, – объяснил свои
слова Воланд, не спуская с Маргариты
огненного глаза. – Иногда совершенно
неожиданно и коварно оно проникает в
самые узенькие щелки. Вот я и говорю о
тряпках.
– И я о том
же говорю! – воскликнул кот и на
всякий случай отклонился от Маргариты,
прикрыв вымазанными в розовом креме
лапами свои острые уши.
– Пошел
вон, – сказал ему Воланд.
– Я еще кофе
не пил, – ответил кот, – как же это
я уйду? Неужели, мессир, в праздничную
ночь гостей за столом разделяют на два
сорта? Одни – первой, а другие, как
выражался этот грустный скупердяй-буфетчик,
второй свежести?
– Молчи, –
приказал ему Воланд и, обратившись к
Маргарите, спросил: – Вы, судя по всему,
человек исключительной доброты?
Высокоморальный человек?
– Нет, –
с силой ответила Маргарита, – я знаю,
что с вами можно разговаривать только
откровенно, и откровенно вам скажу: я
легкомысленный человек. Я попросила
вас за Фриду только потому, что имела
неосторожность подать ей твердую
надежду. Она ждет, мессир, она верит в
мою мощь. И если она останется обманутой,
я попаду в ужасное положение. Я не буду
иметь покоя всю жизнь. Ничего не поделаешь!
Так уж вышло.
– А, –
сказал Воланд, – это понятно.
– Так вы
сделаете это? – тихо спросила
Маргарита.
– Ни в коем
случае, – ответил Воланд, – дело
в том, дорогая королева, что тут произошла
маленькая путаница. Каждое ведомство
должно заниматься своими делами. Не
спорю, наши возможности довольно велики,
они гораздо больше, чем полагают
некоторые, не очень зоркие люди…
– Да, уж
гораздо больше, – не утерпел и вставил
кот, видимо гордящийся этими возможностями.
– Молчи,
черт тебя возьми! – сказал ему Воланд
и продолжал, обращаясь к Маргарите: –
Но просто, какой смысл в том, чтобы
сделать то, что полагается делать
другому, как я выразился, ведомству?
Итак, я этого делать не буду, а вы сделайте
сами.
– А разве
по-моему исполнится?
Азазелло
иронически скосил кривой глаз на
Маргариту и незаметно покрутил рыжей
головой и фыркнул.
– Да делайте
же, вот мучение, – пробормотал Воланд
и, повернув глобус, стал всматриваться
в какую-то деталь на нем, по-видимому,
занимаясь и другим делом во время
разговора с Маргаритой.
– Ну, Фрида, –
подсказал Коровьев.
– Фрида! –
пронзительно крикнула Маргарита.
Дверь
распахнулась, и растрепанная, нагая, но
уже без всяких признаков хмеля женщина
с исступленными глазами вбежала в
комнату и простерла руки к Маргарите,
а та сказала величественно:
– Тебя
прощают. Не будут больше подавать платок.
Послышался
вопль Фриды, она упала на пол ничком и
простерлась крестом перед Маргаритой.
Воланд махнул рукой, и Фрида пропала из
глаз.
– Благодарю
вас, прощайте, – сказала Маргарита
и поднялась.
– Ну что ж,
Бегемот, – заговорил Воланд, – не
будем наживаться на поступке непрактичного
человека в праздничную ночь, – он
повернулся к Маргарите, – итак, это
не в счет, я ведь ничего не делал. Что вы
хотите для себя?
Наступило
молчание, и прервал его Коровьев, который
зашептал в ухо Маргарите:
– Алмазная
донна, на сей раз советую вам быть
поблагоразумнее! А то ведь фортуна может
и ускользнуть!
– Я хочу,
чтобы мне сейчас же, сию секунду, вернули
моего любовника, мастера, – сказала
Маргарита, и лицо ее исказилось судорогой.
Тут в комнату
ворвался ветер, так что пламя свечей в
канделябрах легло, тяжелая занавеска
на окне отодвинулась, распахнулось
окно, и в далекой высоте открылась
полная, но не утренняя, а полночная луна.
От подоконника на пол лег зеленоватый
платок ночного света, и в нем появился
ночной Иванушкин гость, называющий себя
мастером. Он был в своем больничном
одеянии – в халате, туфлях и черной
шапочке, с которой не расставался.
Небритое лицо его дергалось гримасой,
он сумасшедше-пугливо косился на огни
свечей, а лунный поток кипел вокруг
него.
Маргарита
сразу узнала его, простонала, всплеснула
руками и подбежала к нему. Она целовала
его в лоб, в губы, прижималась к колючей
щеке, и долго сдерживаемые слезы теперь
бежали ручьями по ее лицу. Она произносила
только одно слово, бессмысленно повторяя
его:
– Ты… ты,
ты…
Мастер отстранил
ее от себя и глухо сказал:
– Не плачь,
Марго, не терзай меня. Я тяжко болен. –
Он ухватился за подоконник рукою, как
бы собираясь вскочить на него и бежать,
оскалил зубы, всматриваясь в сидящих,
и закричал: – Мне страшно, Марго! У меня
опять начались галлюцинации.
Рыдания душили
Маргариту, она шептала, давясь словами:
– Нет, нет,
нет, не бойся ничего! Я с тобою! Я с тобою!
Коровьев ловко
и незаметно подпихнул к мастеру стул,
и тот опустился на него, а Маргарита
бросилась на колени, прижалась к боку
больного и так затихла. В своем волнении
она не заметила, что нагота ее как-то
внезапно кончилась, на ней теперь был
шелковый черный плащ. Больной опустил
голову и стал смотреть в землю угрюмыми
больными глазами.
– Да, –
заговорил после молчания Воланд, –
его хорошо отделали. – Он приказал
Коровьеву: – Дай-ка, рыцарь, этому
человеку чего-нибудь выпить.
Маргарита
упрашивала мастера дрожащим голосом:
– Выпей,
выпей. Ты боишься? Нет, нет, верь мне, что
тебе помогут.
Больной взял
стакан и выпил то, что было в нем, но рука
его дрогнула, и опустевший стакан
разбился у его ног.
– К счастью!
К счастью! – зашептал Коровьев
Маргарите, – смотрите, он уже приходит
в себя.
Действительно,
взор больного стал уже не так дик и
беспокоен.
– Но это
ты, Марго? – спросил лунный гость.
– Не
сомневайся, это я, – ответила Маргарита.
– Еще! –
приказал Воланд.
После того,
как мастер осушил второй стакан, его
глаза стали живыми и осмысленными.
– Ну вот,
это другое дело, – сказал Воланд,
прищуриваясь, – теперь поговорим.
Кто вы такой?
– Я теперь
никто, – ответил мастер, и улыбка
искривила его рот.
– Откуда
вы сейчас?
– Из дома
скорби. Я – душевнобольной, – ответил
пришелец.
Этих слов
Маргарита не вынесла и заплакала вновь.
Потом, вытерев глаза, она вскричала:
– Ужасные
слова! Ужасные слова! Он мастер, мессир,
я вас предупреждаю об этом. Вылечите
его, он стоит этого.
– Вы знаете,
с кем вы сейчас говорите, – спросил
у пришедшего Воланд, – у кого вы
находитесь?
– Знаю, –
ответил мастер, – моим соседом в
сумасшедшем доме был этот мальчик, Иван
Бездомный. Он рассказал мне о вас.
– Как же,
как же, – отозвался Воланд, – я
имел удовольствие встретиться с этим
молодым человеком на Патриарших прудах.
Он едва самого меня не свел с ума,
доказывая мне, что меня нету! Но вы-то
верите, что это действительно я?
– Приходится
верить, – сказал пришелец, – но,
конечно, гораздо спокойнее было бы
считать вас плодом галлюцинации. Извините
меня, – спохватившись, прибавил
мастер.
– Ну, что
же, если спокойнее, то и считайте, –
вежливо ответил Воланд.
– Нет, нет, –
испуганно говорила Маргарита и трясла
мастера за плечо, – опомнись! Перед
тобою действительно он!
Кот ввязался
и тут:
– А я
действительно похож на галлюцинацию.
Обратите внимание на мой профиль в
лунном свете, – кот полез в лунный
столб и хотел еще что-то говорить, но
его попросили замолчать, и он, ответив:
– Хорошо, хорошо, готов молчать. Я буду
молчаливой галлюцинацией, – замолчал.
– А скажите,
почему Маргарита вас называет мастером? –
спросил Воланд.
Тот усмехнулся
и сказал:
– Это
простительная слабость. Она слишком
высокого мнения о том романе, который
я написал.
– О чем
роман?
– Роман о
Понтии Пилате.
Тут опять
закачались и запрыгали язычки свечей,
задребезжала посуда на столе, Воланд
рассмеялся громовым образом, но никого
не испугал и смехом этим никого не
удивил. Бегемот почему-то зааплодировал.
– О чем, о
чем? О ком? – заговорил Воланд, перестав
смеяться. – Вот теперь? Это потрясающе!
И вы не могли найти другой темы? Дайте-ка
посмотреть, – Воланд протянул руку
ладонью кверху.
– Я, к
сожалению, не могу этого сделать, –
ответил мастер, – потому что я сжег
его в печке.
– Простите,
не поверю, – ответил Воланд, –
этого быть не может. Рукописи не горят. –
Он повернулся к Бегемоту и сказал: –
Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.
Кот моментально
вскочил со стула, и все увидели, что он
сидел на толстой пачке рукописей. Верхний
экземпляр кот с поклоном подал Воланду.
Маргарита задрожала и закричала, волнуясь
вновь до слез:
– Вот она,
рукопись! Вот она!
Она кинулась
к Воланду и восхищенно добавила:
– Всесилен,
всесилен!
Воланд взял в
руки поданный ему экземпляр, повернул
его, отложил в сторону и молча, без улыбки
уставился на мастера. Но тот неизвестно
отчего впал в тоску и беспокойство,
поднялся со стула, заломил руки и,
обращаясь к далекой луне, вздрагивая,
начал бормотать:
– И ночью
при луне мне нет покоя, зачем потревожили
меня? О боги, боги…
Маргарита
вцепилась в больничный халат, прижалась
к нему и сама начала бормотать в тоске
и слезах:
– Боже,
почему же тебе не помогает лекарство?
– Ничего,
ничего, ничего, – шептал Коровьев,
извиваясь возле мастера, – ничего,
ничего… Еще стаканчик, и я с вами за
компанию.
И стаканчик
подмигнул, блеснул в лунном свете, и
помог этот стаканчик. Мастера усадили
на место, и лицо больного приняло
спокойное выражение.
– Ну, теперь
все ясно, – сказал Воланд и постучал
длинным пальцем по рукописи.
– Совершенно
ясно, – подтвердил кот, забыв свое
обещание стать молчаливой галлюцинацией, –
теперь главная линия этого опуса ясна
мне насквозь. Что ты говоришь, Азазелло? –
обратился он к молчащему Азазелло.
– Я говорю, –
прогнусил тот, – что тебя хорошо было
бы утопить.
– Будь
милосерден, Азазелло, – ответил ему
кот, – и не наводи моего повелителя
на эту мысль. Поверь мне, что всякую ночь
я являлся бы тебе в таком же лунном
одеянии, как и бедный мастер, и кивал бы
тебе, и манил бы тебя за собою. Каково
бы тебе было, о Азазелло?
– Ну,
Маргарита, – опять вступил в разговор
Воланд, – говорите же все, что вам
нужно?
Глаза Маргариты
вспыхнули, и она умоляюще обратилась к
Воланду:
– Позвольте
мне с ним пошептаться?
Воланд кивнул
головой, и Маргарита, припав к уху
мастера, что-то пошептала ему. Слышно
было, как тот ответил ей:
– Нет,
поздно. Ничего больше не хочу в жизни.
Кроме того, чтобы видеть тебя. Но тебе
опять советую – оставь меня. Ты пропадешь
со мной.
– Нет, не
оставлю, – ответила Маргарита и
обратилась к Воланду: – Прошу вас опять
вернуть нас в подвал в переулке на
Арбате, и чтобы лампа загорелась, и чтобы
все стало, как было.
Тут мастер
засмеялся и, обхватив давно развившуюся
кудрявую голову Маргариты, сказал:
– Ах, не
слушайте бедную женщину, мессир. В этом
подвале уже давно живет другой человек,
и вообще не бывает так, чтобы все стало,
как было. – Он приложил щеку к голове
своей подруги, обнял Маргариту и стал
бормотать: – Бедная, бедная…
– Не бывает,
вы говорите? – сказал Воланд. –
Это верно. Но мы попробуем. – И он
сказал: – Азазелло!
Тотчас с потолка
обрушился на пол растерянный и близкий
к умоисступлению гражданин в одном
белье, но почему-то с чемоданом в руках
и в кепке. От страху этот человек трясся
и приседал.
– Могарыч? –
спросил Азазелло у свалившегося с неба.
– Алоизий
Могарыч, – ответил тот, дрожа.
– Это вы,
прочитав статью Латунского о романе
этого человека, написали на него жалобу
с сообщением о том, что он хранит у себя
нелегальную литературу? – спросил
Азазелло.
Новоявившийся
гражданин посинел и залился слезами
раскаяния.
– Вы хотели
переехать в его комнаты? – как можно
задушевнее прогнусил Азазелло.
Шипение
разъяренной кошки послышалось в комнате,
и Маргарита, завывая:
– Знай
ведьму, знай! – вцепилась в лицо
Алоизия Могарыча ногтями.
Произошло
смятение.
– Что ты
делаешь? – страдальчески прокричал
мастер, – Марго, не позорь себя!
– Протестую,
это не позор, – орал кот.
Маргариту
оттащил Коровьев.
– Я ванну
пристроил, – стуча зубами, кричал
окровавленный Могарыч и в ужасе понес
какую-то околесицу, – одна побелка…
купорос…
– Ну вот и
хорошо, что ванну пристроил, –
одобрительно сказал Азазелло, – ему
надо брать ванны, – и крикнул: – Вон!
Тогда Могарыча
перевернуло кверху ногами и вынесло из
спальни Воланда через открытое окно.
Мастер вытаращил
глаза, шепча:
– Однако,
это будет, пожалуй, почище того, что
рассказывал Иван! – совершенно
потрясенный, он оглядывался и наконец
сказал коту: – А простите… это ты… это
вы… – он сбился, не зная, как обращаться
к коту, на «ты» или на «вы», – вы –
тот самый кот, что садились в трамвай?
– Я, –
подтвердил польщенный кот и добавил: –
Приятно слышать, что вы так вежливо
обращаетесь с котом. Котам обычно
почему-то говорят «ты», хотя ни один кот
никогда ни с кем не пил брудершафта.
– Мне кажется
почему-то, что вы не очень-то кот, –
нерешительно ответил мастер, – меня
все равно в больнице хватятся, –
робко добавил он Воланду.
– Ну чего
они будут хвататься! – успокоил
Коровьев, и какие-то бумаги и книги
оказались у него в руках, – история
болезни вашей?
– Да.
Коровьев
швырнул историю болезни в камин.
– Нет
документа, нет и человека, –
удовлетворенно говорил Коровьев, –
а это – домовая книга вашего застройщика?
– Да-а…
– Кто
прописан в ней? Алоизий Могарыч? –
Коровьев дунул в страницу домовой
книги, – раз, и нету его, и, прошу
заметить, не было. А если застройщик
удивится, скажите, что ему Алоизий
снился. Могарыч? Какой такой Могарыч?
Никакого Могарыча не было. – Тут
прошнурованная книга испарилась из рук
Коровьева. – И вот она уже в столе у
застройщика.
– Вы правильно
сказали, – говорил мастер, пораженный
чистотой работы Коровьева, – что раз
нет документа, нету и человека. Вот
именно меня-то и нет, у меня нет документа.
– Я
извиняюсь, – вскричал Коровьев, –
это именно галлюцинация, вот он, ваш
документ, – и Коровьев подал мастеру
документ. Потом он завел глаза и сладко
прошептал Маргарите: – А вот и ваше
имущество, Маргарита Николаевна, –
и он подал Маргарите тетрадь с обгоревшими
краями, засохшую розу, фотографию и, с
особой бережностью, сберегательную
книжку, – десять тысяч, как вы изволили
внести, Маргарита Николаевна. Нам чужого
не надо.
– У меня
скорее лапы отсохнут, чем я прикоснусь
к чужому, – напыжившись, воскликнул
кот, танцуя на чемодане, чтобы умять в
него все экземпляры злополучного романа.
– И ваш
документик также, – продолжал
Коровьев, подавая Маргарите документ,
и затем, обратившись к Воланду, почтительно
доложил: – Все, мессир!
– Нет, не
все, – ответил Воланд, отрываясь от
глобуса. – Куда прикажете, моя дорогая
донна, девать вашу свиту? Мне она лично
не нужна.
Тут в открытую
дверь вбежала Наташа, как была нагая,
всплеснула руками и закричала Маргарите:
– Будьте
счастливы, Маргарита Николаевна! –
она закивала головой мастеру и опять
обратилась к Маргарите: – Я ведь все
знала, куда вы ходите.
– Домработницы
все знают, – заметил кот, многозначительно
поднимая лапу, – это ошибка думать,
что они слепые.
– Что ты
хочешь, Наташа? – спросила Маргарита, –
возвращайся в особняк.
– Душенька,
Маргарита Николаевна, – умоляюще
заговорила Наташа и стала на колени, –
упросите их, – она покосилась на
Воланда, – чтобы меня ведьмой оставили.
Не хочу я больше в особняк! Ни за инженера,
ни за техника не пойду! Мне господин Жак
вчера на балу сделал предложение. –
Наташа разжала кулак и показала какие-то
золотые монеты.
Маргарита
обратила вопросительный взор к Воланду.
Тот кивнул головой. Тогда Наташа кинулась
на шею Маргарите, звонко ее расцеловала
и, победно вскрикнув, улетела в окно.
На месте Наташи
оказался Николай Иванович. Он приобрел
свой прежний человеческий облик, но был
чрезвычайно мрачен и даже, пожалуй,
раздражен.
– Вот кого
с особенным удовольствием отпущу, –
сказал Воланд, с отвращением глядя на
Николая Ивановича, – с исключительным
удовольствием, настолько он здесь
лишний.
– Я очень
прошу выдать мне удостоверение, –
заговорил, дико оглядываясь, Николай
Иванович, но с большим упорством, –
о том, где я провел предыдущую ночь.
– На какой
предмет? – сурово спросил кот.
– На предмет
представления милиции и супруге, –
твердо сказал Николай Иванович.
– Удостоверений
мы обычно не даем, – ответил кот,
насупившись, – но для вас, так и быть,
сделаем исключение.
И не успел
Николай Иванович опомниться, как голая
Гелла уже сидела за машинкой, а кот
диктовал ей:
– Сим
удостоверяю, что предъявитель сего
Николай Иванович провел упомянутую
ночь на балу у сатаны, будучи привлечен
туда в качестве перевозочного средства…
поставь, Гелла, скобку! В скобке пиши
«боров». Подпись – Бегемот.
– А число? –
пискнул Николай Иванович.
– Чисел не
ставим, с числом бумага станет
недействительной, – отозвался кот,
подмахнул бумагу, откуда-то добыл печать,
по всем правилам подышал на нее, оттиснул
на бумаге слово «уплочено» и вручил
бумагу Николаю Ивановичу. После этого
Николай Иванович бесследно исчез, а на
месте его появился новый неожиданный
человек.
– Это еще
кто? – брезгливо спросил Воланд,
рукой заслоняясь от света свечей.
Варенуха
повесил голову, вздохнул и тихо сказал:
– Отпустите
обратно. Не могу быть вампиром. Ведь я
тогда Римского едва насмерть с Геллой
не уходил! А я не кровожадный. Отпустите.
– Это что
еще за бред? – спросил, морща лицо,
Воланд. – Какой такой Римский? Что
это еще за чепуха?
– Не извольте
беспокоиться, мессир, – отозвался
Азазелло и обратился к Варенухе: –
Хамить не надо по телефону. Лгать не
надо по телефону. Понятно? Не будете
больше этим заниматься?
От радости все
помутилось в голове у Варенухи, лицо
его засияло, и он, не помня, что говорит,
забормотал:
– Истинным…
то есть я хочу сказать, ваше ве… сейчас
же после обеда… – Варенуха прижимал
руки к груди, с мольбой глядел на Азазелло.
– Ладно,
домой, – ответил тот, и Варенуха
растаял.
– Теперь
все оставьте меня одного с ними, –
приказал Воланд, указывая на мастера и
Маргариту.
Приказание
Воланда было исполнено мгновенно. После
некоторого молчания Воланд обратился
к мастеру:
– Так, стало
быть, в Арбатский подвал? А кто же будет
писать? А мечтания, вдохновение?
– У меня
больше нет никаких мечтаний и вдохновения
тоже нет, – ответил мастер, – ничто
меня вокруг не интересует, кроме нее, –
он опять положил руку на голову
Маргариты, – меня сломали, мне скучно,
и я хочу в подвал.
– А ваш
роман, Пилат?
– Он мне
ненавистен, этот роман, – ответил
мастер, – я слишком много испытал
из-за него.
– Я умоляю
тебя, – жалобно попросила Маргарита, –
не говори так. За что же ты меня терзаешь?
Ведь ты знаешь, что я всю жизнь вложила
в эту твою работу. – Маргарита добавила
еще, обратившись к Воланду: – Не слушайте
его, мессир, он слишком замучен.
– Но ведь
надо же что-нибудь описывать? –
говорил Воланд, – если вы исчерпали
этого прокуратора, ну, начните изображать
хотя бы этого Алоизия.
Мастер улыбнулся.
– Этого
Лапшенникова не напечатает, да, кроме
того, это и неинтересно.
– А чем вы
будете жить? Ведь придется нищенствовать.
– Охотно,
охотно, – ответил мастер, притянул
к себе Маргариту, обнял ее за плечи и
прибавил: – Она образумится, уйдет от
меня…
– Не думаю, –
сквозь зубы сказал Воланд и продолжал:
– Итак, человек, сочинивший историю
Понтия Пилата, уходит в подвал, в намерении
расположиться там у лампы и нищенствовать?
Маргарита
отделилась от мастера и заговорила
очень горячо:
– Я сделала
все, что могла, и я нашептала ему самое
соблазнительное. А он отказался от
этого.
– То, что
вы ему нашептали, я знаю, – возразил
Воланд, – но это не самое соблазнительное.
А вам скажу, – улыбнувшись, обратился
он к мастеру, – что ваш роман еще
принесет вам сюрпризы.
– Это очень
грустно, – ответил мастер.
– Нет, нет,
это не грустно, – сказал Воланд, –
ничего страшного уже не будет. Ну-с,
Маргарита Николаевна, все сделано.
Имеете ли вы ко мне какую-нибудь претензию?
– Что вы,
о, что вы, мессир!
– Так
возьмите же это от меня на память, –
сказал Воланд и вынул из-под подушки
небольшую золотую подкову, усыпанную
алмазами.
– Нет, нет,
нет, с какой же стати!
– Вы хотите
со мной поспорить? – улыбнувшись,
спросил Воланд.
Маргарита, так
как в плаще у нее не было кармана, уложила
подкову в салфетку и затянула ее узлом.
Тут что-то ее изумило. Она оглянулась
на окно, в котором сияла луна, и сказала:
– А вот чего
я не понимаю… Что же, это все полночь
да полночь, а ведь давно уже должно быть
утро?
– Праздничную
полночь приятно немного и задержать, –
ответил Воланд. – Ну, желаю вам
счастья.
Маргарита
молитвенно протянула обе руки к Воланду,
но не посмела приблизиться к нему и тихо
воскликнула:
– Прощайте!
Прощайте!
– До
свидания, – сказал Воланд.
И Маргарита в
черном плаще, мастер в больничном халате
вышли в коридор ювелиршиной квартиры,
в котором горела свеча и где их дожидалась
свита Воланда. Когда пошли из коридора,
Гелла несла чемодан, в котором был роман
и небольшое имущество Маргариты
Николаевны, а кот помогал Гелле. У дверей
квартиры Коровьев раскланялся и исчез,
а остальные пошли провожать по лестнице.
Она была пуста. Когда проходили площадку
третьего этажа, что-то мягко стукнуло,
но на это никто не обратил внимания. У
самых выходных дверей шестого парадного
Азазелло дунул вверх, и только что вышли
во двор, в который не заходила луна,
увидели спящего на крыльце, и, по-видимому,
спящего мертвым сном, человека в сапогах
и в кепке, а также стоящую у подъезда
большую черную машину с потушенными
фарами. В переднем стекле смутно виднелся
силуэт грача.
Уже собирались
садиться, как Маргарита в отчаянии
негромко воскликнула:
– Боже, я
потеряла подкову!
– Садитесь
в машину, – сказал Азазелло, – и
подождите меня. Я сейчас вернусь, только
разберусь, в чем тут дело. – И он ушел
в парадное.
Дело же было
вот в чем: за некоторое время до выхода
Маргариты и мастера с их провожатыми
из квартиры № 48, помещавшейся под
ювелиршиной, вышла на лестницу сухонькая
женщина с бидоном и сумкой в руках. Это
была та самая Аннушка, что в среду
разлила, на горе Берлиоза, подсолнечное
масло у вертушки.
Никто не знал,
да, наверное, и никогда не узнает, чем
занималась в Москве эта женщина и на
какие средства она существовала. Известно
о ней было лишь то, что видеть ее можно
было ежедневно то с бидоном, то с сумкой,
а то и с сумкой и с бидоном вместе – или
в нефтелавке, или на рынке, или под
воротами дома, или на лестнице, а чаще
всего в кухне квартиры № 48, где и
проживала эта Аннушка. Кроме того и
более всего было известно, что где бы
ни находилась или ни появлялась она –
тотчас же в этом месте начинался скандал,
и кроме того, что она носила прозвище
«Чума».
Чума-Аннушка
вставала почему-то чрезвычайно рано, а
сегодня что-то подняло ее совсем ни свет
ни заря, в начале первого. Повернулся
ключ в двери, Аннушкин нос высунулся в
нее, а затем высунулась она и вся целиком,
захлопнула за собою дверь и уже собиралась
тронуться куда-то, как на верхней площадке
грохнула дверь, кто-то покатился вниз
по лестнице и, налетев на Аннушку,
отбросил ее в сторону так, что она
ударилась затылком об стену.
– Куда ж
тебя черт несет в одних подштанниках? –
провизжала Аннушка, ухватившись за
затылок. Человек в одном белье, с чемоданом
в руках и в кепке, с закрытыми глазами
ответил Аннушке диким сонным голосом:
– Колонка!
Купорос! Одна побелка чего стоила, –
и, заплакав, рявкнул: – Вон! – тут он
бросился, но не дальше, вниз по лестнице,
а обратно – вверх, туда, где было выбитое
ногой экономиста стекло в окне, и через
это окно кверху ногами вылетел во двор.
Аннушка даже про затылок забыла, охнула
и сама устремилась к окну. Она легла
животом на площадку и высунула голову
во двор, ожидая увидеть на асфальте,
освещенном дворовым фонарем, насмерть
разбившегося человека с чемоданом. Но
ровно ничего на асфальте во дворе не
было.
Оставалось
предположить, что сонная и странная
личность улетела из дому, как птица, не
оставив по себе никакого следа. Аннушка
перекрестилась и подумала: «Да, уж
действительно квартирка номер пятьдесят!
Недаром люди говорят! Ай да квартирка!»
Не успела она
этого додумать, как дверь наверху опять
хлопнула, и второй кто-то побежал сверху.
Аннушка прижалась к стене и видела, как
какой-то довольно почтенный гражданин
с бородкой, но с чуть-чуть поросячьим,
как показалось Аннушке, лицом, шмыгнул
мимо нее и, подобно первому, покинул дом
через окно, тоже опять-таки и не думая
разбиваться на асфальте. Аннушка забыла
уже про цель своего похода и осталась
на лестнице, крестясь, охая и сама с
собою разговаривая.
Третий, без
бородки, с круглым бритым лицом, в
толстовке, выбежал сверху через короткое
время и точно так же упорхнул в окно.
К чести Аннушки
надо сказать, что она была любознательна
и решила еще подождать, не будет ли каких
новых чудес. Дверь наверху вновь открыли,
и теперь сверху начала спускаться целая
компания, но не бегом, а обыкновенно,
как все люди ходят. Аннушка отбежала от
окна, спустилась вниз к своей двери,
быстрехонько открыла ее, спряталась за
нею, и в оставленной ею щелке замерцал
ее исступленный от любопытства глаз.
Какой-то не то
больной, не то не больной, а странный,
бледный, обросший бородой, в черной
шапочке и в каком-то халате спускался
вниз нетвердыми шагами. Его бережно
вела под руку какая-то дамочка в черной
рясе, как показалось Аннушке в полутьме.
Дамочка не то босая, не то в каких-то
прозрачных, видно, заграничных, в клочья
изодранных туфлях. Тьфу ты! Что в туфлях!
Да ведь дамочка-то голая! Ну да, ряса
накинута прямо на голое тело! «Ай да
квартирка!» В душе у Аннушки все пело
от предвкушения того, что она будет
завтра рассказывать соседям.
За странно
одетой дамочкой следовала совершенно
голая дамочка с чемоданчиком в руке, а
возле чемоданчика мыкался черный
громадный кот. Аннушка едва вслух что-то
не пискнула, протирая глаза.
Замыкал шествие
маленького роста прихрамывающий
иностранец с кривым глазом, без пиджака,
в белом фрачном жилете и при галстуке.
Вся эта компания мимо Аннушки проследовала
вниз. Тут что-то стукнуло на площадке.
Услышав, что шаги стихают, Аннушка, как
змея, выскользнула из-за двери, бидон
поставила к стенке, пала животом на
площадку и стала шарить. В руках у нее
оказалась салфеточка с чем-то тяжелым.
Глаза у Аннушки полезли на лоб, когда
она развернула сверточек. Аннушка к
самым глазам подносила драгоценность,
и глаза эти горели совершенно волчьим
огнем. В голове у Аннушки образовалась
вьюга: «Знать ничего не знаю! Ведать
ничего не ведаю!… К племяннику? Или
распилить ее на куски… Камушки-то можно
выковырять… И по одному камушку: один
на Петровку, другой на Смоленский… И –
знать ничего не знаю, и ведать ничего
не ведаю!»
Аннушка спрятала
находку за пазуху, ухватила бидон и уже
собиралась скользнуть обратно в квартиру,
отложив свое путешествие в город, как
перед нею вырос, дьявол его знает откуда
взявшийся, тот самый с белой грудью без
пиджака и тихо шепнул:
– Давай
подковку и салфеточку.
– Какую
такую салфеточку-подковку? – спросила
Аннушка, притворяясь весьма искусно, –
никакой я салфеточки не знаю. Что вы,
гражданин, пьяный, что ли?
Белогрудый
твердыми, как поручни автобуса, и столь
же холодными пальцами, ничего более не
говоря, сжал Аннушкино горло так, что
совершенно прекратил всякий доступ
воздуха в ее грудь. Бидон вывалился из
рук Аннушки на пол. Подержав некоторое
время Аннушку без воздуха, беспиджачный
иностранец снял пальцы с ее шеи. Хлебнув
воздуху, Аннушка улыбнулась.
– Ах,
подковочку, – заговорила она, –
сию минуту! Так это ваша подковочка? А
я смотрю, лежит в салфеточке… Я нарочно
прибрала, чтобы кто не поднял, а то потом
поминай как звали!
Получив
подковочку и салфеточку, иностранец
начал расшаркиваться перед Аннушкой,
крепко пожимать ей руку и горячо
благодарить в таких выражениях, с сильным
заграничным акцентом:
– Я вам
глубочайше признателен, мадам. Мне эта
подковочка дорога как память. И позвольте
вам за то, что вы ее сохранили, вручить
двести рублей. – И он тотчас вынул
из жилетного кармана деньги и вручил
их Аннушке.
Та, отчаянно
улыбаясь, только вскрикивала:
– Ах,
покорнейше вас благодарю! Мерси! Мерси!
Щедрый иностранец
в один мах проскользнул через целый
марш лестницы вниз, но прежде чем смыться
окончательно, крикнул снизу, но без
акцента:
– Ты, старая
ведьма, если когда еще поднимешь чужую
вещь, в милицию ее сдавай, а за пазуху
не прячь!
Чувствуя в
голове звон и суматоху от всех этих
происшествий на лестнице, Аннушка еще
долго по инерции продолжала кричать:
– Мерси!
Мерси! Мерси! – а иностранца уже давно
не было.
Не было и машины
во дворе. Вернув Маргарите подарок
Воланда, Азазелло распрощался с нею,
спросил, удобно ли ей сидеть, а Гелла
сочно расцеловалась с Маргаритой, кот
приложился к ее руке, провожатые помахали
руками безжизненно и неподвижно
завалившемуся в угол сидения мастеру,
махнули грачу и тотчас растаяли в
воздухе, не считая нужным утруждать
себя подъемом по лестнице. Грач зажег
фары и выкатил в ворота мимо мертво
спящего человека в подворотне. И огни
большой черной машины пропали среди
других огней на бессонной и шумной
Садовой.
Через час в
подвале маленького домика в одном из
Арбатских переулков, в первой комнате,
где было все так же, как было до страшной
осенней ночи прошлого года, за столом,
накрытым бархатной скатертью, под лампой
с абажуром, возле которой стояла вазочка
с ландышами, сидела Маргарита и тихо
плакала от пережитого потрясения и
счастья. Тетрадь, исковерканная огнем,
лежала перед нею, а рядом возвышалась
стопка нетронутых тетрадей. Домик
молчал. В соседней маленькой комнате
на диване, укрытый больничным халатом,
лежал в глубоком сне мастер. Его ровное
дыхание было беззвучно.
Наплакавшись,
Маргарита взялась за нетронутые тетради
и нашла то место, что перечитывала перед
свиданием с Азазелло под кремлевской
стеной. Маргарите не хотелось спать.
Она гладила рукопись ласково, как гладят
любимую кошку, и поворачивала ее в руках,
оглядывая со всех сторон, то останавливаясь
на титульном листе, то открывая конец.
На нее накатила вдруг ужасная мысль,
что это все колдовство, что сейчас
тетради исчезнут из глаз, что она окажется
в своей спальне в особняке и что,
проснувшись, ей придется идти топиться.
Но это была последняя страшная мысль,
отзвук долгих переживаемых ею страданий.
Ничто не исчезало, всесильный Воланд
был действительно всесилен, и сколько
угодно, хотя бы до самого рассвета, могла
Маргарита шелестеть листами тетрадей,
разглядывать их и целовать и перечитывать
слова:
– Тьма,
пришедшая со Средиземного моря, накрыла
ненавидимый прокуратором город… Да,
тьма…
Василий Степанович всунул голову в то окошечко, над которым было написано: «Прием сумм», – поздоровался с каким-то незнакомым ему служащим и вежливо попросил приходный ордерок.
– А вам зачем? – спросил служащий в окошечке.
Бухгалтер изумился.
– Хочу сдать сумму. Я из Варьете.
– Одну минутку, – ответил служащий и мгновенно закрыл сеткой дыру в стекле.
«Странно!» – подумал бухгалтер. Изумление его было совершенно естественно. Впервые в жизни он встретился с таким обстоятельством. Всем известно, как трудно получить деньги; к этому всегда могут найтись препятствия. Но в тридцатилетней практике бухгалтера не было случая, чтобы кто-нибудь, будь то юридическое или частное лицо, затруднялся бы принять деньги.
Но наконец сеточка отодвинулась, и бухгалтер опять прильнул к окошечку.
– А у вас много ли? – спросил служащий.
– Двадцать одна тысяча семьсот одиннадцать рублей.
– Ого! – почему-то иронически ответил служащий и протянул бухгалтеру зеленый листок.
Хорошо зная форму, бухгалтер мигом заполнил его и начал развязывать веревочку на пакете. Когда он распаковал свой груз, в глазах у него зарябило, он что-то промычал болезненно.
Перед глазами его замелькали иностранные деньги. Тут были пачки канадских долларов, английских фунтов, голландских гульденов, латвийских лат, эстонских крон…
– Вот он, один из этих штукарей из Варьете, – послышался грозный голос над онемевшим бухгалтером. И тут же Василия Степановича арестовали.
Глава 18
Неудачливые визитеры
В то самое время, как старательный бухгалтер несся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм, из плацкартного мягкого вагона № 9 киевского поезда, пришедшего в Москву, в числе других вышел пассажир с маленьким фибровым чемоданчиком в руке. Пассажир этот был никто иной, как дядя покойного Берлиоза, Максимилиан Андреевич Поплавский, экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице. Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания: «Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз».
Максимилиан Андреевич считался, и заслуженно, одним из умнейших людей в Киеве. Но и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность – откуда он так-таки знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма! Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово «меня», без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова «Берлиоза», которое приняло вид «Берлиоз» и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен.
Когда утих взрыв горя, поразивший супругу Максимилиана Андреевича, тот немедленно стал собираться в Москву.
Надлежит открыть одну тайну Максимилиана Андреевича. Нет спору, ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет. Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что никакой особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. И тем не менее Максимилиан Андреевич очень спешил в Москву. В чем же было дело? В одном – в квартире. Квартира в Москве? Это серьезно. Неизвестно почему, но Киев не нравился Максимилиану Андреевичу, и мысль о переезде в Москву настолько точила его в последнее время, что он стал даже худо спать. Его не радовали весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его не радовал тот потрясающий по красоте вид, что открывался от подножия памятника князю Владимиру. Его не веселили солнечные пятна, играющие весною на кирпичных дорожках Владимирской горки. Ничего этого он не хотел, он хотел одного – переехать в Москву.
Объявления в газетах об обмене квартиры на Институтской улице в Киеве на меньшую площадь в Москве не давали никакого результата. Желающих не находилось, а если они и находились, то их предложения были недобросовестны.
Телеграмма потрясла Максимилиана Андреевича. Это был момент, который упустить было бы грешно. Деловые люди знают, что такие моменты не повторяются.
Словом, невзирая ни на какие трудности, нужно было суметь унаследовать квартиру племянника на Садовой. Да, это было сложно, очень сложно, но сложности эти нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Опытный Максимилиан Андреевич знал, что для этого первым и непременным шагом должен быть следующий шаг: нужно во что бы то ни стало, хотя бы временно, прописаться в трех комнатах покойного племянника.
В пятницу днем Максимилиан Андреевич вошел в дверь комнаты, в которой помещалось домоуправление дома № 302-бис по Садовой улице в Москве.
В узенькой комнате, где на стене висел старый плакат, изображавший в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами.
– Могу ли я видеть председателя правления? – вежливо осведомился экономист-плановик, снимая шляпу и ставя свой чемоданчик на порожний стул.
Этот, казалось бы, простенький вопрос почему-то расстроил сидящего, так что он даже изменился в лице. Кося в тревоге глазами, он пробормотал невнятно, что председателя нету.
– Он на квартире у себя? – спросил Поплавский, – у меня срочнейшее дело.
Сидящий ответил опять-таки очень несвязно. Но все-таки можно было догадаться, что председателя на квартире нету.
– А когда он будет?
Сидящий ничего не ответил на это и с какою-то тоской поглядел в окно.
«Ага!» – сказал сам себе умный Поплавский и осведомился о секретаре.
Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно опять-таки, что секретаря тоже нету… когда он придет, неизвестно и… что секретарь болен…
«Ага!..» – сказал себе Поплавский, – но кто-нибудь же есть в правлении?
– Я, – слабым голосом отозвался человек.
– Видите ли, – внушительно заговорил Поплавский, – я являюсь единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, погибшего, как известно, на Патриарших, и я обязан, согласно закону, принять наследство, заключающееся в нашей квартире номер пятьдесят…
– Не в курсе я, товарищ, – тоскливо перебил человек.
– Но, позвольте, – звучным голосом сказал Поплавский, – вы член правления и обязаны…
И тут в комнату вошел какой-то гражданин. При виде вошедшего сидящий за столом побледнел.
– Член правления Пятнажко? – спросил у сидящего вошедший.
– Я, – чуть слышно ответил тот.
Вошедший что-то прошептал сидящему, и тот, совершенно расстроенный, поднялся со стула, и через несколько секунд Поплавский остался один в пустой комнате правления.
«Эх, какое осложнение! И нужно ж было, чтоб их всех сразу…» – с досадой думал Поплавский, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру № 50.
Лишь только экономист-плановик позвонил, дверь открыли, и Максимилиан Андреевич вошел в полутемную переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что непонятно было, кто ему открыл: в передней никого не было, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле.
Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и когда дверь кабинета открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич поклонился ему вежливо, но с достоинством, и сказал:
– Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей…
Не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал.
– … покойного Берлиоза…
– Как же, как же, – перебил Коровьев, отнимая платок от лица. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! – тут он затрясся от слез и начал вскрикивать: – Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?
Значение слова «депеша»
-
ДЕПЕ́ША, -и, ж.
1. Спешное уведомление, донесение (дипломатическое, военное и т. п.). — Я застал его [государя] в какой-то холстяной фуфайке, на мачте нового корабля, куда принужден я был карабкаться с моими депешами. Пушкин, Арап Петра Великого.
2. Устар. Телеграмма. Отец почти никогда не посылал телеграмм и вообще не любил их, находя, что депеши большей частью сообщают такие глупости, которые можно сообщить и в письме. Станюкович, Грозный адмирал.
[Франц. dépêche]
Источник (печатная версия): Словарь русского языка: В 4-х
т. / РАН,
Ин-т лингвистич.
исследований; Под ред. А. П. Евгеньевой. — 4-е изд., стер. — М.: Рус. яз.;
Полиграфресурсы,
1999;
(электронная версия): Фундаментальная
электронная
библиотека
-
Депе́ша (фр. Dépêche, от dépêcher — спешить) — первоначально так называлось письмо, посылаемое с курьером в экстренном случае, особенно письмо дипломатическое (отсюда учреждение, ведавшее внешними отношениями во Франции, учреждённое Людовиком XIV и существовавшее ещё во время первой республики, называлось Советом депеш).
С изобретением электрического телеграфа всякое сообщение, передаваемое путём электричества, хотя бы и между частными лицами, получило название депеши.
На дипломатическом языке депешами называются сообщения, которыми обмениваются министр иностранных дел и подчинённые ему послы, аккредитованные при иностранных дворах. Получив депешу, посол вручает копию с неё министру иностранных дел того государства, при котором он аккредитован, а последний отвечает депешей послу, состоящему при том государстве, от которого сообщение получено. Иногда посол ограничивается тем, что прочитывает министру полученную им депешу, не оставляя копии; но тогда министр может оставить подобное сообщение без ответа.
Источник: Википедия
-
ДЕПЕ’ША, и, ж. [фр. dépêche]. 1. Телеграмма, экстренное уведомление (устар.). Послать депешу. 2. Спешное дипломатическое донесение, сообщение (офиц.). Послать курьера с депешами.
Источник: «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова (1935-1940);
(электронная версия): Фундаментальная
электронная
библиотека
-
депе́ша
1. устар. телеграмма
2. спешное уведомление, донесение ◆ Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Булгаков, «Роман», 1929-1940 г. (цитата из НКРЯ)
Источник: Викисловарь
Делаем Карту слов лучше вместе
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: градобитие — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Ассоциации к слову «депеша»
Синонимы к слову «депеша»
Предложения со словом «депеша»
- – Конечно позволю, господин капитан. Я здесь по личному поручению нашей повелительницы, со срочной депешей, которую и намереваюсь безотлагательно вам вручить.
- Не дав ему опомниться, засыпали вопросами, как он себя чувствует, когда получил депешу, как добрался от столицы, как отыскал их здесь…
- – Отправить депешу, чтоб вас занесли в списки раненых, – спокойно ответил доктор, – и можете добавить, что перевязала вам раны старая баба – любая старуха вполне справилась бы с этим!
- (все предложения)
Цитаты из русской классики со словом «депеша»
- Суворов-сын уехал позже. Он был послан в Петербург с депешами и, не застав императора в живых, представился императрице; собственноручным приказом ее 25 августа назначен командиром пехотного Астраханского полка. Он встретился здесь с отцом, бывшим одним из участников в деле восшествия на престол императрицы Екатерины II. Вскоре после этого Василий Иванович вышел в отставку и, награжденный пенсией, уехал на жительство в Москву.
- Конфиденциальные письма и депеши указали английским посланникам в Америке — сообразоваться во всем по этому делу с советами Овэна.
- Часу в четвертом его разбудили и подали ему телеграфную депешу: Ольга Александровна извещала его из ближайшего губернского города, что она едет и завтра будет в Москве.
- (все
цитаты из русской классики)
Какой бывает «депеша»
Понятия со словом «депеша»
-
Депе́ша (фр. Dépêche, от dépêcher — спешить) — первоначально так называлось письмо, посылаемое с курьером в экстренном случае, особенно письмо дипломатическое (отсюда учреждение, ведавшее внешними отношениями во Франции, учреждённое Людовиком XIV и существовавшее ещё во время первой республики, называлось Советом депеш).
-
Э́мсская депеша (нем. Emser Depesche) — опубликованная канцлером Пруссии Бисмарком телеграмма разговора между королём Пруссии Вильгельмом I и французским послом В. Бенедетти 13 июля 1870 года. Бисмарк знал, что депеша может вызвать скандал и даже войну, но сознательно шёл на конфликт. Официальное сообщение не точно передавало депешу короля, что впоследствии было подтверждено опубликованными документами. Депеша, как и хотел Бисмарк, вызвала большой дипломатический конфликт, закончившийся победоносной…
- (все понятия)
Отправить комментарий
Дополнительно
Смотрите также
-
– Конечно позволю, господин капитан. Я здесь по личному поручению нашей повелительницы, со срочной депешей, которую и намереваюсь безотлагательно вам вручить.
-
Не дав ему опомниться, засыпали вопросами, как он себя чувствует, когда получил депешу, как добрался от столицы, как отыскал их здесь…
-
– Отправить депешу, чтоб вас занесли в списки раненых, – спокойно ответил доктор, – и можете добавить, что перевязала вам раны старая баба – любая старуха вполне справилась бы с этим!
- (все предложения)
- телеграмма
- сообщение
- письмо
- корреспонденция
- почта
- (ещё синонимы…)
- гонец
- донесение
- атташе
- послание
- телеграмма
- (ещё ассоциации…)
- срочная депеша
- содержание депеши
- получить депешу
- (полная таблица сочетаемости…)
- срочная
- секретная
- очередная
- последняя
- вторая
- (ещё…)
- Склонение
существительного «депеша» - Разбор по составу слова «депеша»
- Как правильно пишется слово «депеша»
Василий Степанович всунул голову в то окошечко, над которым было написано: «Прием сумм», – поздоровался с каким-то незнакомым ему служащим и вежливо попросил приходный ордерок.
– А вам зачем? – спросил служащий в окошечке.
Бухгалтер изумился.
– Хочу сдать сумму. Я из Варьете.
– Одну минутку, – ответил служащий и мгновенно закрыл сеткой дыру в стекле.
«Странно!» – подумал бухгалтер. Изумление его было совершенно естественно. Впервые в жизни он встретился с таким обстоятельством. Всем известно, как трудно получить деньги; к этому всегда могут найтись препятствия. Но в тридцатилетней практике бухгалтера не было случая, чтобы кто-нибудь, будь то юридическое или частное лицо, затруднялся бы принять деньги.
Но наконец сеточка отодвинулась, и бухгалтер опять прильнул к окошечку.
– А у вас много ли? – спросил служащий.
– Двадцать одна тысяча семьсот одиннадцать рублей.
– Ого! – почему-то иронически ответил служащий и протянул бухгалтеру зеленый листок.
Хорошо зная форму, бухгалтер мигом заполнил его и начал развязывать веревочку на пакете. Когда он распаковал свой груз, в глазах у него зарябило, он что-то промычал болезненно.
Перед глазами его замелькали иностранные деньги. Тут были пачки канадских долларов, английских фунтов, голландских гульденов, латвийских лат, эстонских крон…
– Вот он, один из этих штукарей из Варьете, – послышался грозный голос над онемевшим бухгалтером. И тут же Василия Степановича арестовали.
Глава 18
Неудачливые визитеры
В то самое время, как старательный бухгалтер несся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм, из плацкартного мягкого вагона № 9 киевского поезда, пришедшего в Москву, в числе других вышел пассажир с маленьким фибровым чемоданчиком в руке. Пассажир этот был никто иной, как дядя покойного Берлиоза, Максимилиан Андреевич Поплавский, экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице. Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания: «Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз».
Максимилиан Андреевич считался, и заслуженно, одним из умнейших людей в Киеве. Но и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность – откуда он так-таки знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма! Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово «меня», без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова «Берлиоза», которое приняло вид «Берлиоз» и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен.
Когда утих взрыв горя, поразивший супругу Максимилиана Андреевича, тот немедленно стал собираться в Москву.
Надлежит открыть одну тайну Максимилиана Андреевича. Нет спору, ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет. Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что никакой особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. И тем не менее Максимилиан Андреевич очень спешил в Москву. В чем же было дело? В одном – в квартире. Квартира в Москве? Это серьезно. Неизвестно почему, но Киев не нравился Максимилиану Андреевичу, и мысль о переезде в Москву настолько точила его в последнее время, что он стал даже худо спать. Его не радовали весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его не радовал тот потрясающий по красоте вид, что открывался от подножия памятника князю Владимиру. Его не веселили солнечные пятна, играющие весною на кирпичных дорожках Владимирской горки. Ничего этого он не хотел, он хотел одного – переехать в Москву.
Объявления в газетах об обмене квартиры на Институтской улице в Киеве на меньшую площадь в Москве не давали никакого результата. Желающих не находилось, а если они и находились, то их предложения были недобросовестны.
Телеграмма потрясла Максимилиана Андреевича. Это был момент, который упустить было бы грешно. Деловые люди знают, что такие моменты не повторяются.
Словом, невзирая ни на какие трудности, нужно было суметь унаследовать квартиру племянника на Садовой. Да, это было сложно, очень сложно, но сложности эти нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Опытный Максимилиан Андреевич знал, что для этого первым и непременным шагом должен быть следующий шаг: нужно во что бы то ни стало, хотя бы временно, прописаться в трех комнатах покойного племянника.
В пятницу днем Максимилиан Андреевич вошел в дверь комнаты, в которой помещалось домоуправление дома № 302-бис по Садовой улице в Москве.
В узенькой комнате, где на стене висел старый плакат, изображавший в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами.
– Могу ли я видеть председателя правления? – вежливо осведомился экономист-плановик, снимая шляпу и ставя свой чемоданчик на порожний стул.
Этот, казалось бы, простенький вопрос почему-то расстроил сидящего, так что он даже изменился в лице. Кося в тревоге глазами, он пробормотал невнятно, что председателя нету.
– Он на квартире у себя? – спросил Поплавский, – у меня срочнейшее дело.
Сидящий ответил опять-таки очень несвязно. Но все-таки можно было догадаться, что председателя на квартире нету.
– А когда он будет?
Сидящий ничего не ответил на это и с какою-то тоской поглядел в окно.
«Ага!» – сказал сам себе умный Поплавский и осведомился о секретаре.
Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно опять-таки, что секретаря тоже нету… когда он придет, неизвестно и… что секретарь болен…
«Ага!..» – сказал себе Поплавский, – но кто-нибудь же есть в правлении?
– Я, – слабым голосом отозвался человек.
– Видите ли, – внушительно заговорил Поплавский, – я являюсь единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, погибшего, как известно, на Патриарших, и я обязан, согласно закону, принять наследство, заключающееся в нашей квартире номер пятьдесят…
– Не в курсе я, товарищ, – тоскливо перебил человек.
– Но, позвольте, – звучным голосом сказал Поплавский, – вы член правления и обязаны…
И тут в комнату вошел какой-то гражданин. При виде вошедшего сидящий за столом побледнел.
– Член правления Пятнажко? – спросил у сидящего вошедший.
– Я, – чуть слышно ответил тот.
Вошедший что-то прошептал сидящему, и тот, совершенно расстроенный, поднялся со стула, и через несколько секунд Поплавский остался один в пустой комнате правления.
«Эх, какое осложнение! И нужно ж было, чтоб их всех сразу…» – с досадой думал Поплавский, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру № 50.
Лишь только экономист-плановик позвонил, дверь открыли, и Максимилиан Андреевич вошел в полутемную переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что непонятно было, кто ему открыл: в передней никого не было, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле.
Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и когда дверь кабинета открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич поклонился ему вежливо, но с достоинством, и сказал:
– Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей…
Не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал.
– … покойного Берлиоза…
– Как же, как же, – перебил Коровьев, отнимая платок от лица. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! – тут он затрясся от слез и начал вскрикивать: – Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?