Собачонка работа над ошибками

Что даёт за полтумана по рублю,

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное «люблю?

…И ответил мне меняла кратко:

О любви в словах не говорят,

О любви вздыхают лишь украдкой,

Да глаза, как яхонты, горят.

Поцелуй названья не имеет,

Поцелуй не надпись на гробах.

Красной розой поцелуи веют,

Лепестками тая на губах… (С.Есенин)

8. Блестящая лакированная скорлупа грецкого ореха служила ей колыбелькой, голубые фиалки — тюфяком, а лепесток розы — одеялом. Ночью она спала в колыбели, а днём играла на столе. Однажды ночью в окно вскочила отвратительная жаба, большая и мокрая, и, схватив скорлупку с девочкой, выпрыгнула через окно в сад. (По Г.Х. Андерсену)

9. Жили-были двадцать пять оловянных солдатиков. Все они родились от одной матери — старой оловянной ложки, — а значит, Приходились друг другу родными братьями. Были они красавцы писаные: мундир синий красным, ружьё на плече, взгляд устремлён вперёд! Солдатики походили друг на друга как две капли воды, и лишь один отличался от своих братьев: у него была только одна нога. Его отливали последним, и олова на него не хватило. Впрочем, он и на одной ноге стоял так же твёрдо, как другие на двух. (По Г.Х. Андерсену)

10. Старые улитки ни разу не выходили из своего леса, но знали, что существует место, которое называют «барской усадьбой», а там улиток варят до тех пор, пока они не почернеют, а потом кладут на серебряное блюдо. Но о дальнейшей судьбе варёных улиток они не знали, не знали они также и даже не могли представить, что значит быть варенными и лежать на серебряном блюде, но думали, что это конечно замечательно и, главное, аристократично. Ни майский жук, ни жаба, ни дождевой червяк ничего не могли сказать об этом: никому ещё не приходилось быть сваренным и положенным на серебряное блюдо! (по Г.Х.Андерсену)

11. Как-то раз монетка заметила, что кошелёк открыт, и подкралась к отверстию, для того чтобы хоть одним глазком взглянуть на мир. Ей, конечно, не следовало так поступать, но её одолело любопытство, а это никогда не остаётся безнаказанным: она проскользнула из кошелька в карман брюк. Вечером, когда путешественник вынул кошелёк, монетка осталась в кармане, и вместе с одеждой её вынесли в коридор, а в коридоре её выронили на пол, и никто этого не заметил. (по Г.Х.Андерсену)

12. Беликов — учитель греческого языка — был замечателен тем, что даже в очень хорошую погоду выходил в калошах и с зонтиком и непременно в тёплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши и когда вынимал перочинный нож, чтобы очистить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его в поднятый воротник. Он носил тёмные очки, фуфайку, уши закладывал ватой и, когда садился на извозчика, приказывал поднимать верх. (по А.Чехову)

13. В школе у Чика случилась ужасная неприятность — учитель русского языка, Акакий Македонович, сказал ему, чтобы он на следующий день пришёл в школу с кем-нибудь из родителей.

Чик с содраганием представлял, что будет говорить его тётушка. Она начнёт с того, что бросила персидского консула, с которым жила, как сыр в масле, ради своих инвалидов. Имелась ввиду бабушка, которая была вполне здорова, и дядюшка, который не был инвалидом хотя и был сумашедшим. Она будет снова говорить, что загубила молодость на брата Чика, хотя из него ничего не получилось. Но у неё оставалась последняя надежда на Чика, и вот оказывается именно Чик нанёс ей последний смертельный удар, от которого она, навряд ли, выживет. (по Ф. Искандеру)

14. Этика не учит, как улучшить питание или как лучше защититься от холода, или как перебраться через реку, и при этом не утонуть, хотя это несомненно очень важно, для того, чтобы выжить в определенных обстоятельствах. Этика отвечает на вопрос, как прожить хорошо человеческую жизнь. Если кто-то не знает, как выжить на природе и теряет жизнь, это большая трагедия; но если кто-то не имея понятия об этике теряет или каверкает человеческое в своей жизни, это, откровенно говоря, то же не сулит ни чего хорошего. «Не делай другим того, чего ты не хочешь, чтобы сделали тебе», это один из основополагающих принципов этики. Но не менее оправдано сказать: «Все, что ты делаешь другим, ты делаешь самому себе». (Фернандо Савватер)

15. Чарский избегал общества литераторов и предпочитал им светских людей, даже самых пустых. Разговор его был самый пошлый и никогда не касался литературы. В своей одежде он всегда соблюдал самую последнюю моду с робостью и суеверием молодого москвича, в первый раз отроду приехавшего в Петербург. В кабинете его, убранном, как дамская спальня, ничего не напоминало писателя: книги не валялись по столам и под столами, диван не был обрызган чернилами; не было того беспорядка, который обличает присутствие музы и отсутствие метлы и щётки. Чарский был в отчаянии, если кто-нибудь из светских его друзей заставал его с пером в руках.

Трудно поверить, до каких мелочей мог доходить человек, одарённый, впрочем, талантом и душою. Он прикидывался то страстным охотником до лошадей, то отчаянным игроком, то самым тонким гастрономом; хотя никак не мог различить горской породы от арабской, никогда не помнил козырей и втайне предпочитал печёный картофель всевозможным изобретениям французской кухни. Он вёл жизнь самую рассеянную; торчал на всех балах, объедался на всех дипломатических обедах, и на всяком званом вечере был так же неизбежим, как резановское мороженое. (по А. Пушкину)

16. Больше всего любила слушать русалочка про людей, что живут наверху, на земле, и бабушка должна была рассказывать её всё, что только знала о кораблях и городах, о людях и животных. Никого так не тянуло на поверхность моря, как младшую сестру, тихую, задумчивую русалочку. Сколько ночей она провела у открытого окна, глядя вверх, сквозь синеву морской воды. Она даже могла разглядеть месяц и звёзды. Случалось, что их затмевало что-то вроде большой тучи, но русалочка знала, что это плывёт над нею кит или проходит корабль с толпами людей. Эти люди и не подозревали, что там, в глубине моря, прелестная русалочка протягивает к килю корабля свои белые ручки. Но вот старшей принцессе исполнилось пятнадцать лет, и ей позволили всплыть на поверхность моря. Сколько было рассказов, когда она вернулась назад! Но больше всего её понравилось лежать на песчаной отмели и нежиться, любуясь раскинувшимся на берегу городом: там, словно сотни звёзд, горели огни, играла музыка, шумели люди, и звонили колокола. (по Г.Х.Андерсену)

17. Некий купец отправил своего сына к самому главному мудрецу за секретом счастья. Сорок дней юноша шел по пустыне, пока не увидел на вершине горы великолепный замок. Там и жил Мудрец, которого он разыскивал.

Против ожиданий, замок вовсе не походил на уединенную обитель праведника, а был полон народа: сновали предлагая свой товар торговцы, по углам разговаривали люди, маленький оркестр выводил нежную мелодию, а посреди зала был накрыт стол, уставленный самыми роскошными и изысканными яствами, какие только можно было сыскать в этом краю.

Мудрец не спеша обходил гостей, и юноше пришлось два часа дожидаться своей очереди.

Наконец Мудрец выслушал, зачем тот пришел к нему, но сказал, что сейчас у него нет времени объяснять секрет счастья. Пусть-ка юноша побродит по замку и вернется в этот зал через два часа.

«И вот еще какая у меня к тебе просьба, — сказал он, протягивая юноше чайную ложку с двумя каплями масла. — Возьми с собой эту ложечку и смотри не разлей масло».

Юноша, не сводя глаз с ложечки, стал подниматься и спускаться по дворцовым лестницам, а через два часа вновь предстал перед Мудрецом.

«Ну, — молвил тот, — понравились ли тебе персидские ковры в столовой зале? Деревья и цветы в саду, который искуснейшие мастера разбивали целых десять лет? Старинные фолианты и пергаменты в моей библиотеке?»

Пристыженный юноша признался, что ничего этого не видел, ибо все внимание его было приковано к тем каплям масла, что доверил ему хозяин.

«Ступай назад и осмотри все чудеса в моем доме, — сказал Мудрец. — Нельзя доверять человеку, пока не узнаешь, где и как он живет.

С ложечкой в руке юноша вновь двинулся по залам и коридорам. На этот раз движения его были не так скованны, и он разглядывал редкости и диковины, все произведения искусства, украшавшие комнаты. Он осмотрел сады и окружавшие замок горы, оценил прелесть цветов и искусное расположение картин и статуй. Вернувшись к Мудрецу, он подробно перечислил все, что видел.

«А где те две капли масла, которые я просил донести и не пролить?» — спросил Мудрец. И тут юноша увидел, что капли пролиты.

«Вот это и есть единственный совет, который я могу тебе дать, — сказал ему мудрейший из мудрых. — Секрет счастья в том, чтобы видеть все, чем чуден и славен мир, и никогда при этом не забывать о двух каплях масла в чайной ложке». (по Пауло Куэльо)

18. Это случилось в болгарском рыбачьем порту Созополе в конце второй мировой войны. Там жил тогда богатый рыбопромышленник по имени Кристо. Рыбаки очень неохотно работали у него, потому что он никогда не выплачивал им вовремя заработанные деньги. Однажды рыбаки даже пришли с тяжёлыми вёслами к дому Кристо и хотели избить его и разгромить его дом, если он тут же не заплатит им долг.

В конце войны, когда к городу подходили советские войска, Кристо решил бежать в Турцию. В порту как раз остановился итальянский пароход. Он через несколько часов отходил в Стамбул.

Кристо перевёз на него свои вещи, поручил одному из рыбаков сторожить их и напоследок зашёл в таверну, которая почему-то называлась «Казино». Созопольцы были убеждены и, кажется, совершенно справедливо, что никто в мире не готовил такой крепкий, душистый, освежающий кофе, как тогдашний хозяин «Казино» старый Дмитро. Моряки, побывавшие во всех странах мира, утверждали, что это было именно так.

Итак, за полчаса до отхода парохода Кристо зашёл в «Казино» выпить последнюю чашечку кофе на родной земле. Дмитро очень старался и особенно долго готовил этот кофе. Пароход дал уже третий гудок. Кристо не мог ждать дольше. Он выбежал, сел в фаэтон, но в это время старый Дмитро догнал его с чашечкой дымящегося кофе на подносе. Весь Созополь наполнился кофейным благоуханием.

Кристо не выдержал, взял с подноса чашечку кофе, выпил его и бросил чашку на мостовую. Но он, конечно, опоздал и увидел только грязную корму уходящего парохода и его истрёпанный ветрами флаг. Грузчики стояли толпой на молу и смотрели вслед пароходу. Кристо крикнул им, что даст большие деньги — тысячу турецких лир! — за то, чтобы они своим дружным криком остановили пароход.

Грузчики закричали раз, другой, третий, но на пароходе не услышали этот крик. Пароход продолжал уходить дальше. Кристо наотрез отказался заплатить грузчикам обещанную тысячу лир. «Вы слишком тихо кричали! — сказал он. — Вы нарочно тихо кричали, чтобы погубить меня. А ещё просите денег!» Кристо вернулся в «Казино», сел за стол, обхватил голову руками заплакал. Так он сидел до тех пор, пока не вбежал смотритель порта и не крикнул, что за Масляным мысом полосой пронёсся внезапный ураган, ударил дряхлый пароход о скалы, и тот пошёл ко дну со всеми пассажирами и командой. Никто не спасся.

Кристо вскочил и побежал в порт. Грузчики ещё не разошлись и, собравшись толпой ругали Кристо. Но Кристо ничего не слышал. Он швырнул им не тысячу, а две тысячи лир. «За что?» — спросили грузчики. «За то, что вы тихо кричали. Из двухсот пассажиров парохода остался живым только я!» — ответил Кристо и захохотал, как сумасшедший. Он позвал грузчиков в «Казино», угостил их вином и кофе и так радовался, что упал головой на стол и умер.

Пришла, как всегда в таких случаях, полиция. На вопрос полицейского, отчего умер Кристо, старый грузчик ответил: «От злой радости». (По К. Паустовскому)

19. Карлсон — это маленький, толстенький, самоуверенный человечек, и к тому же он умеет летать. Стоит ему только нажать кнопку на животе, как у него за спиной тут же начинает работать хитроумный моторчик. С минуту, пока пропеллер не раскрутится, как следует, Карлсон стоит неподвижно, но, когда мотор заработает во всю, Карлсон взмывает ввысь и летит, слегка покачиваясь, с таким важным и достойным видом, словно какой-нибудь директор, конечно, если можно представить себе директора с пропеллером за спиной.

Карлсону прекрасно живется в маленьком домике на крыше. По вечерам он сидит на крылечке, покуривает трубку да глядит на звезды. С крыши, разумеется, звезды видны лучше, чем из окон, и поэтому можно только удивляться, что так мало людей живет на крышах. Должно быть, другие жильцы просто не догадываются поселиться на крыше. Ведь они не знают, что у Карлсона там свой домик, потому что домик этот спрятан за большой дымовой трубой. И вообще, станут ли взрослые обращать внимание на какой — то там крошечный домик, даже если споткнутся о него?

Малыш был очень рад, что познакомился с Карлсоном. Как только Карлсон прилетал, начинались необычайные приключения. Карлсону, должно быть, тоже было приятно познакомится с Малышом, ведь, что ни говори, а не очень-то уютно жить одному в маленьком домике, да еще в таком, о котором никто никогда и не слышал. Грустно, если некому крикнуть: «Привет, Карлсон!», когда ты пролетаешь мимо. Их знакомство произошло в один из тех неудачных дней, когда быть Малышом не доставляло никакой радости, хотя обычно быть Малышом чудесно. Малыш — любимец всей семьи, и каждый балует его как только может. Но в тот день все шло шиворот-навыворот. По дороге домой Малышу повстречался щенок. Милый, прекрасный щенок, который обнюхал Малыша и приветливо замахал хвостом, словно хотел стать его щенком. Если бы это зависело от Малыша, желание щенка осуществилось тут же. Но беда заключалась в том, что мама и папа ни за что не хотели держать в доме собаку. Малышу вдруг показалось, что у него никого и ничего нет на свете. Впрочем, у него была своя комната и он туда отправился.

Стоял ясный весенний вечер, окна были открыты, и белые занавески медленно раскачивались, словно здороваясь с маленькими бледными звездами, только что появившимися на чистом весеннем небе. Малыш облокотился о подоконник и стал смотреть в окно. Он думал о том прекрасном щенке, который повстречался ему сегодня. Быть может, этот щенок лежит сейчас в корзинке на кухне и какой-нибудь мальчик — не Малыш, а другой — сидит рядом с ним на полу и гладит его косматую голову. Малыш тяжело вздохнул. Вдруг он услышал какое-то слабое жужжание. Оно становилось все громче и громче и вот, как это ни покажется странным, мимо окна пролетел толстый человечек. Это и был Карлсон, который умеет летать и который живет на крыше. (по А.Линдгрен)

20. Жили на свете роза и жаба. Цветник, в котором расцвела роза, был очень запущенный; сорные травы густо разрослись по старым, вросшим в землю клумбам и по дорожкам, которых уже давно никто не чистил и не посыпал песком. Деревянная решетка с колышками, когда-то крашенная зеленой масляной краской, теперь совсем облезла, рассохлась и развалилась; колышки растащили для игры в солдаты деревенские мальчики и, чтобы отбиваться от сердитого барбоса с компаниею прочих собак, подходившие к дому мужики.

А цветник от этого разрушения стал нисколько не хуже. Крапива занимала целый угол цветника; она, конечно, жглась, но можно было издали любоваться её темной зеленью, особенно когда эта зелень служила фоном для нежного и роскошного бледного цветка розы.

А внизу, между корнями куста, на сырой земле, как будто прилипнув к ней плоским брюхом, сидела довольно жирная старая жаба, которая проохотилась целую ночь за червяками и мошками и под утро уселась отдыхать от трудов, выбрав местечко потенистее и посырее.

Она сидела, закрыв перепонками свои жабьи глаза, и едва заметно дышала, раздувая грязно-серые липкие бока и отставив одну безобразную лапу в сторону: ей было лень пододвинуть её к брюху.

Но когда ветерок на минуту стихал и запах розы не уносился в сторону, жаба чувствовала его, и это причиняло ей смутное беспокойство; однако она долго ленилась посмотреть, откуда несется этот запах.

Цветник, где росла роза и где сидела жаба, никто не ходил. (По В.М.Гаршину)

21. В то утро Оля вела себя из рук вон плохо. Она встала позже, чем следовало, а когда бабушка будила ее, брыкалась, и, не открывая глаз, говорила противным, скрипучим голосом: «Отстань! Ну что ты ко мне пристала!» Когда бабушкиному терпению пришел конец, она, немного повысив голос, сказала: «Как только папа и мама вернутся с работы, я им все расскажу!» Угроза подействовала: папы и мамы Оля побаивалась. После завтрака девочка начала искать свои учебники. Неизвестно, сколько времени продолжались бы поиски, если бы бабушка не заглянула в Олин портфель.

Видишь, какая ты рассеянная! Ведь ты же сама вчера положила все свои учебники к себе в портфель. Как бы я хотела, чтобы ты посмотрела на себя со стороны. Тебе стало бы стыдно.

В этот день Оля вернулась из школы злая-презлая: она рассорилась с подругами. Вообще она частенько ссорилась с подругами и почти всегда была виновата во всем. Бабушки не было дома. Оля, как обычно, начала вертеться перед зеркалом и танцевать, стуча каблучками об пол. Вдруг в глубине зеркала она услышала эхо. Это было так странно, что Оля онемела, широко открыв свои голубые глаза. Потом зеркало заговорило: «Открою тебе большую тайну: я доброе, волшебное зеркало. Твоя бабушка часто говорит, что хотела бы, чтобы ты увидела себя со стороны, а для этого тебе нужно побывать по ту сторону зеркала. Но с твоим характером опасно очутиться там. Мне кажется, что ты мало уважаешь людей, девочка, даже таких близких, как бабушка. Вероятно, ты и с подругами плохо ладишь? Ну, конечно, я вижу, как ты покраснела. Человеку, который не ценит тех, кто заботится о нем, и у которого нет друзей, угрожают многие опасности. Впрочем, может быть, я ошибаюсь. У тебя, по-моему, добрые глаза, а значит, и сердце доброе. Ты просто очень избалованная, капризная девочка».

«Я сегодня же попрошу у бабушки прощения! — горячо сказала Оля. — И завтра же помирюсь с подругами. Я буду очень хорошей. Только разреши мне побывать по ту сторону зеркала».

«Что ж, пусть будет по-твоему», — произнесло зеркало, и передняя наполнилась звенящим шумом, как будто разбились тысячи хрустальных стеклышек.

Хрустальный звон все усиливался. По гладкому стеклу зеркала, словно по воде, побежали голубые волны. С каждой секундой они становились все голубее и голубее, и теперь зеркало уже ничего не отражало. Затем волны успокоились, голубой туман рассеялся и хрустальный звон затих. Оля снова увидела в зеркале переднюю и свое отражение, однако стекло исчезло. Осталась только одна рама от зеркала, через которую повеяло прохладой. Оля отчетливо почувствовала это. Набрав в легкие воздуха и зажмурив глаза, будто она собиралась нырнуть в воду, Оля быстро подняла ногу, переступила через раму и, столкнувшись с кем-то, полетела на пол. Она схватилась за ушибленный лоб, открыла глаза и села. Перед ней, схватившись за лоб, сидела девочка с русыми косами и большими голубыми глазами. «А ведь мы обе виноваты, что столкнулись, — сказала девочка, смущенно улыбаясь, — ты сделала шаг вперед, и я сделала шаг вперед. Ведь я привыкла делать то же, что и ты. Я не догадалась сразу, что теперь мне нужно уступать тебе дорогу». «Ничего, мне не очень больно, — проговорила Оля, потирая лоб и оглядывая_комнату, — только, наверное, вскочит шишка».

Вдруг громкий хрустальный звон привлек ее внимание. Оля оглянулась и увидела, что в зеркальной раме снова появились голубые волны. Она торопливо вскочила, но поверхность зеркала уже успокоилась. Оля прислонила к зеркалу лоб и почувствовала холодок стекла. «Как же я теперь попаду домой?» -подумала она. Ей вдруг стало тревожно и грустно. Она видела в зеркале переднюю своей квартиры, которая была так близко и в то же время так далеко теперь. Какой милой показалась ей эта передняя. Вон на вешалке висит мамино зимнее пальто, от которого — она знает — пахнет нафталином. Она оглянулась. Здесь, в отраженной передней, тоже висело пальто, такое же, как у мамы, но, сколько Оля ни тянула носом воздух, она не почувствовала запах нафталина. «Я не хочу здесь оставаться, — сказала Оля и сердито посмотрела на девочку, — я хочу домой». «Нельзя, — серьезно проговорила девочка, поднимаясь с пола. — Голубые волны не могут появляться так часто». Слезы брызнули из Олиных глаз и закапали на пол. Ударившись об пол, они превращались в стеклышки и разбивались на сотни крошечных частей. Девочка сказала: «Ты напрасно беспокоишься. Дома никто и не заметит, что тебя нет. Даже если ты пробудешь здесь целую тысячу лет! Когда бы ты ни вернулась обратно, ваши часы будут показывать тот же час, ту же минуту и даже ту же самую секунду, когда ты переступила через раму». Оля подняла голову и увидела на стене часы, точно такие, какие висели дома в передней. Только циферблат на этих часах был нарисован наоборот и стрелки двигались не вперед, а назад. (по В.Губареву)

22. Среди обширной степи жила девочка Элли. Ее отец, фермер Джон, целый день работал в поле, мать Анна хлопотала по хозяйству. Обстановка в домике была бедна: железная печка, шкаф, стол, три стула и две кровати. Рядом с домом был выкопан «ураганный погреб». В погребе семья отсиживалась во время бурь. Степные ураганы не раз уже опрокидывали легонькое жилище фермера Джона, но он не унывал: когда утихал ветер, он поднимал домик, печка и кровати ставились на место, Элли собирала с пола оловянные тарелки и ложки — и все было в порядке до нового урагана.

Степь, широкая и ровная, как скатерть, расстилалась до самого горизонта. Кое-где виднелись такие же бедные домики, как и домик Джона. Вокруг них были пашни, где фермеры сеяли пшеницу и кукурузу. Элли хорошо знала всех соседей примерно на три мили кругом. На западе проживал дядя Роберт с сыновьями Бобом и Диком. В домике на севере жил старый Рольф. Он делал детям чудесные ветряные мельницы.

Степь не казалась Элли унылой: это ведь была ее родина. Элли не знала никаких других мест. Горы и леса она видела только на картинках, и они не манили ее, быть может, потому, что в дешевых Эллиных книжках были нарисованы плохо.Когда Элли становилось грустно, она отправлялась навестить Боба и Дика или шла к дедушке Рольфу, от которого никогда не возвращалась без самодельной игрушки.

Однажды летним вечером Элли, сидя на крыльце, читала вслух сказку. Анна стирала белье. Вдруг погода начала портиться. Вдали у горизонта сгущались тучи, сред них поблескивали молнии. Песик Тотошка беспокойно бегал, задрав голову и задорно лая на стаю туч, которая быстро мчалась по небу. Прибежал с поля фермер Джон и взволнованно закричал: «Буря, идет страшная буря! Прячьтесь скорее в погребе, а я побегу загоню скот в сарай!» Анна бросилась к погребу и откинула крышку. «Элли, Элли! Скорей сюда!» — кричала она.

Но в это время, перепуганный ревом бури и беспрестанными раскатами грома, Тотошка убежал в домик и спрятался там под кровать, в самый дальний угол. Элли не хотела оставлять своего любимца одного и бросилась за ним в фургон.

В это время случилась удивительная вещь: домик перевернулся два или три раза, как карусель, и оказался в самой середине урагана. Вихрь закружил его, и поднял вверх, и понес по воздуху. В двери фургона показалась Элли с Тотошкой на руках, она была очень бледна и испуганна. Что делать? Спрыгнуть на землю? Но было уже поздно: домик летел высоко над землей.

Ветер трепал волосы Анны. Она стояла возле погреба, протягивая вверх руки, и отчаянно кричала. Прибежал из сарая фермер Джон и в отчаянии бросился к тому месту, где стоял фургон. Осиротевшие отец и мать смотрели в темное небо, поминутно освещаемое блеском молний

Ураган все бушевал, и домик, покачиваясь, несся по воздуху. Элли, растерянная, сидела на полу, схватившись руками за голову. Она чувствовала себя очень одинокой. Ветер гудел так, что оглушал ее. Ей казалось, что домик вот-вот упадет и разобьется. Однако время шло, а домик все еще летел. Элли вскарабкалась на кровать и легла, прижав к себе Тотошку. Под гул плавно качавшего домик ветра Элли крепко заснула. (по В.Волкову)

23. Борис Пастернак начал писать стихи не так уж рано. Не поэзия пробудила в нем первый творческий импульс. В три года музыка разбудила его, спящего за стеной гостиной, где исполнялось траурное скрипичное трио. «Я проснулся от щемящей муки, ранее не испытанной». «Разбуженный Богом», — скажет он о себе потом. Все детство и юность именно музыка занимала и трогала его, к ней он был наиболее склонен, хотя, как большинство одаренных детей, увлекался многим. Сохранились его рисунки: сестра за столом, пейзажи. Отец, известный художник Леонид Осипович Пастернак, говорил о нем позже: «Мог стать художником, если бы работал».

Лето 1903 года Пастернаки провели в селе Оболенском под Малоярос­лавцем. В день приезда Борис пошел в лес. Вдруг с соседней дачи послы­шались нестройные фрагменты фортепианной музыки. Борис понял, что присутствует при рождении музыки, что ее не исполняют, а сочиняют.

Впервые рояль звучал не отстраненно. Борису казалось: все, что он видит и слышит в лесу в это солнечное утро, не сопровождается прекрасной мелодией, а происходит в ней. Музыка сама создавала мир вокруг себя, сама становилась миром…

На соседней даче жил Александр Николаевич Скрябин. Он работал тогда над своей Третьей симфонией — Божественной Поэмой. И то первое впечатление от музыки Скрябина, которое Пастернак испытал в 13 лет, осталось неизгладимым. «Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней — Скрябина», — писал он позже.

Через три года Борис начал готовиться в Московскую консерваторию. Казалось бы, для молодого человека прояснилось будущее. Но что-то мешало ему. В своих сомнениях он ссылался на отсутствие абсолютного слуха, то есть способности отличать высоту любой произвольно взятой ноты. Рассуждения о том, что абсолютного слуха не было ни у Чайковского, ни у Вагнера и что настройщики, им обладающие, композиторами, как правило, не становятся, на него не действовали. Для Пастернака высшая проба работы художника была уже тогда главным и неизменным критерием. Все чаще помимо музыки он занимался поэтическими набросками, прозой, читал философов.

Чтобы разрешить сомнения Бориса, договорились о его встрече со Скрябиным. Пастернак должен был сыграть что-нибудь из своих вещей, а Скрябин — посоветовать, что делать в будущем. «Он сразу принялся уверять меня, что о музыкальных способностях говорить нелепо, когда налицо несравненно большее, и мне в музыке дано сказать свое слово», — вспоминал Пастернак. Ссылаясь на только что прослушанный фрагмент, Скрябин повторил его на слух в другой тональности, и Борис понял, что его кумир так же, как и он, не обладает абсолютным слухом. Пастернак часто поступал по наитию и в этот миг загадал: его судьба будет зависеть от того, признается ли Скрябин, что не обладает абсолютным слухом. Если да, то он станет музыкантом, поступит в консерваторию. Скрябин привел в пример Чайковского, Вагнера и. настройщиков.

Через некоторое время Пастернак поступил на философский факультет Московского университета. Философия, в особенности Марбургская школа, увлекала его в то время. Школой руководил тогда один из величайших немецких философов — Герман Коген. Марбург превратился для Пастернака в город мечты. Его поняла мама — выдающаяся пианистка Розалия Кауфман. Отказ сына от музыкальной карьеры больно ранил ее, но надо было искать выход из состояния неопределенности. Накопив двести рублей, она отпустила Бориса за границу.

25 апреля 1912 года Пастернак был в Марбурге. В дополнение к восторженным чувствам, которые навевала на него атмосфера этого сказочного города, его сердце в то время переполняла любовь. В Марбург приехали сестры Высоцкие, старшую из которых, Иду, Борис любил. Четыре года назад он приходил к ней, ученице старших классов, репетитором по геометрии. Теперь ранняя любовь из наивной привязанности перерастала в глубокое, страстное чувство. Он сделал Иде предложение и услышал решительный отказ.

В одночасье рухнул мир. В его душе столкнулись обретение и потеря, начало и конец. Он еще не предполагал, какую роль в его судьбе сыграет следующий день.

Эту дождливую ночь он провел в гостиничном номере, сидя за столом у окна и уронив на него голову. Только наутро он очнулся от боли, слез и оцепенения и ушел из гостиницы. И вдруг заметил, что мир стал иным. Изменилось все: его зрение, слух, мироощущение. Каждое мгновение приобрело непреходящую ценность. Мир стал ближе и словно превратился в собеседника. Произошло рождение поэта.

Он ощутил, что это состояние не может теперь измениться, что бы ни происходило в жизни. Раз и навсегда он получил в поэзии «охранную грамоту» от «болей, бед и обид». Приходили и уходили близкие, друзья, любимые, менялось все вокруг, но эта высшая гармония уже никогда его не покидала. Способность в стихах выразить любовь к миру и жизни, а не только к конкретному человеку, стала для него самой жизнью. Потеряв первую земную любовь, он обрел поэтическое слово, чтобы в противовес неудачам и разочарованиям сохранить светлую, лишенную страдания любовь к миру.

Здесь объединилось все: в поэтических строчках зазвучали мотивы его симфоний и сонат, заиграли краски живописи, которую он любил с детства, знание философии усложнило его поэзию, сделало ее высоко интеллекту­альной, не всегда сразу доступной для понимания, но предельно точной в выражении его мира. Возможность вложить чувство в стих, отдать его чер­нилам и бумаге, отдать вечности все «богатство своей жизни» пришло к нему в ту берлинскую ночь. В дешевой гостинице, никому не известный, в странном душевном состоянии, словно брошенный в этот город волной житейского прибоя, родился поэт Борис Пастернак.

По возвращении в Марбург книги по философии были в тот же день «увязаны в четыре тючка» и убраны под кровать. Почему он так резко и бесповоротно оставил то, что занимало его совсем недавно? То, ради чего он, собственно, и приехал в Марбург? Пастернак ответил на это сам: «Я переживал изучение науки сильнее, чем это требуется предметом. Я тянулся к книгам не из интереса к знанью, а за литературными ссылками». Он и здесь, как во всем, искал поэзию, и философия как средство самовыражения больше его не привлекала. С этого времени началась жизнь Пастернака-поэта. (по О. Тарасовой)

24. Жизнь необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки близ устья великой реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля, кроме него, погиб, с изложением его неожиданного освобождения пиратами. Написано им самим.

Отец мой, человек степенный и умный, догадываясь о моих намерениях, предостерег меня серьезно и основательно. Он позвал меня однажды утром в свою комнату и с жаром принялся увещевать. Какие другие причины, спросил он, кроме склонности к бродяжничеству, могут быть у меня для того, чтобы покинуть отчий дом и родную страну, где я могу прилежанием и трудом увеличить свой достаток и жить в довольстве?

Отчизну покидают в погоне за приключениями, сказал он, либо те, кому нечего терять, либо честолюбцы, жаждущие достичь еще большего; одни пускаются в предприятия, выходящие из рамок обыденной жизни, ради наживы, другие — ради славы; но подобные цели для меня или недоступны, или недостойны; мой удел — середина, то есть то, что можно назвать высшей степенью скромного существования, а оно, как он убедился на многолетнем опыте, лучше всякого другого на свете и более всего для счастья приспособлено, ибо человека не гнетут нужда и лишения, тяжкий труд и страдания, выпадающие на долю низших классов, и не сбивают с толку роскошь, честолюбие, чванство и зависть высших классов.

Насколько приятна такая жизнь, сказал он, можно судить хотя бы по тому, что все остальные ей завидуют: ведь и короли нередко жалуются на горькую участь людей, рожденных для великих дел, и сетуют, что судьба не поставила их между двумя крайностями — ничтожеством и величием, и даже мудрец, который молил небо не посылать ему ни бедности, ни богатства, тем самым свидетельствовал, что золотая середина есть пример истинного счастья.

Стоит только понаблюдать, уверял меня отец, и я пойму, что все жизненные невзгоды распределены между высшими и низшими классами и что реже всего их терпят люди умеренного достатка, не подверженные стольким превратностям судьбы, как высшие и низшие круги человеческого общества; даже от недугов, телесных и душевных, они защищены больше, чем те, у кого болезни порождаются либо пороками, роскошью и всякого рода излишествами, либо изнурительным трудом, нуждой, скудной и дурной пищей, и все их недуги не что иное, как естественные последствия образа жизни. Среднее положение в обществе наиболее благоприятствует расцвету всех добродетелей и всех радостей бытия: мир и довольство — слуги его; умеренность, воздержанность, здоровье, спокойствие духа, общительность, приятные развлечения, всевозможные удовольствия — его благословенные спутники. Человек среднего достатка проходит свой жизненный путь тихо и безмятежно, не обременяя себя ни физическим, ни умственным непосильным трудом, не продаваясь в рабство из-за куска хлеба, не мучась поисками выхода из запутанных положений, которые лишают тело сна, а душу — покоя, не страдая от зависти, не сгорая втайне огнем честолюбия. Привольно и легко скользит он по жизни, разумным образом вкушая сладости бытия, не оставляющие горького осада, чувствуя, что он счастлив, и с каждым днем постигая это все яснее и глубже.

Затем отец настойчиво и чрезвычайно ласково стал упрашивать меня не ребячиться, не бросаться очертя голову навстречу бедствиям, от которых сама природа и условия жизни, казалось, должны меня оградить. Ведь я не поставлен перед необходимостью работать из-за куска хлеба, а он приложит все усилия, чтобы вывести меня на ту дорогу, которую советует мне избрать. Словом, если я останусь дома и устрою жизнь согласно его указаниям, он будет мне заботливым отцом, но ни в коем случае не станет способствовать моей погибели, поощряя к отъезду. И хотя он никогда не перестанет молиться обо мне, но берется утверждать, что, если я не откажусь от своих безумных намерений, на мне не будет благословения Божьего. Придет время, когда я пожалею, что пренебрег его советом, но тогда, может статься, некому будет прийти мне на выручку.

Я был искренне растроган этой речью и твердо решил не думать более об отъезде в чужие края, а остаться на родине, как того желал мой отец. Но увы! Через несколько дней от моей решимости не осталось и следа. Короче говоря, спустя несколько недель после моего разговора с отцом я во избежание новых отцовских уговоров решил бежать из дому втайне. Я сдержал пыл своего нетерпения и действовал не спеша: выбрав время, когда моя мать, как мне показалось, была в более добром расположении духа, чем обычно, я отвел ее в уголок и признался, что все мои помыслы подчинены желанию повидать далекие края, и что, если даже я и займусь каким-либо делом, у меня все равно не хватит терпения довести его до конца, и что пусть лучше отец отпустит меня добровольно, иначе я буду вынужден обойтись без его разрешения. Мне уже восемнадцать лет, а в эти годы поздно учиться ремеслу. Я просил матушку уговорить отца хоть единожды отпустить меня в морское путешествие, а ежели жизнь в море придется мне не по душе, я вернусь домой и не уеду боле; и я могу дать слово, что удвоенным прилежанием наверстаю потерянное время.

Мои слова сильно разволновали матушку. Она сказала, что заговаривать с отцом об это бесполезно, ибо он слишком хорошо понимает, в чем моя польза, и никогда не даст согласия на то, что послужит мне во вред. Она просто изумлена, что я еще могу думать о подобных вещах после моего разговора с отцом, который убеждал меня так мягко и с такой добротой. Конечно, если я твердо решил погубить себя, тут уж ничего не поделаешь, но я могу быть уверен, что ни она, ни отец никогда не согласятся на мою затею; сама же она нисколько не желает содействовать моей гибели, и я никогда не буду вправе сказать, что моя мать потакала мне, в то время как отец был против.

Впоследствии я узнал, что хотя матушка и отказалась ходатайствовать за меня перед отцом, однако передала ему наш разговор от слова до слова. Очень озабоченный таким оборотом дела, отец сказал ей со вздохом: «Мальчик мог бы жить счастливо, оставшись на родине, но если он пустится в чужие края, то станет самым жалким, самым несчастным существом на свет. Нет, я не могу на это согласиться».

Прошел без малого год, прежде чем мне удалось вырваться на волю. В течение этого времени я упорно оставался глух ко всем предложениям заняться делом и часто пререкался с отцом и матерью, которые решительно противились тому, к чему меня так сильно влекло. Однажды один мой приятель, отправлявшийся в Лондон на корабле своего отца, стал уговаривать меня ехать с ним, соблазняя, как это водится у моряков тем, что мне ничего не будет стоить проезд. И вот, не спросившись ни у отца, ни у матери, не уведомив их ни словом и предоставив им узнать об этом как придется, не испросив ни родительского, ни Божьего благословения, не принимая в расчет ни обстоятельств, ни последствий, в недобрый — видит Бог! — час, 1 сентября 1651 года, я взошел на борт корабля, отправлявшегося в Лондон.

Надо полагать, никогда еще несчастья и беды молодых искателей приключений не начинались так рано и не продолжались так долго, как мои. Не успел наш корабль выйти в открытое море, как подул ветер, вздымая огромные, страшные волны. До тех пор я никогда не бывал на море и не могу описать, как худо пришлось моему бедному телу и как содрогалась от страха моя душа. И только тогда я всерьез задумался о том, что я натворил, и о справедливости небесной кары, постигшей меня за то, что я так бессовестно покинул отчий дом и нарушил сыновний долг. Все добрые советы моих родителей, слезы отца и мольбы матери воскресли в моей памяти, и совесть, которая в то время еще не успела окончательно очерстветь, терзала меня за пренебрежение к родительским увещаниям. Между тем ветер крепчал, и на море разыгралась буря, которая, впрочем, не шла в сравнение с теми, что я не раз видел потом, и даже с той, что мне прищлось увидеть несколько дней спустя….

Дневник:

30 сентября 1659 года. Я, несчастный Робинзон Крузо, потерпев кораблекрушение во время страшной бури, был выброшен на берег этого угрюмого, злополучного острова, который я назвал островом Отчаяния. Все мои спутники с нашего корабля потонули, и сам я был полумертв. Весь остаток дня я провел в слезах и жалобах на свою злосчастную судьбу. У меня не было ни пищи, ни крова, ни одежды, ни оружия. Мне казалось, что меня растерзают хищные звери, или убьют дикари, или я умру с голоду, не найдя никакой еды. С приближением ночи я взобрался на дерево, потому, что боялся хищных зверей. Однако я отлично выспался, несмотря на то, что всю ночь шел дождь. (по Д. Дефо)