Свободный человек не делает ошибок

Лекция 4

Чтобы дальше понять, что означает бытие, обратим внимание на следующую вещь. Я уже говорил, что мышление есть, но оно, то есть актуальное мышление, является очень трудным и почти невозможным. Обычно под ним понимается человеческая способность рассуждать, делать заключения или делать что-то предметом умственного рассмотрения. Греки же под трудным и почти невозможным мышлением имеют в виду некое состояние. Более архаические, чем Гераклит и Парменид, философы называли это состояние «умом», и поэтому у комментаторов возникали трудности, ибо если ум правит вещами, то тогда имеется в виду прежде всего мышление как способность разумного, или мыслящего, существа, и, следовательно, если говорится, что ум управляет вещами <…>, то это совершенно немыслимое и невозможное для нас утверждение. Нет, под мышлением имеется в виду ум как определенное состояние, в котором этот ум сопринадлежит бытию, вернее, он – вместе с бытием.

Напоминаю, что источником всякой философии является удивление не хаосу, не беспорядку, не злу, не безобразию, поскольку зло нормально (оно нормально в силу того потока, о котором я говорил). Но факт, что бывает порядок, бывает красота и бывает истина. Это и есть предмет и пружина философского удивления – как это возможно?

Одним решительным актом греки выделили и бытие, и мышление. То, что мы понимаем – это почти невозможное и в актуальном виде очень трудное, называемое или бытием, или мышлением, – есть становящееся, то есть не что-то пребывающее само по себе, которое мы по физической аналогии воображали бы как нечто стабильное, как камень, укорененное и существующее, нечто вроде того, что часто понимают под шаром Парменида: некий круглый, физически замкнутый в себе неподвижный шар. Это может быть желе, поскольку там есть какая-то непрерывность, некая гиперсфера, заполненная непрерывной, желеобразной материей, а в нашем видении мы видим отдельные вещи. Значит, отдельные вещи – по видению, а в действительности – желеобразная материя. А потом придет Демокрит и скажет: по мнению, или по примышлению – сладкое, горячее, горькое, холодное, – отдельные вещи, а в действительности – только атомы. Мы невольно идем за физической структурой выражения, то есть структурой нашего наглядного, предметного языка, и нам кажется, что именно об этом говорят люди.

Фактически я сказал скандальную вещь, вы, может быть, этого и не заметили, но для всякого историка философии она скандальна, поскольку есть традиция в отличении бытия от становления: бытие – это Парменид, а Гераклит ввел идею становления. На самом деле они говорили об одном и том же: то, что есть бытие, есть становящееся, всегда отдельное от любого существующего (дом как становящееся отличен от существующих домов); или собранное, соединенное как логос, отлично от всех частей, которые составляют соединенное, или собранное. Становящееся всегда отдельно от любого частного, существующего, <всегда> в зависимости от усилия держания. Ведь понимать надо. Бытие есть то, что требует понимания и что только в проблеске понимания и становится. Греки мысль и бытие выделили вместе в чем-то, под что можно подставить образ некоторого вертикального и бодрствующего состояния. Стоять вертикально и бодрствовать, не спать. Сон – это образ рассеяния и забвения, а память – это помнить, держать вместе.

В образе некоторого бодрствующего и вертикального состояния, через который греки одним шагом выделили и мысль, и бытие, нам нужно удержать две вещи, существенные для понимания сути дела и всей последующей эволюции этого образа. Первое – то, что греки стали называть бытием, и то, что всякий человек, мыслящий последовательно, будет называть бытием (всегда и во веки веков, пока вообще что-то можно будет называть), не есть то, что наш наглядный и предметный язык неминуемо диктует нам понимать и представлять. Когда мы говорим о бытии, не отличая бытие от существующего, и тем более когда существующему мы приписываем признаки привхождения и прехождения, то есть появления и исчезновения, рождения и разрушения, тогда мы автоматически предполагаем, что, в отличие от этого, бытием мы называем нечто пребывающее, вечное, особые предметы, которые имеют совершенно особые законы жизни и сами по себе стабильно пребывают, не меняются и так далее, то есть бытие – это предметы, но обладающие какими-то особыми, озадачивающими нас мистическими свойствами, потому что обычно предметы меняются, разрушаются.

Но греки не это называют бытием: бытие не есть разновидность существующих предметов, бытие есть бытие существующего. Это нужно ухватить, хотя это очень трудно. Позднее, в христианских напластованиях на греческую философию, появится идея – бытие будет называться чем-то высшим, идеальным, появится представление об особой действительности, тоже предметной, но более высокой и особой. Бытие же, о котором говорят греки, не есть разновидность субстанции, которая вечно пребывала бы, в отличие от невечных конкретных вещей. Бытие – это то, что требует и ожидает видения, или понимания, и что становится в просвете этого понимания. Человек может понимать бытие и, следовательно, может оказаться в просвете бытия, но поскольку бытие не вещь, не субстанция, то для человека нет никаких гарантий: открывая бытие, человек не прислоняется к чему-то прочному, неподвижному, высокому и не усаживается на него, как на прочную основу своего существования. Нет, бытие – это только то, что сталось, если понялось, и что держится в просвете или усилии держания этого понимания.

И кстати, пока стояли, была Греция. Очевидно, тот факт, что она (античная Греция) исчезла, говорит о том, что греки были правы в своем ощущении, что нет каменной скалы, на которой, найдя ее, можно каменно усесться. Иными словами, в греческой мысли максимально подвижна вертикальная, героическая мысль, и поскольку у нас нет гарантий, то это – трагическая мысль. Обычно мы трагизм сопоставляем с оптимизмом, но здесь нет такого различения, скорее, после героического акта, внутри него, появится различие трагического и оптимистического.

И второе, что нам нужно понять: как ни странно, нами всегда легче воспринимается Греция через произведения греческого искусства как нечто максимально мыслящее, действующее, соразмерное с каким-то пластическим образом человека, какое-то гармоническое, гуманистическое мировосприятие и мироощущение и способ жизни, но вопреки любым стандартам поздней интерпретаторской мысли, вернее, вопреки тому, как реально ассимилировалась Греция после Возрождения, греческая философская мысль, начиная с Парменида и кончая Аристотелем, неантропологична, непсихологична, неэтична и максимально негуманистична. Греческая мысль, да и всякая философская мысль в той мере, в какой она выполняет законы последовательности, все посылки и условия, заложенные в самом факте философствования, исходит из того (и только так и может быть философской), что то, что называют человеком, – этого нет. Это очень трудно ухватить, но необходимо, потому что потом на этом основываются самые странные вещи, казалось бы с этим не связанные: законы понимания нами мира в той мере, в какой мы вообще мир, независимый от человека и человечества, можем понимать. Понимание мира зависит от того, проработаны ли основания нашего мышления в свете такого хода мыслей, в котором мы начинаем двигаться в предположении, что человека нет. А что значит «есть человек»? Есть конкретное существующее, обладающее какими-то свойствами чувствительности, качествами восприятия мира и качествами рассуждения и размышления.

Греки же рассуждали так: то, что появляется в разрезе бытия и не пред-дано ему (и сам этот разрез, или просвет, не пред-дан), может появиться только при условии, что перед ним ничего не было, а то, что есть и стало, есть только уже внутри просвета, или проблеска. В этом смысле нет никакого пред-данного образа человека, потому что, так же как бытие есть то, что становится, так же и то, что будет называться «человек» как носитель понимания, запрашиваемого бытием, – это тоже становится. И если пребывает, то только внутри бодрствующего вертикального состояния, а не само по себе, не в силу каких-либо антропологических свойств человека. Вот что называется в философии «ничто» («ничто» уже в философском смысле слова).

Значит, сначала мы отличили бытие от ничто, называя ничто потоком, о котором я говорил. «Ничто» называется та область, которую и помыслить нельзя, до тех пор пока туда не вторглось бытие. А теперь мы имеем уже несколько иное понятие ничто, дополнительное к понятию бытия, а именно: ничто как возможность чего-то другого. Только когда есть возможность другого, есть ничто или бытие. У греков появляется в этой связи совершенно таинственное понятие, которого мы до сих пор не можем понять и, может быть, никогда не поймем (потому что понять это понятие означало бы понять полностью самих себя, что, очевидно, невозможно), – это таинственное понятие пустоты. Ведь атомисты, говоря о реальности, скажут, что [она] – по примышлению. А что примысливает? Примысливает то, что уже дано, а нам дан уже конкретный вид существующего – человек; это конкретное существующее смотрит, и то, что оно видит, – по примышлению, то есть в перспективе своих собственных качеств и возможностей как конкретного существующего. По примышлению – сладкое, по примышлению – горькое, а в действительности атомы и пустота. Тем более что к атомам и пустоте применяется (немножко позже, чем у Демокрита) так называемый clinamen — отклонение[36]36

  Понятие clinamen, отклонение, появляется у Тита Лукреция Кара в поэме О природе вещей.

[Закрыть]

.

Обычно мы понимаем это как физический образ: всё есть вихри атомов, и возможность свободы существует в той мере, в какой атомы совершенно случайным образом болтаются и отклоняются от своей траектории, – это clinamen. Идея clinamen содержится в идее пустоты, а именно: атомы есть то, что отклонилось от пустоты, но пустота – это всегда другое, что еще не сцепилось, или место, где вообще может проявиться сознательная жизнь. А сознательная жизнь может проявиться только тогда, когда ее проявлению не пред-дан никакой примышляющий образ человека; человеком будет то, что отложится из бытия.

Подставьте под это простые образы, скажем так (я сначала приведу абстрактный тезис, а потом конкретно его проиллюстрирую): философия и всякое отвлеченное мышление (наука в своих основаниях есть отвлеченное мышление) организуются вокруг идеи возможного, а не существующего, и философский демарш состоит в утверждении, что поиск возможного есть то, отложением чего является то, что мы есть; реальный человек как бы выпадает в осадок от поисков возможного человека, а возможность, как вы знаете, не есть существование.

И вот греки, отталкиваясь от идеи возможного (или некоего эксперимента, который должен выявить возможность), называют бытием нечто полностью, актуально развернутое. Бытие есть актуальная полнота и жизнь того, что возможно: реальность или существующее в его полноте, скажем, человек в его полноте. У человека ведь есть некоторая полнота существования, или исполнение жизни, в том числе исполнение целостности сознательной жизни, в которой есть свои антиномии – между пониманием и непониманием, между духом и телом, между жизнью и смертью, – которые мы в процессе своей жизни пытаемся разрешить, достигая какой-то полноты, или исполненности, нашей жизни. Это существо – в том виде, в каком оно исполнится, – и есть отложение того внутреннего стержня, который мы называем поиском возможного, а поиск возможного предполагает выпадение из стереотипов, из привычно сцепившихся связей (в том числе привычек мышления, привычек культуры), из знаковых культурных систем.

И тут появляется новое определение. Как ни странно, то, что называется у греков бытием, есть (в их же понимании) то, что они называют свободой, прилагая к ней очень странное определение, которого, правда, у Парменида и Гераклита нет, но которое есть у Платона. Оно гласит: свободный человек не делает ошибок. Та же мысль есть у Аристотеля, но она звучит иначе: в области неделимого нет лжи и заблуждения, или в области неделимого нет истины и заблуждения, мышление или есть, или нет. Эта идея свободы очень хорошо проясняет идею бытия. (То, что я говорю, не есть знания или тезисы, которые можно запомнить, приведя в какой-то энциклопедический свод, это просто иллюстрации определенного способа рассуждения, называемого философией.)

Мы помним, в чем заключается смысл бытия: бодрствующее вертикальное стояние, в котором есть собранность, а собранность и есть бытие. Что значит бытие в отличие от потока? А это значит, что в этой собранности внутри ни в каком моменте, ни в каком разрезе бытия нет ничего такого, что не самим бытием порождалось бы, что порождалось бы потоком, или стихийно само собой (потому что бытие есть везде, нет ни одной точки времени и пространства, о которой мы могли бы сказать, что там нет бытия; если бытие есть, оно неделимо, и есть все полностью и целиком, как говорит Парменид). (Ум – это то, что мы думаем, а глупость – это то, что думается в нас само собой; сама собой бывает глупость, а для того чтобы был ум, нужно очень постараться.)

Представьте себе тело, состоящее из многих степеней свободы (как говорится в физике, со множеством расчленений), и движение руки, в котором в движущемся органе не возникает никакого побуждения, приводящего к такому положению руки, которое целиком не порождалось бы собранным движением самой руки, то есть намерением, – это полностью свободное движение руки, в которое не вторгаются никакие спонтанные самопроизвольные действия (действия, которые могли бы вызвать неконтролируемые позиции руки). Допустим, что эта рука держит саблю… Дело в том, что идея о том, что свободный человек не делает ошибок, совершенно независимо от греков существует в тайной философии, стоящей за некоторыми видами физических упражнений (каратэ, дзюдо и так далее). Мастера дзюдо и каратэ утверждают, что один человек способен победить двадцать человек. Если представить себе взмах сабель (поэтому я и сказал, что рука держит саблю) и расчертить их определенную диаграмму (допустим, напало двадцать человек, и один против двадцати – значит двадцать одна сабля), они могут занимать энное количество положений в пространстве, пересекаясь и прочее, то естественно, что есть какое-то единственное положение, в котором может быть единственное движение, способное парировать удары всех двадцати сабель.

Идея состоит в том, что мастер – это тот, кто, не рассуждая, приостановил действие всех спонтанно вторгающихся факторов и своей рукой прочертил одну-единственную траекторию. Это так называемое адекватное безошибочное действие, оно и есть то, что называется бытием, то есть образ полностью собравшегося себя, которое все свои части держит в себе и пребывает над потоком времени и потоком действий и сцеплений действий, простершись над этим потоком. И если есть такое пребывание и простирание, то и сама жизнь (или поток) организуется иначе. Вся жизнь никогда не может быть полностью бытием, но она будет жизнью, проживаемой в свете бытия (человек в каратэ свободен от тех положений тела, которые возникают сами по себе, не имея источника в собравшемся целом), – это и есть область неделимого, в котором нет заблуждения и истины. Истины нет просто потому, что такое проявление целого не есть продукт рассуждения, ведь не актом же мысли, который во времени протекает, борец в пылу борьбы нашел ту единственную траекторию сабли и положение своего тела, при котором парируются удары всех двадцати сабель. Или оно есть – это неделимое, – или его нет. Вот вокруг каких явлений (если это можно назвать явлениями), на ощупь и в то же время последовательно выполняя задачи мышления, ходит греческая мысль, и, оказывается, не только греческая (это давние продукты восточного умозрения).

Теперь возьмем еще одну тему, она подведет нас ближе к Гераклиту. Мы завоевали образ некоего собравшегося над временем целого, собравшегося – и в этом состоит идея актуальности – здесь и сейчас. Я уже говорил, что, как считали греки, завтра быть добродетельным не имеет значения, так же как на вчерашней добродетели нельзя уснуть. Есть греческий анекдот о прыгуне, который хвастался, что у себя дома он прыгал на невероятную длину, на что ему сказали: здесь Родос, здесь и прыгай! Здесь начинается очень интересная тема, пронизывающая всю греческую мысль. (Теперь я начинаю рассказывать о Гераклите, не покидая Парменида.)

Я цепляюсь за значение слова «логос». Логос в последующем приобрел значение свойств логической мысли (если под логической мыслью понимать свойства знаковой структуры языка), чем очень четко пользовался Аристотель, строя впоследствии свою логику. Для того чтобы понять то, что я сейчас буду рассказывать, вновь имея в виду бытие, но уже беря логос с его языковой стороны, вспомните то, что я говорил о топосе. Есть некоторое место, в котором то, о чем мы говорим, прозрачно и интеллигибельно, поскольку в топос не вторгается тень никакого другого целого, никто не «подсовывает фишки». Там, где фишки не подсунуты, там топос. Топос есть нечто, в свете чего природа (или фюзис) будет зрима, или доступна и видима, нашему пониманию в своей конкретной оболочке явления, о котором я говорил, что оно доступно шестому чувству животных, богов и философов. Этот топос-логос есть одновременно слово, но в очень странном его значении и виде.

Вы уже знаете, что для понимания как источников нашей философии, так и культуры нужно совершенно особым образом осознать место человека в человеческой истории и человеческой жизни и сам факт, что человек есть место произведенных или откуда-то взявшихся артефактов. Ведь, во-первых, искусство не есть область, вынесенная за рамки жизни (вынесенная за рамки жизни, она является занятием профессионалов, называющихся художниками, которые по законам разделения труда выделены из жизни: рядом идет жизнь, а они занимаются тем, что украшают жизнь, дают нам предметы художественного, или эстетического, потребления или наслаждения; или предметы интеллектуального потребления или наслаждения), и, во-вторых, произведения искусства, так же как и произведения мысли, суть органы жизни, то есть такие конструкции, которые не просто изображают что-то в мире, а являются способами конструирования, порождающими в нас определенные состояния и качества, которых в нас не было бы, если бы к нам не были приставлены эти артефакты, если бы мы с ними не составляли одно структурное целое. Произведения искусства производят нас в жизнь в том виде, в каком наша жизнь, во-первых, человеческая и, во-вторых, имеет отношение к бытию.

Греки это называли логосом, производящим словом. Логос – производящее слово, внутри которого, или в топосе которого, в нас что-то возникает, в том числе возникают акты понимания чего-то другого, а именно в логосе в нас, людях, самой конструкцией слова как логоса порождаются акты понимания природы (фюзиса), природа становится зримой, прозрачной, или понятной.

Здесь есть видимость модернизации. Французский поэт-символист Малларме говорил: обычно считают, что стихотворения или поэмы пишутся идеями, а на самом деле поэмы пишутся словами. Безобидное, казалось бы, высказывание, тавтология, – естественно, что словами пишутся. Но он имел в виду другое, существенное, что вновь стало пониматься в XX веке или к концу XIX века и что очень четко понималось греками. Вопреки обычному предположению, что есть какая-то мысль, или идея, ясная самой себе и прозрачная для самой себя, и что для нее ищутся средства выражения и находится язык или слова поэмы, посредством которых она выражается, в действительности язык, или в данном случае слово, есть то, что должно начаться, и, отразившись от чего, во мне впервые станет то, что есть моя мысль. Мысль не предсуществует выражению. Напомню слова Борхеса, который говорил, что всякая поэзия в определенном смысле таинственна: не каждому удалось узнать то, что ему удалось написать. Иначе говоря, словесная конструкция в этом смысле есть расшифрованный символ для самого автора этой конструкции, он через нее узнает, что же, собственно, он думал и испытывал; то, что он думал и испытывал, впервые становится в нем через его отношение к его же собственному произведению.

Слово есть производящее произведение (оно не есть инструмент человека в том смысле, что существует какая-то мысль и значение, для выражения которых изобретаются слова), – назовем это условно opera operans, производящее произведение. Греки считали, что так производится в людях бытие: они сцеплениями логоса, и только ими, «впихиваются» в проблеск невидимого бытия или, говоря словами Гераклита, невидимой гармонии[37]37

  54 DK.

[Закрыть]

. (…)[38]38

  Лекция 4 воспроизведена в расшифровке аудиозаписи не полностью. Здесь и далее знаком (…) отмечены обрывы той аудиозаписи, по которой была сделана первоначальная расшифровка. – Примеч. ред.

[Закрыть]

«На пороге как бы двойного бытия…»

Ф. Тютчев

Когда-то П.А. Вяземский обращался с мольбой к
новорожденному новому году: «Пусть всё худое в вечность канет с
последним вздохом декабря, и всё прекрасное проглянет с улыбкой первой
января…»

Посылаю вам слова Х.И. Хана, который вслед за  Вяземским говорит в своей «Улыбке»:
мы можем помочь осуществиться всему прекрасному своим настроем, своим светлым
оптимизмом, волей и стремлением к добру: «Внешне человек кажется просто
крошечной каплей в океане. Если наша планета — это океан, тогда каждый человек
— это капля. Но внутренне – это наша планета является каплей в океане сердца
человека. Как мы должны поверить в судьбу и свободную волю? Наилучший способ
поверить в судьбу – это подумать, что все неприятные вещи, через которые нам
пришлось пройти, принадлежат судьбе, они в прошлом, и мы свободны от них.

       Лучший способ посмотреть на свободную волю —
это подумать о том, что всё, что находится перед нами и всё, что нам предстоит,
является следствием нашей свободной воли, и удерживать перед собой мысль о том,
что ничто неправильное не сможет затронуть нас, но всё, что правильно для нас,
всё, что для нас лучше всего, — всё это ожидает нас…»

Философы-эзотерики 
утверждают: «Дружба и душевная приязнь согревают нас, как огонь очага.
Любовь способна растопить лёд в самом суровом сердце, а сострадание сжигает все
эгоистические заботы и опасения. Настоящая любовь — это истинный алхимический
огонь, преображающий свинец эгоизма в золото духа. О щедрых и дружелюбных
людях  говорят, что у них горячее сердце.
Улыбка рассеивает тьму, счастливый человек лучится радостью, — так  сегодня  учит нас любви и добру Франческа Фримантл[1].   

  … Человеческая
психика, человеческая воля тайным и сложным образом соединяется со всеми
процессами земли. Недаром один из древних философов полагал, что неосторожное,
в гневе произнесенное слово, способно погасить звезду небесную.

    Что может
сделать культура, чтобы остановить попрание справедливости? Ведь она сама
подвержена тлению и разложению. Множатся те ее формы, которые воспевают
насилие, безудержное потребление, растление и святотатство. Культура распада и
насилия занимается попранием справедливости.

    Но мы не
должны отчаиваться. Великая мировая культура составляет могучую ноосферу Земли,
которая регулирует и гармонизирует отношения человеческих идей и представлений
с миром материальным, миром машинным, с живой и неживой природой, самим
звездным мирозданием. Культура Гомера и Фидия, Шекспира и Достоевского, Баха и
Стравинского, Навои и Омара Хайяма является величайшей гармонизирующей силой,
школой, где вольно или невольно берут уроки технократы и политики, военные и
ученые.

   Мы,  деятели современной культуры, продолжаем
проповедь наших великих предшественников. Мы не можем остановить войны или
заставить могущественные корпорации прекратить вырубку лесов и загрязнять
океаны. Но мы можем объединиться и, 
объединившись, многократно усилить свое культурное поле, свое
присутствие в современном мире. И этим усиленным полем, самим фактом своего
присутствия в современном человечестве заставить помедлить стрелка, положившего
палец на спусковой крючок, остановить взрывника, бездумно подрывающего лесистую
гору…

    «Вообще, термин «филология» сегодня
следовало бы осмыслить заново. Перевод этого термина как «любовь к
слову» — лишь частный аспект его содержания, ибо «слово»
(единица человеческой речи) выражает лишь малую часть понятия
«логос». Верный и полный смысл термина «филология» — любовь
к Логосу. Греки прекрасно это чувствовали. Вот и нас с Вами жизнь заставляет
это почувствовать и соответственно осмыслить задачи филологии. Ведь все бытие
началось со Слова. И нынешним поколениям выпало всерьез задуматься о ближайших
судьбах бытия и человечества» (В. Непомнящий).

       «Лекции  по античной философии» Мераба Мамардашвили
(М., 1997.) когда-то  дали мне ответ на
главный вопрос о различии понятий обыденной жизни и бытия. Когда-то он помог
мне определиться с   третьей книгой,
которую я так и назвала «Жизнь в свете
бытия»[2]. Сейчас он мне
опять напомнил об этой духовной 
гравитации нашего существования.

Для греков «бытие»
есть нечто полностью актуально развёрнутое. Бытие есть актуальная полнота и
жизнь того, что возможно. Реальность или существование в его  полноте, скажем, человека в его полноте. У
человека ведь есть некоторая полнота существования или исполнения жизни, в том
числе, исполнения целостности сознательной жизни, в которой есть свои антиномии
– между пониманием и непониманием, между духом и телом, между жизнью и смертью,
которые мы в процессе своей жизни пытаемся разрешить, достигая какой-то полноты
или исполненности нашей жизни.

Это существо  в
том виде, в каком оно исполнится, — и есть результат того внутреннего стержня,
который мы называем поиском возможного, а поиск предполагает выпадение из
стереотипов, из привычно сцепившихся связей (в том числе привычек мышления,
привычек культуры) – из знаковых культурных систем.

Бытие и есть
свобода (в понимании древних греков).
«Свободный человек не делает ошибок»
(Платон). «В области неделимого нет лжи и заблуждений» (Аристотель).

Эта идея свободы хорошо проясняет идею бытия: СОБРАННОСТЬ и есть БЫТИЕ. Что значит
бытие – в отличие от потока? Это значит, что внутри этой собранности, ни в
каком моменте – потому что бытие есть везде и всегда —  нет ни одной точки времени и пространства, о
которой мы могли бы сказать, что там бытия нет, — если бытие есть, оно
неделимо, и всё полностью и  целиком, как
говорит Парменид.

Так вот, ни в каком разрезе этого бытия нет ничего
такого, что не самим бытием порождалось 
бы, что порождалось бы потоком или стихийно. Ум – это то, что мы думаем,
а глупость – то,  что думается в нас само
собой. Сама собой проявляется глупость, а для того, чтобы проявился ум, нужно
очень постараться[3] (с. 67).

Идея о том, что свободный человек не делает ошибок,
существовала и в восточной философии независимо от греков. Мастера дзюдо и
каратэ утверждают, что один человек способен победить двадцать (с.68).

Следовательно, Мастером  можно назвать того, кто не рассуждая,
приостановил действие всех спонтанно вторгающихся факторов и прочертил своей
рукой одну-единственную необходимую траекторию.

Оно и есть то, что называется Бытием, т.е. образ полностью собравшего себя, которое все свои
части держит и пребывает над потоком времени и потоком действий и сцеплений
действий, как бы простёршись над  этим
потоком. И если есть такое простирание, то и сама жизнь организуется иначе.

«Наша жизнь
никогда не может быть полностью бытием, но она может быть жизнью,
проживаемой  в свете бытия» (с. 68). В
итоге мы живём «на пороге как бы
двойного бытия» (Ф. Тютчев).

Бытие – это понимание. Есть законы понимания и есть
законы непонимания, закрывающие бытие – законы небытия. Область понимания у
греков – область непсихологического: «Жизнь
вечна, если пребыла хоть один раз» (с.74).

Рисунки первобытных художников, как полевые
цветы,  бесполезные в прагматическом
смысле слова и не имеют, возможно, к содержанию никакого отношения. Но  в нас есть не только содержание наших состояний,
но ещё и ритмы, и интонации нашей души. Эти наивные наскальные изображения
Средней Азии,  Казахстана, Туркмении  эпохи поздней бронзы и раннего железа
представляют сегодня далеко не только исторический интерес.

Локальные различия наскальных изображений  конкретных территориальных областей — Сармича
с их господством  силуэтно-ажурного
мотива и Саймалтыша, отличающиеся силуэтно-геометрической манерой исполнения,
своеобразные наскальные памятники сакского времени,  зооморфные мотивы в глазурованной керамике
Бинкета X—XII вв. —   порождают изучать глубже проблему типологии
археологических культур в мезолите и неолите, а также историческую топографию
средневековых городов. Всё это малая часть 
нашего культурного наследия.

Помимо 
историко-культурного значения наскальных изображений для всестороннего
изучения прошлого народов Центральной 
Азии в целом и Узбекистана в частности, они способны сегодня дарить  нам эстетическое наслаждение и очарование  «первобытного реализма»  петроглифов. В них мы угадываем особые ритмы
– это ведь не содержательная вещь, так же, как 
интонация, тон души.

Мы можем перечислить все содержания души, как
картофелины в мешке, а вот некий строй, интонацию души мы не можем перечислить.
Это что-то явно избыточное, непрактичное, не служащее только тому, чтобы
удовлетворять потребности: убить мамонта и съесть его мясо, или поплакать.

Мы можем на прошлую культуру  взглянуть как на  вещи совершенно бесполезные в современном
прагматичном мире, как наскальная живопись. Ибо это явно символические изображения мира – это структурированные совокупности символических знаков. И всё-таки  для
нас остаётся главным  сейчас — извлечь духовный
опыт из всего пережитого нашими далёкими и ближайшими  предками 
и с этим жить дальше: «Дай Бог, свою судьбу мне обрести!..» — как
я писала в одном из своих стихов.

 Мы не
обращаемся с увещеваниями к миру. Продолжаем писать свои стихи и романы,
сочинять симфонии и песни, создавать религиозные и философские трактаты,
исполненные надежды, объединенные в этих трудах заботой о нашей матери-земле.
Мы, таким образом, стремимся восстановить божественный принцип справедливости,
без которого невозможно бытие.

— Я думаю, в воспитании
детей в наше время – особенно в наше время – имеет большое значение приобщение
их к КУЛЬТУРЕ; нужно, чтобы они ее полюбили. Прежде всего, конечно, культуру,
выраженную в литературе. Культура, кроме эстетического удовольствия, еще – и
это важнее всего – помогает человеку понять самого себя. Человечество учится
понимать себя, но вот произошла такая всемирная драма, когда цивилизация стала
как бы наглядно выгодной и как бы единственным смыслом существования, и это
приводит к одичанию поколений.

Цивилизация должна идти за
культурой, а не культура каким-то образом существовать при цивилизации. Если
этого не произойдет, если культура не займет свое главное место, нас ждут очень
драматичные события и, может быть, даже полное вырождение человечества. 

Я полагаю, что хорошие,
классические, достаточно доступные в юном возрасте произведения культуры надо
довести до юных душ. Если они это воспримут, дальше они уже пойдут развиваться
сами. Человек, который вкусил наслаждение культурой по-настоящему, об этом уже
не забывает и так или иначе занимается ею» (//»Русский язык»
издательского дома «Первое сентября», 
№ 08/2004).

Перефразируя Экхарта Толле («Сила момента сейчас»), мы
вправе о себе сказать:

«Мы не можем изменить себя и, совершенно определенно,
не можем изменить свою жизнь, как, впрочем, и вообще кого-либо. Все, что мы
можем делать — это создавать пространство, в котором может произойти  трансформация, пространство, в которое могут
войти любовь и милосердие…».

А. Тарковский. Новогодняя ночь

Я не
буду спать
Ночью новогодней,
Новую тетрадь
Я начну сегодня.

Ради смысла дат
И преображенья
С головы до пят
В плоть стихотворенья —

Год переберу,
Месяцы по строчке
Передам перу
До последней точки.

Где оно — во мне
Или за дверями,
В яви или сне
За семью морями,

В пляске по снегам
Белой круговерти,—
Я не знаю сам,
В чем мое бессмертье,

Но из декабря
Брошусь к вам, живущим
Вне календаря,
Наравне с грядущим.

Юрий Левитанский. Как показать зиму

…Но вот зима,
и чтобы ясно было,
что происходит действие зимой,
я покажу,
как женщина купила
на рынке елку
и несет домой,
и вздрагивает елочкино тело
у женщины над худеньким плечом.
Но женщина тут, впрочем,
не при чем.
Здесь речь о елке.
В ней-то все и дело.
Итак,
я покажу сперва балкон,
где мы увидим елочку стоящей
как бы в преддверье
жизни предстоящей,
всю в ожиданье близких перемен.
Затем я покажу ее в один
из вечеров
рождественской недели,
всю в блеске мишуры и канители,
как бы в полете всю,
и при свечах.
И наконец,
я покажу вам двор,
где мы увидим елочку лежащей
среди метели,
медленно кружащей
в глухом прямоугольнике двора.
Безлюдный двор
и елка на снегу
точней, чем календарь нам обозначат,
что минул год,
что следующий начат.
Что за нелепой разной кутерьмой,
ах, Боже мой,
как время пролетело.
Что день хоть и длинней,
да холодней.
Что женщина…
Но речь тут не о ней.
Здесь речь о елке.
В ней-то все и дело.

Какое блаженство, что блещут снега,

что холод окреп, а с утра моросило,

что дико и нежно сверкает фольга

на каждом углу и в окне магазина.

Пока серпантин, мишура, канитель

восходят над скукою прочих имуществ,

томительность предновогодних недель

терпеть и сносить - что за дивная участь!

Какая удача, что тени легли

вкруг елок и елей, цветущих повсюду,

и вечнозеленая новость любви

душе внушена и прибавлена к чуду.

Откуда нагрянули нежность и ель,

где прежде таились и как сговорились!

Как дети, что ждут у заветных дверей,

я ждать позабыла, а двери открылись.

Какое блаженство, что надо решать,

где краше затеплится шарик стеклянный,

и только любить, только ель наряжать

и созерцать этот мир несказанный...

Дорогие
наши собеседники!
СЧАСТЛИВОГО, ПОЛНОГО ЛЮБВИ, ЗДОРОВЬЯ И БЛАГОСЛОВЕНИЯ 2014 года и СЧАСТЛИВОГО
РОЖДЕСТВА!

Гуарик
Багдасарова

Подборка
стихов: Алла Победина

Фото  картины П. Кончаловского «Окно поэта»

Рисунки П.
Яковлевой и В. Кирдий

От набата не ждут колыбельных.

Быть живым — это быть вопрошающим, т.е. обращённым к Вечности с вопрошанием вечности.

Своими я называю людей одной жажды. Если жажда сердца не совпадает, то люди не могут быть своими друг для друга, даже находясь в родственных связях или занятые одним делом.

Христианин призван не к узости, а к великодушию, к широте сердца и ума. Узок путь его, а не душа.

Нужно кормить своих птичек, но их можно кормить, только кормя чужих.

Встреча личностей возможна только на территории Песни. Если не в Песне, то неизбежно — в столкновении, или же это будет простое функционирование на уровне механизмов в той или иной механистической системе. Личность — надсистемна, личность — органична, а не механична, она вырастает как цветок, укоренённый в Боге.

Истина — не то, что мы делаем, а то, что случается с нами. Как любовь.

Злодей злодея видит в каждом, а добродетельный — добродетельного.

Мы прекрасны, когда высматриваем друг в друге прекрасное.

Чужие слова, которые человек принимает за свои, делают его ужасно глупым. Сказанные кем-то правильные слова должны стать своими в опыте — только такое приобщение даёт возможность оперировать этими словами как своими.