Овечкин Валентин Владимирович
Ошибка
Валентин ОВЕЧКИН
ОШИБКА
Силантия Федоровича Агаркова колхозники звали дед Ошибка.
— Завязывай, Петро, мешки получше, чтоб не просыпал, а то дед Ошибка выгонит тебе чертей!
— Бросай курить, ребята, бери вилы — дед Ошибка идет!
Силантий Федорович — старик суетливый, всегда сердитый и нахмуренный. Зычный голос его выделяется из шума на молотильном току, как труба в духовом оркестре, и слышен далеко в окружности, особенно когда что-нибудь не ладится — идет зерно в полову или остается в соломе невымолоченный колос.
— Это его наш бывший начальник политотдела так прозвал, с тех пор и пошло: дед Ошибка, — объяснил мне один колхозник из той же второй бригады, в которой состоял со своим семейством Силантий Федорович, и однажды в свободную минуту рассказал историю странного прозвища Агаркова.
— Дед он такой, как бы сказать, с заскоками или же с уклоном на старый режим. Всякое дело до старого примеряет. Выбирали мы первый раз колхозное правление, ну, все как полагается, — записали кандидатуры, начинаем голосовать, а дед разбушевался: «Не тоже так: помахали руками и готово садись, Ванька, за председателя, руководствуй нами! Ведь наш колхоз побольше, чем у пана Деркача экономия была, тут ума нужно, чтоб таким хозяйством управлять! Надо им, кого хотим выбрать, пробу сперва сделать».
Стали его урезонивать: «Не туда загнул, дед! Что ж это — лошадь на базаре покупаешь? Запряг в дроги: а ну, садись человек десять, погоняй рысью!» Дед свое: «Можно и людям сделать пробу. Вот как пан Деркач делал. Помер у него старый приказчик, надо было нового на его место определить. Позвал Романа-ключника и объездчика Федула. «Гляди, Федул, — говорит пан, — едет по хутору мужик. А ты, Роман, видишь, из леса кто-то выезжает? Бегите, узнайте — куда они едут». Побежали они. Первый Федул вернулся, запыхался. Узнал про своего мужика — едет в село Куракино. «А откуда едет?» — спрашивает пан. Почесал Федул затылок. «Беги обратно!» Вернулся Федул. «Из Латоновки едет». — «А по каким делам едет он в Куракино?» В третий раз побежал Федул- догонять мужика.
А тем временем возвращается Роман. «Едет, говорит, тот человек из слободы Кирсановки, а путь держит в город на базар коня покупать. Малость выпивши. Ежели еще ему поднести, так в аккурат вашего слепого мерина за хорошую цену можно сбыть.
Я ему расписал — полета заглазно дает». Вот! Так и взял пан приказчиком Романа. Вишь как умные люди делали!»
Ну, тут ему, конечно: «На старый режим хочешь повернуть?
Нам твой пан не указ!»
Или вот такое: когда сошлись мы в колхоз, и вот уж перед тем, как выезжать на посевную, привязался дед к правленцам:
«Дозвольте молебен отслужить! Это ж не шутейное дело. И деды и прадеды наши однолично жили, а мы порешили — гуртом.
Что, как не сладится?» Начал было уже со стариков самообложение собирать, чтоб попу заплатить.
Придет, бывало, на степь в бригаду и — до кухарки: «Что варишь?» «Борщ с бараниной». Ну, тут дед как разойдется, аж в хутор за три версты слыхать: «Опять с бараниной? Какой же дурень в эту пору, весною, режет баранов? Мясо пожрем, а овчины — хоть выбрось! Куда они, стриженые, годятся?
Хозя-ева! Безотцовщина, пустодомы!» А ездовые: «Жалкотебе?
Что жрать-то, ежели один борщ, да и тот без мяса?» — «Не подохнете! кричит дед. — Баранина и в молотьбу пригодится.
Весною можно и цыбулю с квасом. Что дома лопали? Вчера только сошлись в колхоз и подавай вам уже всякие разносолы!
Нажить сперва надо!»
Или пристанет к посевщикам: «Зря ячменем все поле засеваете, лучше бы овса добавили. Нонешний год на Николу лягушки квакали, — овес должон бы уродиться», И ходит, зудит:
«Не слухайте бригадира — сейте овес». Или — лошади не так спарованы. Его кобылу надо бы с Пантюшкиной спрячь, они и до колхоза спрягались, привычные, а Серегиного хромого — с Андрюшкиным сухожплым, нехай уж в паре хромают. Дед — перепрягать, а ездовые не дают. Ругаются ребята: «Что ты за шишка такая, что порядки тут наводишь? Тебя ж не выбрали еще председателем? Ступай домой, командуй над своей бабкой!»
В первую веснуг как стали работать мы колхозом, очень суетился дед, а потом видит — по его не выходит, овес не сеют, баранов режут — заскучал. В бригаду не стал уж ходить, все возле потребилки околачивался, где собирались на раскур табаку кому делать нечего. Раз как-то пришел я к нему вечером, сидит бабка одна, деда нету. Подождал немного, слышу — снаружи кто-то возится под окном, стену лапает и ругается потихоньку: «Где ж они, проклятые? Днем тут были, а зараз нету…»
«Дед, что ли?» — спрашиваю бабку. «Вот-то, говорит, как видишь, и дверей не найдет». — «Так чего ж ты, говорю, пойди открой». — «А ну его, нехай ночует на дворе. Одурел на старости!
Дожил до седьмого десятка и рюмки в рот не брал: не идет, говорит, а зараз — пошла. Да еще какую моду взял, черт старый: чуть что не по его хлеб не допекла пли пуговку на штаны не пришила, зараз тянется в морду дать! Озлел, как цепной пес!»
А угощался дед у Чепеля. Был у нас такой единоличник закоренелый, на прошлой неделе только вступил в колхоз.
У него, бывало, все старики собирались. Шатаются по хутору, как неприкаянные, ну, куда? — до Чепеля. Сегодня Чепель ставит литру, завтра другой — по очереди. Яблоками закусывали — сад у Чепеля хороший. Так их и прозвали — колхоз «Веселая беседа», а Чепель за председателя там был.
Но на собрания дед приходил обязательно. Тут уж он брал свое! Председатель, бывало, посылает рассыльных по дворам и приказывает: «Только тому срывщику горластому не загадывайте». А дед будто нюхом чует, когда собрание. Хоть и не зовут, так придет. Сядет в темном уголку на задней скамейке, и только, бывало, разойдется председатель, станет нам докладывать про посевную кампанию да начнет с того, как он на польском фронте два дня эскадроном командовал, когда командира убили, а дед кричит: «Слышь, Петька! Брось про это, слыхали уж много раз. Ты лучше ответь на вопрос: дохлые кобылы воскресают или нет?..» Председатель как услышит дедов голос, аж головой закрутит, будто зубы у него заболят, а дед продолжает свое: «Нет? А вот в нашей бригаде воскресла. Давеча булгахтер с бригадёром считали, считали — недостает одной кобылы, написали акт: разорвали, дескать, волки, а она нынче утром заявляется — в грязюке вся по уши, худущая, как шкилет!»
Счетовод совается на стуле, будто на мокрое сел, а колхозники шумят: «Как же так? Где же она была?» Бригадиру некуда деваться, объясняет, что кобылу бабы вытащили на огородах из копанки (был у нас тогда бригадиром Поликарп Устименко, жулик оказался, судили его после), а ввалилась она туда ночью на попасе еще третьего дня.
А дед уже полевода распекает: «Илюшка! Чего ж ты не похвалишься, сколько вчера дудаков подстрелил?» Тут уж все за животы берутся, один дед сидит, как статуй, глазом не моргнет. Полевод наш — злой охотник был. Как увидит — дудаки за курганчиком пасутся, про все на свете забудет. Раз этак подбирался к ним, три километра на животе прополз — ничего не выходит! Ляжет в бурьян — дудаков не видно, поднимется — уходят дудаки, не подпускают пешего. К ним надо на подводе подъезжать или же с подкатом. Так он что придумал: пришел на загон, где пахали, вывел одну упряжку из борозды, — погоныч тянет быков за налыгач, а он идет за плугом с ружьем.
Читать дальше
Валентин ОВЕЧКИН
ОШИБКА
Силантия Федоровича Агаркова колхозники звали дед Ошибка.
— Завязывай, Петро, мешки получше, чтоб не просыпал, а то дед Ошибка выгонит тебе чертей!
— Бросай курить, ребята, бери вилы — дед Ошибка идет!
Силантий Федорович — старик суетливый, всегда сердитый и нахмуренный. Зычный голос его выделяется из шума на молотильном току, как труба в духовом оркестре, и слышен далеко в окружности, особенно когда что-нибудь не ладится — идет зерно в полову или остается в соломе невымолоченный колос.
— Это его наш бывший начальник политотдела так прозвал, с тех пор и пошло: дед Ошибка, — объяснил мне один колхозник из той же второй бригады, в которой состоял со своим семейством Силантий Федорович, и однажды в свободную минуту рассказал историю странного прозвища Агаркова.
— Дед он такой, как бы сказать, с заскоками или же с уклоном на старый режим. Всякое дело до старого примеряет. Выбирали мы первый раз колхозное правление, ну, все как полагается, — записали кандидатуры, начинаем голосовать, а дед разбушевался: «Не тоже так: помахали руками и готово садись, Ванька, за председателя, руководствуй нами! Ведь наш колхоз побольше, чем у пана Деркача экономия была, тут ума нужно, чтоб таким хозяйством управлять! Надо им, кого хотим выбрать, пробу сперва сделать».
Стали его урезонивать: «Не туда загнул, дед! Что ж это — лошадь на базаре покупаешь? Запряг в дроги: а ну, садись человек десять, погоняй рысью!» Дед свое: «Можно и людям сделать пробу. Вот как пан Деркач делал. Помер у него старый приказчик, надо было нового на его место определить. Позвал Романа-ключника и объездчика Федула. «Гляди, Федул, — говорит пан, — едет по хутору мужик. А ты, Роман, видишь, из леса кто-то выезжает? Бегите, узнайте — куда они едут». Побежали они. Первый Федул вернулся, запыхался. Узнал про своего мужика — едет в село Куракино. «А откуда едет?» — спрашивает пан. Почесал Федул затылок. «Беги обратно!» Вернулся Федул. «Из Латоновки едет». — «А по каким делам едет он в Куракино?» В третий раз побежал Федул- догонять мужика.
А тем временем возвращается Роман. «Едет, говорит, тот человек из слободы Кирсановки, а путь держит в город на базар коня покупать. Малость выпивши. Ежели еще ему поднести, так в аккурат вашего слепого мерина за хорошую цену можно сбыть.
Я ему расписал — полета заглазно дает». Вот! Так и взял пан приказчиком Романа. Вишь как умные люди делали!»
Ну, тут ему, конечно: «На старый режим хочешь повернуть?
Нам твой пан не указ!»
Или вот такое: когда сошлись мы в колхоз, и вот уж перед тем, как выезжать на посевную, привязался дед к правленцам:
«Дозвольте молебен отслужить! Это ж не шутейное дело. И деды и прадеды наши однолично жили, а мы порешили — гуртом.
Что, как не сладится?» Начал было уже со стариков самообложение собирать, чтоб попу заплатить.
Придет, бывало, на степь в бригаду и — до кухарки: «Что варишь?» «Борщ с бараниной». Ну, тут дед как разойдется, аж в хутор за три версты слыхать: «Опять с бараниной? Какой же дурень в эту пору, весною, режет баранов? Мясо пожрем, а овчины — хоть выбрось! Куда они, стриженые, годятся?
Хозя-ева! Безотцовщина, пустодомы!» А ездовые: «Жалкотебе?
Что жрать-то, ежели один борщ, да и тот без мяса?» — «Не подохнете! кричит дед. — Баранина и в молотьбу пригодится.
Весною можно и цыбулю с квасом. Что дома лопали? Вчера только сошлись в колхоз и подавай вам уже всякие разносолы!
Нажить сперва надо!»
Или пристанет к посевщикам: «Зря ячменем все поле засеваете, лучше бы овса добавили. Нонешний год на Николу лягушки квакали, — овес должон бы уродиться», И ходит, зудит:
«Не слухайте бригадира — сейте овес». Или — лошади не так спарованы. Его кобылу надо бы с Пантюшкиной спрячь, они и до колхоза спрягались, привычные, а Серегиного хромого — с Андрюшкиным сухожплым, нехай уж в паре хромают. Дед — перепрягать, а ездовые не дают. Ругаются ребята: «Что ты за шишка такая, что порядки тут наводишь? Тебя ж не выбрали еще председателем? Ступай домой, командуй над своей бабкой!»
В первую веснуг как стали работать мы колхозом, очень суетился дед, а потом видит — по его не выходит, овес не сеют, баранов режут — заскучал. В бригаду не стал уж ходить, все возле потребилки околачивался, где собирались на раскур табаку кому делать нечего. Раз как-то пришел я к нему вечером, сидит бабка одна, деда нету. Подождал немного, слышу — снаружи кто-то возится под окном, стену лапает и ругается потихоньку: «Где ж они, проклятые? Днем тут были, а зараз нету…»
Валентин ОВЕЧКИН
ОШИБКА
Силантия Федоровича Агаркова колхозники звали дед Ошибка.
— Завязывай, Петро, мешки получше, чтоб не просыпал, а то дед Ошибка выгонит тебе чертей!
— Бросай курить, ребята, бери вилы — дед Ошибка идет!
Силантий Федорович — старик суетливый, всегда сердитый и нахмуренный. Зычный голос его выделяется из шума на молотильном току, как труба в духовом оркестре, и слышен далеко в окружности, особенно когда что-нибудь не ладится — идет зерно в полову или остается в соломе невымолоченный колос.
— Это его наш бывший начальник политотдела так прозвал, с тех пор и пошло: дед Ошибка, — объяснил мне один колхозник из той же второй бригады, в которой состоял со своим семейством Силантий Федорович, и однажды в свободную минуту рассказал историю странного прозвища Агаркова.
— Дед он такой, как бы сказать, с заскоками или же с уклоном на старый режим. Всякое дело до старого примеряет. Выбирали мы первый раз колхозное правление, ну, все как полагается, — записали кандидатуры, начинаем голосовать, а дед разбушевался: «Не тоже так: помахали руками и готово садись, Ванька, за председателя, руководствуй нами! Ведь наш колхоз побольше, чем у пана Деркача экономия была, тут ума нужно, чтоб таким хозяйством управлять! Надо им, кого хотим выбрать, пробу сперва сделать».
Стали его урезонивать: «Не туда загнул, дед! Что ж это — лошадь на базаре покупаешь? Запряг в дроги: а ну, садись человек десять, погоняй рысью!» Дед свое: «Можно и людям сделать пробу. Вот как пан Деркач делал. Помер у него старый приказчик, надо было нового на его место определить. Позвал Романа-ключника и объездчика Федула. «Гляди, Федул, — говорит пан, — едет по хутору мужик. А ты, Роман, видишь, из леса кто-то выезжает? Бегите, узнайте — куда они едут». Побежали они. Первый Федул вернулся, запыхался. Узнал про своего мужика — едет в село Куракино. «А откуда едет?» — спрашивает пан. Почесал Федул затылок. «Беги обратно!» Вернулся Федул. «Из Латоновки едет». — «А по каким делам едет он в Куракино?» В третий раз побежал Федул- догонять мужика.
А тем временем возвращается Роман. «Едет, говорит, тот человек из слободы Кирсановки, а путь держит в город на базар коня покупать. Малость выпивши. Ежели еще ему поднести, так в аккурат вашего слепого мерина за хорошую цену можно сбыть.
Я ему расписал — полета заглазно дает». Вот! Так и взял пан приказчиком Романа. Вишь как умные люди делали!»
Ну, тут ему, конечно: «На старый режим хочешь повернуть?
Нам твой пан не указ!»
Или вот такое: когда сошлись мы в колхоз, и вот уж перед тем, как выезжать на посевную, привязался дед к правленцам:
«Дозвольте молебен отслужить! Это ж не шутейное дело. И деды и прадеды наши однолично жили, а мы порешили — гуртом.
Что, как не сладится?» Начал было уже со стариков самообложение собирать, чтоб попу заплатить.
Придет, бывало, на степь в бригаду и — до кухарки: «Что варишь?» «Борщ с бараниной». Ну, тут дед как разойдется, аж в хутор за три версты слыхать: «Опять с бараниной? Какой же дурень в эту пору, весною, режет баранов? Мясо пожрем, а овчины — хоть выбрось! Куда они, стриженые, годятся?
Хозя-ева! Безотцовщина, пустодомы!» А ездовые: «Жалкотебе?
Что жрать-то, ежели один борщ, да и тот без мяса?» — «Не подохнете! кричит дед. — Баранина и в молотьбу пригодится.
Весною можно и цыбулю с квасом. Что дома лопали? Вчера только сошлись в колхоз и подавай вам уже всякие разносолы!
Нажить сперва надо!»
Или пристанет к посевщикам: «Зря ячменем все поле засеваете, лучше бы овса добавили. Нонешний год на Николу лягушки квакали, — овес должон бы уродиться», И ходит, зудит:
«Не слухайте бригадира — сейте овес». Или — лошади не так спарованы. Его кобылу надо бы с Пантюшкиной спрячь, они и до колхоза спрягались, привычные, а Серегиного хромого — с Андрюшкиным сухожплым, нехай уж в паре хромают. Дед — перепрягать, а ездовые не дают. Ругаются ребята: «Что ты за шишка такая, что порядки тут наводишь? Тебя ж не выбрали еще председателем? Ступай домой, командуй над своей бабкой!»
В первую веснуг как стали работать мы колхозом, очень суетился дед, а потом видит — по его не выходит, овес не сеют, баранов режут — заскучал. В бригаду не стал уж ходить, все возле потребилки околачивался, где собирались на раскур табаку кому делать нечего. Раз как-то пришел я к нему вечером, сидит бабка одна, деда нету. Подождал немного, слышу — снаружи кто-то возится под окном, стену лапает и ругается потихоньку: «Где ж они, проклятые? Днем тут были, а зараз нету…»
«Дед, что ли?» — спрашиваю бабку. «Вот-то, говорит, как видишь, и дверей не найдет». — «Так чего ж ты, говорю, пойди открой». — «А ну его, нехай ночует на дворе. Одурел на старости!
Дожил до седьмого десятка и рюмки в рот не брал: не идет, говорит, а зараз — пошла. Да еще какую моду взял, черт старый: чуть что не по его хлеб не допекла пли пуговку на штаны не пришила, зараз тянется в морду дать! Озлел, как цепной пес!»
А угощался дед у Чепеля. Был у нас такой единоличник закоренелый, на прошлой неделе только вступил в колхоз.
У него, бывало, все старики собирались. Шатаются по хутору, как неприкаянные, ну, куда? — до Чепеля. Сегодня Чепель ставит литру, завтра другой — по очереди. Яблоками закусывали — сад у Чепеля хороший. Так их и прозвали — колхоз «Веселая беседа», а Чепель за председателя там был.
Но на собрания дед приходил обязательно. Тут уж он брал свое! Председатель, бывало, посылает рассыльных по дворам и приказывает: «Только тому срывщику горластому не загадывайте». А дед будто нюхом чует, когда собрание. Хоть и не зовут, так придет. Сядет в темном уголку на задней скамейке, и только, бывало, разойдется председатель, станет нам докладывать про посевную кампанию да начнет с того, как он на польском фронте два дня эскадроном командовал, когда командира убили, а дед кричит: «Слышь, Петька! Брось про это, слыхали уж много раз. Ты лучше ответь на вопрос: дохлые кобылы воскресают или нет?..» Председатель как услышит дедов голос, аж головой закрутит, будто зубы у него заболят, а дед продолжает свое: «Нет? А вот в нашей бригаде воскресла. Давеча булгахтер с бригадёром считали, считали — недостает одной кобылы, написали акт: разорвали, дескать, волки, а она нынче утром заявляется — в грязюке вся по уши, худущая, как шкилет!»
Счетовод совается на стуле, будто на мокрое сел, а колхозники шумят: «Как же так? Где же она была?» Бригадиру некуда деваться, объясняет, что кобылу бабы вытащили на огородах из копанки (был у нас тогда бригадиром Поликарп Устименко, жулик оказался, судили его после), а ввалилась она туда ночью на попасе еще третьего дня.
А дед уже полевода распекает: «Илюшка! Чего ж ты не похвалишься, сколько вчера дудаков подстрелил?» Тут уж все за животы берутся, один дед сидит, как статуй, глазом не моргнет. Полевод наш — злой охотник был. Как увидит — дудаки за курганчиком пасутся, про все на свете забудет. Раз этак подбирался к ним, три километра на животе прополз — ничего не выходит! Ляжет в бурьян — дудаков не видно, поднимется — уходят дудаки, не подпускают пешего. К ним надо на подводе подъезжать или же с подкатом. Так он что придумал: пришел на загон, где пахали, вывел одну упряжку из борозды, — погоныч тянет быков за налыгач, а он идет за плугом с ружьем.
Полдня кружили этак по степи вокруг того места, где дудаки паслись, таких кренделей начертили плугом, будто кто с пьяных глаз обчинал загон (вгорячах и плуг позабыли выкинуть), полгектара не допахали, а дудаков совсем было уже приготовился полевод стрелять, — чья-то баба шла с бахчи спугнула…
Так и пойдет собрание кувырком. Кричат все: «Давай, дед, давай! Поддай жару!» Раз как-то говорит дед: «Что это в нашем колхозе, как бывало у Савки Мошны: купят, продадут — никто ничего не знает!» Мошна был такой мужик на нашем хуторе. Купит лошадь, даже сыновьям не скажет правду — за сколько. Все, бывало, тишком делает. Придешь к нему — зараз амбары, конюшню запирает, чтоб не узнали, сколько у него хлеба, да скотину не сглазили. Так вот дед и говорит: «Порядки у нас, как у Мошны. Видим свинарники правление строит, свиней племенных, значит, собираются покупать, а что да как — ничего нам не поясняют. Может, по тыще рублей за штуку платить, — так эти свиньи и штаны с. нас стянут. Я на таких свиней не согласный, нехай они подохнут по всему свету!» Ну, тут записали в протокол: предупреждение и строгий выговор деду за подрыв животноводства.
Еще пуще обозлился дед. И вот в прошлом году, весною, выкинул он такое колено. Распорядилось правление бороновать озимую пшеницу. Против этого-то дед не возражал. Хоть наши хуторяне и не делали этого сроду, но видели, как у Деркача в экономии бороновали — лучше получается. Но когда заметил дед на бригадном дворе, что сын его Гришка собирается на степь и кладет на бричку деревянную борону, вмешался: «Положь эту скребницу на место. Возьми фабричную, двухзвенную». У Гришки мозги раскорячились — кого слушать? Бригадир распорядился брать на зеленя бороны легкие, деревянные, чтоб меньше рвать озимку. Дед в азарт вошел: «Дураки вы оба с бригадёром! Бери, говорю, железную!» Не успел Гришка выехать за хутор, встретился ему по дороге бригадир, обругал его, заставил вернуться и взять деревянную борону. Дед немного погодя опять наведался на бригадный двор, глядит нету деревянной бороны. «Ах ты ж, говорит, собачий сын! Не послухал-таки, болячка тебе в спину!» И прямым сообщением — на степь.
С Гришкой бороновали еще трое парней. Ну, до тех дед не подходил — что с них спросишь, когда тут со своим не справишься. Подождал он, пока Гришка выехал на край загона, выхватил у него вожжи, как горланет на него, аж кони в сторону прянули: «Кто тебе батька — я или бригадёр? Кого слушаешь?
Убирайся зараз отсюда! Хлебу я еще пока хозяин такой же, как и твой бригадёр! Не дам пакостить!» Да вожжами его — по спине! Гришка, бедный, аж заплакал с досады, бросил на загоне бричку и борону, сел верхом и поехал в хутор, жаловаться на батька бригадиру. А дед идет за ним следом и рассуждает:
«Теперь за старухой очередь. Скажет: не буду тебе, черту старому, портки мыть — бригадёр, дескать, не велел, — и что ты ей сделаешь? Вот жизня!»
Вечером деду принесли из правления повестку. Повестку дед взял, а в правление не пошел. Решили о нем заглазно: «Агаркова Силантия Федоровича, как антисоветского элемента и срывщика осеннего сева, исключить из колхоза».
Ну, так и жил дед. Гришка его со старухой — в колхозе, а он единоличником. Придет ночью от Чепеля, толкает старуху: «Эй ты, колхозница, подвинься! Развалилась! И на кровати уже места нету!»
Уже и политотдел у нас стал работать. Дошли до начальника разговоры про воскресшую кобылу, давай он ковырять. Так по ниточке и распутал клубок. Оказалось, что счетовод с нашим бригадиром не одну кобылу списали этак на волков. И быков и коров сплавляли в Ставрополыцину на базары, а в актах писали — волки разорвали. Уже и посадили бригадира со счетоводом, а дед все не хлопочет, чтобы восстановили его.
Довелось нам на другую весну снова бороновать озимку.
Приезжает из МТС старший агроном. «Строго, говорит, запрещаю применять деревянные бороны. Железные бороны тяжелые, идут по загону ровно, спокойно и землю хорошо рыхлят, а деревянные — прыгают, как козы, корку не разделывают, а зеленей портят больше».
Пришел я до деда. «Твоя, говорю, правда. Зря тебя исключили. Пиши жалобу. Не выйдет дело в правлении, жалуйся в политотдел». Не пошел дед ни в политотдел, никуда — так крепко разобиделся.
Случилось, что начальник политотдела товарищ Павлов сам приметил деда.
Встретились они как-то на улице, спрашивает Павлов деда:
«Ну-как, дедушка, дела у вас в колхозе?» — «Дела — как по маслу, отвечает дед, — в две смены работа идет!» — «Как в дъе смены?» — «Да так: одни спят, а другие мух от них отго. няют». А в то время у нас в колхозе, верно, не ладилось. Председатель надумал другой раз жениться, ездил по хуторам, невесту искал, полевод — каждый день на охоте, а бригадиры тем часом до Чепеля. Павлов поглядел этак на деда: «А ты ж чей будешь? Я в вашем колхозе всех стариков знаю, а тебя будто не видел ни разу…» Дед насупился. Привык он, что никто его речей в толк не берет, вот, думает, еще один такой: поговорит, посмеется и уедет. «А я, — отвечает, — не колхозник». — «Чего так? Ушел из колхоза, что ли?» — «Да… ушел. Не ко двору пришелся». И больше не стал объяснять про себя. «Может, ты, дед, лишенец?» — спрашивает Павлов. «Ну, ясно, лишенец, кулак. Триста голов скота имел!..»
Павлов и верит и не верит. Пришел в колхоз, спрашивает, так ли? Разъяснили ему: пастухом он был когда-то, триста коров в стаде ходило. Бедняк. При советской власти уже пару кляч заимел. С этой-то стороны у него все в порядке, а вот крикун большой и старорежимного закала. Павлов наморщил нос — он всегда, бывало, когда чем-нибудь недоволен, сморщит этак нос и сопит, как еж. «Да, говорит, комсомольский возраст дед уже перерос. Нагляделся он на своем веку старого режима».
А когда встретился с ним в другой раз, то стал его опять расспрашивать: «Как же ты, дедушка, дальше думаешь? Чем житьто будешь?» Дед за словом в карман не лезет. «Проживем! — говорит. — Куплю конячку и буду колхозную солому молотить.
Солому-то, дай бог им здоровья, хорошую бросают, колосу — пополам. С месяц помолочусь — на три года хлеба. Не пахавши, не сеявши!» Павлов навострил ухо. «А ну-ка, говорит, садись в машину, поедем со мной, покажешь, где так молотят».
Поехали. А у нас тогда на молотилках норму повернули не с тонны, а с гектара, ну, машинисты и гнали — лишь бы скорее. Целые снопы проскакивали. Павлов нагнал там всем жару.
«Завтра, говорит, опять приеду. Если еще хоть один колосок невымолоченный найду — плохо будет».
Едут обратно. Дед спрашивает: «А ты кто ж такой будешь, что распоряжаешься? Должно быть, этот самый политотдел?»
Павлов смеется. Он такой щуплый, кепка на затылке, не похож на начальство. «Этот самый», — говорит. «А ежели до старого приравнять, как оно будет — политотдел? — спрашивает дед. — Становой или же повыше?» — «Не знаю, — смеется Павлов, — как по-старому, а только если еще заметишь какие непорядки — ступай прямо ко мне». Дед дня через два пошел поглядеть, как молотят, — нету в соломе ни зерна. Удивился. «Хм!
Как сто бабок пошептало! Оно таки, значит, верно, неплохая эта штука политотдел».
И так у них и повелось с Павловым. Придет дед к нему в политотдел, сядет в углу, нахмурится и бормочет: «Сукины дети, агроломы, нету на вас погибели!» А сам под ноги себе глядит, будто не до Павлова речь ведет. Павлов усмехается. «Ты что там, дед, бубнишь? Подсаживайся ближе». — «Да вот, говорит, опыты у нас делают, как прямо по сорнякам озимку сеять. Привез агроном эти пшеничники, или как они там у черта называются, а они только сверху землю ковыряют, а вглубь не лезут.
Весь сорняк как был, так и стоит невредимый!» Павлов — на машину и деда с собой.
Раз как-то спрашивает Павлов у деда: «Чего ж ты не подаешь заявление, чтобы приняли тебя обратно в колхоз? Я слыхал: тебя исключили за то, что не давал бороновать озимку? Ну, это прошлое — уладим». — «А ну их к лешему! — говорит дед. — Буду сам хозяевать. За чужой головой хоть и спокойнее жить, да тошно».
Павлов на этом не остановился. Вызвал раз деда в политотдел. «Хоть ты, говорит, Силантий Федорыч, и не колхозник, но даем тебе от политотдела задание. Мы в ваш колхоз посылаем лучшую тракторную бригаду. Машины там новой марки, гусеничные, каждая по двенадцать лемехов тянет. Так надо, чтоб эти машины работали как следует. Тебя мы прикрепляем к этой бригаде наблюдать за качеством. Побудешь там хоть с неделю, пока наладится. Все равно делать тебе сейчас нечего. Соломы такой, чтобы тебе молотить, уже нет». И смеется. Дед подумал. «Это ж как я буду? Вроде как в третьей бригаде Микита Редкокаша? Инспехтором?» — «Вот, вот, так, как Никита». «А что оно, слышь, это инспехтор, ежели до старого приравнять, — десятский или же сотский?» Рассказал ему Павлов. Пошел дед в бригаду. А председатель наш носом крутит. «Зря. Раз — то, что не колхозник, а другое — с ветерком дед. Он там такого натворит, что и не расхлебаем». Павлов ему: «Ничего, поглядим».
На другой день бежит в политотдел рулевой Мишка Филатов с жалобой на деда: «Нехай рукам волю не дает! Это ему не старый режим! Ежели мер не примете — в суд подам!» Аж слезы у парня текут и шею бинтом обвязал. Приехал Павлов на место происшествия, спрашивает деда: «Что тут у тебя с ним вышло?» Дед плечами сдвигает: «Ничего не вышло. Галдел, галдел ему: держи, парень, ровнее — огрех бросаешь, подглыби середний плуг, мелко берет, — так ничего и не вышло. Пришлось ссадить с машины». — «Как же ты его ссадил, что парень жалуется — шея не ворочается?» — «Ну, а я ж то при чем? Я б, может, за рукав или за шиворот его взял, кабы он в рубашке был, а он голый, загорал против солнца. Пришлось взять его за шею». Да как вызверится на Мишку: «С-сукин сын! Весь загон испакостил -г- срамно глядеть! Небось, когда на своем тракторе пахал, так не бросал огрехов!» «Как — на своем?» — спрашивает Павлов. «Да так. Свой трактор у них с батъком был.
И молотилка. Он с Вербового хутора, я их знаю, как облупленных».
Выгнал Павлов этого тракториста из бригады. А через неделю — снова жалоба на деда. Пришел в политотдел председатель «Красных бойцов». «Что за самоуправство! — говорит. — Нашу клетку запахал!» Тут и наш председатель был. «Вот видите! — говорит. — Я же предупреждал — наделает делов». Павлов посмеялся, а потом как взял в оборот председателя «Красных бойцов»: «Какой же ты руководитель, ежели земли своей не знаешь? Хозяева! Сто гектаров земли потеряли!» Вышло так:
в наш участок заходит сапогом стогектарка «Красных бойцов».
Земля там хорошая, толока, лет пять не пахалась. А у них такой ералаш в то время был: бригадиры и полеводы каждый месяц менялись, участков своих не знали, первая бригада думала, что клетка эта второй бригады, а вторая тоже за свою не признавала. Ну, у деда и разгорелся глаз на эту землю. «Загоняй, ребята, — наша будет!» Аж когда вспахали, тогда только разглядели «Красные бойцы» — ихняя земля. Ну, клетку ту им вернули, они нам за нее после отпахали. Деду Павлов сказал:
«Больше так не делай. Не к помещику за межу залез, а в такой же колхоз». А «Красным бойцам» потом проходу не давал. На каждом собрании, бывало, издевался: «Ну-ка, расскажите, хозяева премилые, как вас дед с землей объегорил?»
Вот так и пошло. Посылал Павлов деда к тракторам на неделю, а пробыл он там до конца пахоты. До Чепеля совсем дорогу забыл. Приезжает как-то Павлов, а дед суетится, мотается по полю, загонки для тракторов размечает, ругается с полеводом: почему сорняки на участке не выжег? Спрашивает Павлов деда: «Ну, а ежели так вот, как сейчас, не тошно будет в колхозе?» Дед подумал, усмехнулся: «Так-то оно вроде ничего…»
Зазвал его Павлов в вагончик, сам написал заявление, дед подписался. А как узнал Павлов в точности, за что исключили деда, про деревянную борону, рассердился, ни разу не видали его таким злым. «Шляпа! — говорит нашему председателю. — Жуликов под носом у себя держал, а деда какого выгнал!»
Так с тех пор и работает дед инспектором в нашей бригаде.
Недавно было — ячмень уже начинали косить, — приходит в степь, под глазами синяки, нос распух, будто пчелы его покусали, ухо в крови. Я перепугался: «Где это тебя угостили?» — «У Чепеля», — отвечает. «Чего ж тебя туда занесло? Опять до рюмки потянуло?» — «Пошел ты к черту! говорит. — До рюмки! Ишь догадливый какой!» Обиделся и разговаривать не стал.
Вечером уже, когда отсердился малость, рассказал: «Пришел, говорит, вчера до Чепеля, а там пир горой — человек двадцать собралось. И из нашей бригады сидят трое. «Что ж вы, говорю, делаете, бандиты? Колхоз уже косовицу начал, а вы тут саботаж разводите?» Чепель поднимается: «А что ты, говорит, за шишка такая? Тебе какое дело?» — да за грудки меня. Я не стерпел, Чепелю — в ухо! Чепель развернулся да меня! Я его — коленом в живот. Кабы один на один — умолотил бы, да вступились там за него, я и ушел от греха прочь».
Когда уезжал от нас Павлов — пришел к нам в колхоз и говорит председателю: «Этой своей ошибки до смерти не забывай». И зовет деда: «Ну, иди сюда, дед Ошибка, попрощаемся».
Так с тех пор и пошло — дед Ошибка…
1935 г.
ОВЕЧКИН Валентин Владимирович (1904 — 1968). Ошибка. Впервые опубликован в сборнике «Колхозные рассказы». Ростов-на-Дону: Азчериздат, 1935. Печатается по изданию: Овечкин Валентин. Избранное. М.: Художественная литература, 1955.
Овечкин «районные будни»
Овечкин. Районные
будни.
(Цикл рассказов о
колхозной работе Мартынова)
Борзов и
Мартынов.
Второй секретарь
райкома Петр Илларионович Мартынов.
Председатель
самого передового, самого богатого
колхоза «Власть Советов» Демьян
Васильевич Опенкин.
Мартынов позвал
Опенкина чтобы спросить его, как опытного
руководителя, что делать на поле – много
не убрано, а дождь льет третий день
подряд. Опенкин жалуется на соседние
области – их колхозы задолжали много
Опенкину – и говорят «при коммунизме
– сочтемся»,а Опенкин говорит «по-моему,
коммунизма не будет до тех пор, пока это
иждивенчество проклятое не ликвидируем!
чтобы все строили коммунизм! а не так:
одни строят, трудятся, а другие хотят
на чудом горбу в царство небесное
въехать!» Мартынов говорит, что колхозам,
у которых по объективным обстоятельствам
не выполняется план – (град например)
– надо помогать, а лентяям – нет. Опенкин
говорит, что у него богатый колхоз,
потому что люди дружно работают, самое
тяжелое наказание для человека, когда
отстраняют его от работы на три дня.
Опенкин говорит, что он всегда вместе
с народом – не выделяет себя – если
народ есть черный хлеб (во время войны)
– то и он черный. Опенкина зовут «душевный
коммунист».
Пришла к Мартынову
Марья Сергеевна Борзова, жена Борзова
– первого секретаря райкома, директор
«сортсемовощ» с докладной, что арбузы
и дыни не вызревают в колхозах, потому
что семена привозят с Крыма и Кубани –
а там лето на 1,5 месяца длиннее.
Разговаривает с Мартыновым о том, что
ее муж – первый секретарь и Мартынов
–второй секретарь — постоянно ссорятся
– и предлагает им разъехаться по разным
колхозам. Мартынов против.
Борзов ездил
лечиться и отдыхать, но вернулся заранее,
потому что в «Правде» писали что их
область отстает. Он вернулся срочно. Он
сразу приехав, не заходя домой, взялся
за дела, помогать Мартынову. Борзов
предложил богатым колхозам поднять
планку нормы зерна. Стране нужен хлеб
– пусть еще потрудятся. Мартынов говорит,
что из-за разгильдяйства в других
колхозах страдают ответственные колхозы.
Борзов говорит «главная помеха
хлебопоставкам в районе на сегодняшний
день – это ты, товарищ Мартынов. Сам
демобилизовался и других расхолаживаешь,
разлагаешь партийную организацию» (это
он говорит не правомерно, Мартынов
думает о людях в первую очередь а не о
плане). Борзов позвал секретаря и
продиктовал ему письмо всем колхозам,
чтобы все включали всю технику и выходили
в поле (а это практически невозможно
из-за трехдневного дождя). Мартынов же
предлагает (не тупить) и сделать навесы
для хлеба от дождя «машину не уговоришь
по грязи работать – человека можно
уговорить». Они спорят. Борзов говорит
– просись в другой район –не можем мы
вместе работать. Мартынов говорит, что
не хочет в другой район, даже с повышением
по должности, он здесь людей и поля
знает, и он «не Молчалин, чтобы не сметь
свои суждения иметь».
Прошло бюро
(обсуждение). Кто за идеи Мартынова, кто
за Борзова. Но решили повременить –
дождаться погоды.
Руденко говорит
что Борзов по приезду сразу хочет больше
хлеба поставить, чтобы сравнили сколько
давал Мартынов без Борзова, и сколько
как приехал Борзов. Руденко говорит сам
с собой «не всегда стало быть, та первая
голова и есть, которая первая по чину…».
Утром Мартынов
поехал в самый крупный отстающий колхоз
– воодушевлял народ на работу. Все вышли
в поле и работали. Дождь прекратился.
Все стало идти как надо. Вышло что в
первую пятидневку при Борзове таки и
сдали больше хлеба (но не из-за руководства,
а потому что дожди кончились).
Жена Борзова звала
Мартынова вечером к ним в гости, тот не
спешил. Борзов уехал по делам – он
настойчиво позвала Мартынова.
Борзов спросил у
Марии за что у нее орден Ленина? Она
сказала что в девичестве была трактористкой
и за хорошую работу получила. Теперь
никто не помнит ее девической фамилии
и не помнит как о ней писали в газетах.
Мартынов стал рассказывать про себя –
он неудавшийся писатель. Был спецкором.
Борзова жалуется
что не хотела с комбайна уходить, да муж
ревновал к бригадиру, да и надо было
семейный уют налаживать. Здесь она
попросила должность – послали директором.
А она в этом ничего не понимала.
Марья начала
расспрашивать что у них с Борзовым все
не идет работа совместная?
Мартынов говорит
что Борзов думает только о плане и не
видит за ним жизни людей – тоесть выходит
думает о себе, о репутации.
А почему район
средний – потому что есть богатые и
отстающие колхозы. Но отстающим не
помогают, а от богатых больше берут. Это
«головопятство». «У лучших колхозников
опускаются руки – что ж мы обязаны век
трудиться за лодырей?».
Мартынов говорит
что надо председателей выбирать из
своего же колхоза. «Любое живое дело
можно загубить, если делать его
равнодушными руками, с холодной душой».
Рассуждает, что надо людей посылать в
председатели не только с дипломом, но
и умеющих руководить.
Очерку нет пока
продолжения так как он пишется почти с
натуры. Автор видел много таких вот
споров в разных колхозах.
На переднем
крае.
(Продолжается
рассказ про Мартынова)
Он стал первым
секретарем.
Он приезжает в
поле, там последний пашет один трактор
– все уехали, а он работает. Мартынов
сначала с теплым чувством к ним подъехал.
Потом оказалось что они неправильно
пашут – под свеклу надо глубже пахать.
Тракторист Ершов начал оправдываться,
Мартынов ему доказывает, что это его
поля, что он здесь хозяин и надо
добросовестно подходить к делу.
Оказывается, что трактористу невыгодно
по трудодням делать больше хлеба. И
комбайнеру тоже – за большее количество
вспаханного поля получают больше. А
большое количество поля при небогатом
урожае. Мартынов в шоке «куда ж мы идем,
что за организацию труда, при которой
трактористу невыгодно выращивать
высокие урожаи?».
Передний край –
это машинно-тракторные станции (МТС) –
тут делается урожай.
Мартынов идет по
полю и рассуждает – что делать… «сельское
хозяйство требует гибкости ума, смелости,
находчивости, год на год не похож, заранее
из кабинета всего не предусмотришь».
«Самый страшный враг у нас сегодня –
формализм».
Едет вместе с
директором МТС Глотовым. Завел разговор
о том, как бы сделать чтобы МТС за урожай
тоже билось а не за сделанные гектары?
Они ехали в большой
снег – еле доехали до села. Там остановились
в общежитии для трактористов. Мартынов
разговаривает с трактористами. Тракторист
дет Ступаков говорит, что хотят люди к
совхоз, потому что там зарплата
фиксированная. А в колхозе –что посеешь
то и пожнешь. Говорит что много где
побывал по России, поработал. Говорит,
были бы такие руководители как Опенкин
–он бы работал – а то все разгильдяи,
а что на них работать. Мартынов сказал
– будете выбирать председателя – все
и скажете.
Мартынов спрашивает
«почему работаете как подрядчики, а не
как хозяева, которым каждый лишний
колосок дорог?»,почему халтурите?
Трактористы на перебой начали рассказывать,
а Мартынов посмотрел на директора МТС
спящего и подумал «какие люди, какие
мысли, а он дрыхнет!», он его разбудил.
В споре оказывается, что надо не новые
тракторы, а мастерские строить.
Уже перед уходом
Мартынова его спрашивают почему сняли
Борзова? Он рассказывает что однажды
на собрании с кем то поцапался, и позвонил
потом в милицию и спросил «нет ли у вас
какого- нибудь хиленького дела на него?
если нет – заведите» вот за это и сняли.
А трактористы говорят – даже и сняли
то не за то. За то что плохо руководил
не сняли, а как совсем оборзел так сняли.
Работники говорят,
что им важно чтобы начальство ездило к
ним. Потому что все общее – дело общее.
Потом Мартынов у
себя в кабинете осуждает Глотова,
назвавшего бездейственность «политической
пассивностью».
Посреди их разговора
заходит Марья Борзова, выглядит плохо.
Мартынов рассказывает Глотову, что
Марья в девичестве была известной
трактористкой. А сейчас занимает не
свою должность. И тутже предлагает Марии
идти к Глотову замполитом. Оказывается
что Борзов уехал в другой поселок
учителем истории.
Глотов ушел. Марья
Сергеевна была растревожена. Она говорит
что не хочет ехать с Борзовым в другое
село. Осталась бы лучше здесь и пошла в
МТС. Говорит, что не может с ним жить. Не
верит ни одному слову. Сокрушается,
почему не ушла раньше. Говорит что он
эгоист.
Настало время
бюро. Пришли люди. Они хотели обсуждать
как модернизировать МТС – но Мартынов
предлагает разъехаться по колхозам,
лично поговорить с народом – и понять
что и как надо сделать.
В том же районе
Утром Марья звонит
Мартынову и говорит что едет к мужу –
посмотреть как он устроился. Через
неделю к нему пришел сам Борзов. Борзов
вспоминает как был первым секретарем.
Говорит, что «умел держать район в
страхе». Стал оправдываться за свой
поступка за который его сняли с должности.
Мартынов сказал что Борзов не понял
из-за чего его сняли – из-за того что
район отстал при нем. Но высказывать не
стал — без толку.
Город кстати
Троицк назывался.
Мартынов встречается
случайно с Марьей Борзовой. Она говорит,
что остается здесь. Пойдет в МТС. Оказалось
что у Борзова в Борисовке старая
привязанность есть, моложе Марьи. И
раньше об этом говорили, но она не верила.
Марья приехала навестить мужа в село,
а остановилась в гостинице, потому что
эта женщина уже живет у него!
А Борзов еще и
осуждает жену – подозревая что у них
что-то с Мартыновым. Рассказали ему
тогда что Мартынов заходил к Марье пока
дома мужа не было.
Они гуляли. Мартынов
познакомил Марью со своей женой. Мартынов
рассказывает Марье о своей былой жизни
– как был собкором, как объездили пол
России с женой.
К Мартынову
приходят посетители:
Приходит к Мартынову
бабушка и жалуется на начальство в своем
селе – пьянствуют уже несколько дней.
Рассказывает что-то про попов (ну понятно
что о них все плохо). Потому что народ
от нечего делать пьет водку – а повод
– каждый православный праздник (это
почти каждый день). Бабушка Суконцева
предлагает придумать советские праздники.
(((типа по советским праздникам можно
водку глушить…..ваще)))). Бабушка говорит,
что на советские праздники куда меньше
беспорядку. Мартынова эта идея
заинтересовала.
Пришел к Мартынову
комсомолец шофер Терехов. Придумал как
два счета ликвидировать повсеместно
взяточничество. Рассказал что везде
берут взятки – натурой. Он придумал что
надо чтобы тому кто дает взятку ничего
не было за это, тогда бы они смогли
стучать на тех кто берет. Тогда те кто
берет взятки побоялись бы за свое место.
Пришел старый
чемпион Европы по борьбе – предложил
заниматься в школах с детьми – преподавать
искусство борьбы.
Мартынов делает
наставление Марье, отправляющейся на
работу политруком «партийный работники
– инженеры человеческих душ».
Приехали по совету
Марьи к Дорохову – бывшему председателю
колхоза. Его исключили из партии за
«дуэль». Он по дороге с войны домой
познакомился с офицером. Привел в свою
деревню. Тот стал рассказывать что
советская власть обокрала людей, что
вот свое поместье хорошо. Начал показывать
разные золотые вещи свои – часы,
портсигар. Короче Дорохов выстрелил в
этого офицера но не попал. Его судили,
но он все описал подробно как было и его
помиловали.
Мартынов предложил
стать ему председателем колхоза. Он с
радостью согласился.
Он посоветовал в
бригадира МТС свою давнюю знакомую тетю
Полю.
Марья Борзова едет
к тете Поле и уговаривает ее стать
бригадиром.
Марья придумала
собрать женскую бригаду трактористок.
Глотов на собрании
произнес пламенную речь «Да как вы могли
бросить такую почетную специальность?
Неужели в горшки заглядывать интереснее,
чем заглядывать на тысячи гектаров?
Тракторист – самая главная должность
на селе»
Глотов говорит в
разговоре с Мартыновым «В деревне такому
человеку, что ничего не понимает в
сельском хозяйстве и понимать не хочет,
дать такому человеку власть – все равное
что сумасшедшему в руки оружие вложить»
На партбюро все
читали по бумажке свои отчеты. Мартынову
это надоело и он сказал что не надо
читать то что от вас хотят – надо излагать
свои мысли –если их нет – не выходить.
Изза этого он поцапался с инструктором
(типа мужик который наблюдает чтобы
собрание шло по регламенту). Тот настучал
и Мартынова вызвали в обком партии. Но
в обкоме секретарь был полностью согласен
с мнением Мартынова о вреде пустословия
на собраниях.
Своими руками.
Решение сентябрьского
съезда ЦК гласило привлекать в колхозы
проверенные и лучше кадры. Вот Мартынов
и решил так сделать.
Мартынов поехал
в самый отстающий колхоз. Там оказались
в начальстве пьяницы и жулики. Пьянство
и взятки.
Мартынов вернувшись
домой предложил членам райкома идти
самим в председатели колхозов – для
установления порядка.
Руденко, председатель
райисполкома соглашается идти
председателем в колхоз. Только боится
– согласится ли жена. Вечером пришли
Мартынов и Руденко к жене – разыграли
сцену – типа нужны толковые люди в
колхозах – пол часа ломали комедию –
а она и говорит – я знаю что ты в колхоз
собрался – каждую ночь во сне об этом
говоришь – нечего было передо мной тут
цирк устраивать. Я и сама хочу в колхоз.
Собрали партактив.
Мартынов выдвинул кандидатуры
«управленцев», которые он бы хотел
отправить в колхозы. Долго шли разговоры.
Почти все согласились.
Все разъехались
в колхозы. Те, кто не хотел – исключили
из партии. Звонит Мартынову секретарь
обкома – спрашивает как же Мартынов
будет работать без своих руководителей
районных? Мартынов сказал что хочет
просить у обкома специалистов. Секретарь
обкома порадовался, сказал что так сразу
и понял. Сказал, что даст работников.
Похвалил Мартынова, задал написать об
этом статью в газету как бывшему
газетчику. Позвал Мартынова в обком
работать, но Мартынов не пошел, сказал
«полюбился мне этот городишко, район.
Надо поработать здесь. Так поработать,
чтобы и потом добрым словом поминали
нас».
Трудная весна
(опять рассказ про
молодца Мартынова – он больше 200 стр.
думаю предыдущих будет достаточно).
Ошибка
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными
проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает
множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря
опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и
стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает
ценные уроки жизни и растет как личность. Книга завершается финалом, связывающим воедино
темы и сюжетные линии, исследуемые на протяжении всей истории. В целом, книга
представляет собой увлекательное и наводящее на размышления чтение, которое исследует
человеческий опыт уникальным и осмысленным образом.
Валентин ОВЕЧКИН
ОШИБКА
Силантия Федоровича Агаркова колхозники звали дед Ошибка.
— Завязывай, Петро, мешки получше, чтоб не просыпал, а то дед Ошибка выгонит тебе чертей!
— Бросай курить, ребята, бери вилы — дед Ошибка идет!
Силантий Федорович — старик суетливый, всегда сердитый и нахмуренный. Зычный голос его выделяется из шума на молотильном току, как труба в духовом оркестре, и слышен далеко в окружности, особенно когда что-нибудь не ладится — идет зерно в полову или остается в соломе невымолоченный колос.
— Это его наш бывший начальник политотдела так прозвал, с тех пор и пошло: дед Ошибка, — объяснил мне один колхозник из той же второй бригады, в которой состоял со своим семейством Силантий Федорович, и однажды в свободную минуту рассказал историю странного прозвища Агаркова.
— Дед он такой, как бы сказать, с заскоками или же с уклоном на старый режим. Всякое дело до старого примеряет. Выбирали мы первый раз колхозное правление, ну, все как полагается, — записали кандидатуры, начинаем голосовать, а дед разбушевался: «Не тоже так: помахали руками и готово садись, Ванька, за председателя, руководствуй нами! Ведь наш колхоз побольше, чем у пана Деркача экономия была, тут ума нужно, чтоб таким хозяйством управлять! Надо им, кого хотим выбрать, пробу сперва сделать».
Стали его урезонивать: «Не туда загнул, дед! Что ж это — лошадь на базаре покупаешь? Запряг в дроги: а ну, садись человек десять, погоняй рысью!» Дед свое: «Можно и людям сделать пробу. Вот как пан Деркач делал. Помер у него старый приказчик, надо было нового на его место определить. Позвал Романа-ключника и объездчика Федула. «Гляди, Федул, — говорит пан, — едет по хутору мужик. А ты, Роман, видишь, из леса кто-то выезжает? Бегите, узнайте — куда они едут». Побежали они. Первый Федул вернулся, запыхался. Узнал про своего мужика — едет в село Куракино. «А откуда едет?» — спрашивает пан. Почесал Федул затылок. «Беги обратно!» Вернулся Федул. «Из Латоновки едет». — «А по каким делам едет он в Куракино?» В третий раз побежал Федул- догонять мужика.
А тем временем возвращается Роман. «Едет, говорит, тот человек из слободы Кирсановки, а путь держит в город на базар коня покупать. Малость выпивши. Ежели еще ему поднести, так в аккурат вашего слепого мерина за хорошую цену можно сбыть.
Я ему расписал — полета заглазно дает». Вот! Так и взял пан приказчиком Романа. Вишь как умные люди делали!»
Ну, тут ему, конечно: «На старый режим хочешь повернуть?
Нам твой пан не указ!»
Или вот такое: когда сошлись мы в колхоз, и вот уж перед тем, как выезжать на посевную, привязался дед к правленцам:
«Дозвольте молебен отслужить! Это ж не шутейное дело. И деды и прадеды наши однолично жили, а мы порешили — гуртом.
Что, как не сладится?» Начал было уже со стариков самообложение собирать, чтоб попу заплатить.
Придет, бывало, на степь в бригаду и — до кухарки: «Что варишь?» «Борщ с бараниной». Ну, тут дед как разойдется, аж в хутор за три версты слыхать: «Опять с бараниной? Какой же дурень в эту пору, весною, режет баранов? Мясо пожрем, а овчины — хоть выбрось! Куда они, стриженые, годятся?
Хозя-ева! Безотцовщина, пустодомы!» А ездовые: «Жалкотебе?
Что жрать-то, ежели один борщ, да и тот без мяса?» — «Не подохнете! кричит дед. — Баранина и в молотьбу пригодится.
Весною можно и цыбулю с квасом. Что дома лопали? Вчера только сошлись в колхоз и подавай вам уже всякие разносолы!
Нажить сперва надо!»
Или пристанет к посевщикам: «Зря ячменем все поле засеваете, лучше бы овса добавили. Нонешний год на Николу лягушки квакали, — овес должон бы уродиться», И ходит, зудит:
«Не слухайте бригадира — сейте овес». Или — лошади не так спарованы. Его кобылу надо бы с Пантюшкиной спрячь, они и до колхоза спрягались, привычные, а Серегиного хромого — с Андрюшкиным сухожплым, нехай уж в паре хромают. Дед — перепрягать, а ездовые не дают. Ругаются ребята: «Что ты за шишка такая, что порядки тут наводишь? Тебя ж не выбрали еще председателем? Ступай домой, командуй над своей бабкой!»
В первую веснуг как стали работать мы колхозом, очень суетился дед, а потом видит — по его не выходит, овес не сеют, баранов режут — заскучал. В бригаду не стал уж ходить, все возле потребилки околачивался, где собирались на раскур табаку кому делать нечего. Раз как-то пришел я к нему вечером, сидит бабка одна, деда нету. Подождал немного, слышу — снаружи кто-то возится под окном, стену лапает и ругается потихоньку: «Где ж они, проклятые? Днем тут были, а зараз нету…»
«Дед, что ли?» — спрашиваю бабку. «Вот-то, говорит, как видишь, и дверей не найдет». — «Так чего ж ты, говорю, пойди открой». — «А ну его, нехай ночует на дворе. Одурел на старости!
Дожил до седьмого десятка и рюмки в рот не брал: не идет, говорит, а зараз — пошла. Да еще какую моду взял, черт старый: чуть что не по его хлеб не допекла пли пуговку на штаны не пришила, зараз тянется в морду дать! Озлел, как цепной пес!»
А угощался дед у Чепеля. Был у нас такой единоличник закоренелый, на прошлой неделе только вступил в колхоз.
У него, бывало, все старики собирались. Шатаются по хутору, как неприкаянные, ну, куда? — до Чепеля. Сегодня Чепель ставит литру, завтра другой — по очереди. Яблоками закусывали — сад у Чепеля хороший. Так их и прозвали — колхоз «Веселая беседа», а Чепель за председателя там был.
Еще от автора Валентин Владимирович Овечкин
Рекомендуем почитать